«Когда у часов истекает завод…»
Когда у часов истекает завод,
среди отдыхающих звёзд
в сиреневом небе комета плывёт,
влача расточительный хвост.
И ты уверяешь, что это одна
из незаурядных комет, —
так близко к земле подплывает она
однажды в две тысячи лет!
А мы поумнели, и жалких молитв
уже не твердим наугад —
навряд ли безмолвная гостья сулит
особенный мор или глад.
Пусть, страхом животным не мучая нас,
глядящих направо и вверх,
почти на глазах превращается в газ
неяркий её фейерверк,
кипит и бледнеет сияющий лёд
в миру, где один, без затей
незримую чашу безропотно пьёт
рождающий смертных детей.
«Жизнь, ползущая призраком в буйных…»
Жизнь, ползущая призраком в буйных
небесах, словно пламя – сквозь лес,
где Прокруст, венценосный ушкуйник,
крепкий отцеубийца Зевес,
Геба гордая с тютчевским кубком
и орлы – или вороны? Стой.
В предвечернем безветрии хрупком,
в тишине и густой, и простой
я трезвею. В опасном просторе
только мёртвые боги плывут
наяву. Испаряется море,
и любовь – что скудельный сосуд.
Опрокинуться? Или пролиться?
Не судьба. Знать, приказано нам —
молча вдовствовать,
тёмные лица
поднимая к иным небесам.
«Как нам завещали дядья и отцы…»
Как нам завещали дядья и отцы,
не споря особо ни с кем,
на всякое блеянье чёрной овцы
имеется свой АКМ.
Но, мудростью хладною не вдохновлён,
отечества блудный певец
танцует в тени уходящих времён
и сходит с ума наконец.
Твердит, что один он родился на свет,
его покидает один, —
и вот иногда он бывает поэт,
а чаще простой гражданин.
Напрасно достались ему задарма
глаза и лукавый язык!
Он верит, что мир – долговая тюрьма,
а долг неподъёмно велик.
Он ухо своё обращает туда,
где выцвели гордость и стыд,
где яростно новая воет звезда
и ветер по-выпьи свистит.
По морю и посуху, как на духу,
скулит на звериный манер,
как будто и впрямь различает вверху
хрустальную музыку сфер.
«…эта личность по имени „он“…»
…эта личность по имени «он»,
что застряла во времени оном,
и скрипит от начала времён,
и трещит заводным патефоном,
эта личность по имени «ты»
в кипяток опускает пельмени.
Пики, червы, ночные кресты,
россыпь мусорных местоимений —
это личность по имени «я»
в тёплых, вязких пластах бытия
с чемоданом стоит у вокзала
и лепечет, что времени мало,
нет билета – а поезд вот-вот
тронется, и уйдёт, и уйдёт…
«Кто ранит нас? кто наливной ранет…»
Кто ранит нас? кто наливной ранет
надкусит в августе, под солнцем тёмно-алым?
Как будто выговор – нет, заговор, – о нет,
там тот же корень, но с иным началом.
Там те же семечки и – только не криви
душой, молитву в страхе повторяя.
Есть бывший сад. Есть дерево любви.
Архангел есть перед дверями рая
с распахнутыми крыльями, с мечом —
стальным, горящим, обоюдоострым.
Есть мир, где возвращенье ни при чём,
где свет и тьма, подобно сводным сестрам,
знай ловят рыб на топком берегу,
и отчуждённо смотрят на дорогу
заросшую (я больше не могу),
и уступают, и друг друга к Богу
ревнуют, губы тонкие поджав.
Ржав их крючок. Закат российский ржав.
Рожь тяжела. И перелесок длинный
за их спиной – весь в трепете берёз —
малиной искривлённою зарос,
полынью, мхом, крапивою, крушиной.
На юге дождь, а на востоке
жара. Там ночью сеют хну
и коноплю. Дурак жестокий,
над книжкой славною вздохну,
свет погашу и до утра не
сумею вспомнить, где и как
играло слово – блик на грани
стакана, ветер в облаках.
Но то, что скрыто под обложкой,
подозревал любой поэт:
есть в снах гармонии немножко,
а смерти, вероятно, нет.
Восходит солнце на востоке,
нирвану чистую трубя.
Я повторяю про себя
ничьи, ничьи, должно быть, строки —
ещё мы бросим чушь молоть,
ещё напьёмся небом чистым,
где дарит музыку Господь
блудницам и кокаинистам.
«Я не любитель собственных творений…»
Я не любитель собственных творений,
да и чужих, по чести говоря.
Не изумляйся, приземлённый гений,
когда нерукотворная заря
окалиной и пламенем играет
и Фаэтон, среди небесных ям
лавируя, сгорая, озаряет
до смертных мук неведомое нам!
Любовь да страх стучатся в дверь – гони их
на всесожженье, в бронзовый огонь,
в окно, чтоб горло жгла космогония,
агония, межзвездный алкоголь.
Ещё неутолённой перстью дышит
перо твоё, струится яд и мёд
из узких уст – но предок не услышит,
потомок удивлённый не поймёт.
Как ты, сорвавшись с лестницы отвесной,
он всё тебе заведомо простил,
когда повис над колокольной бездной
с зияющими крохами светил.
«Это он, повторю, это он, не я…»
Это он, повторю, это он, не я,
близорук и пристален был от века,
рьяно тщась в библиотеке бытия,
словно тот аргентинский библиотекарь,
обнаружить истину, из числа
тех, что спят в земле, и рудничной соли,
и любовной влаге. Она была.
И сияла, тая. Не оттого ли
многоженец, князь света, любитель небесных
иногда хитрец, иногда сквалыга,
да и сам сочинитель книг, он всю жизнь хотел
написать совершенно другую книгу —
где неровная падает ниц волна,
лазуритовый ветер кричит по-русски
и песок взмывает с живого дна,
где слепые напуганные моллюски
раскрывают створки, страшась понять,
что там, в мире, роза? озеро? розга? —
и глухой покорностью Богу льстят,
напрягая влажный зачаток мозга.
Вслед за ними, мил-человек, тверди:
уступило чернильному голубое,
лишь пустая раковина в груди
будто гонит блудную кровь прибоя.
…Он ветшает медленно, не ропща,
машинально подняв воротник плаща,
под часами ветром промозглым дышит.
Под часами круглыми, под крестом,
достоверно зная: заветный том
не прочтёт никто. Да и не напишет.
Век золотой – пастушки, пастухи,
мадонна Литта, «Троица», «Метель»
и «Братья Карамазовы». Конечно,
его и не было, и всё-таки мы дети
иных времён, раздробленных, разъятых,
и сами мы растеряны, и я —
не исключение. И рад бы сочинить
добротный том понятной, честной прозы
без вывертов, ан руки коротки…
Вот замысел: соединить в одном
романе или повести фрагменты
из жизни, ну, допустим, сто отрывков
из «Коммерсанта-Дейли», из «Устава
мотострелковых войск», из «Комсомолки»
десятилетней давности, из «Русской
эротики», из ругани журнальной, из
«Тибетской книги мёртвых» или теле
программы «Мир науки», где недавно
полнеющая дама средних лет
с улыбкой поясняла, почему
бессмертье невозможно: клетки, дескать,
умеют лишь полсотни раз делиться,
а дальше – умирают.
Эта книга
не худо б отразила fin de siècle,
с его записками по электронной почте,
междугородными звонками и молчаньем
по телефону, яростным закатом
над молчаливою Невой, безумным нищим
с потёртой кепочкой, с расстроенной гармонью
в подземном переходе.
Иногда
мне кажется, что я – зажился, что ли
на белом свете.
А всё-таки Набоков оценил бы
идею эту, и не он один.
Я тоже полагаю жизнь изнанкой
великолепного ковра, который
двуногому без перьев в этом мире
увидеть не дано,
а может, не дано и после смерти.
Но вдруг и вправду вся её тщета,
(немытая посуда, рюмка водки
на шатком столике – винты бы подкрутить,
да руки не доходят – и сирень
засохшая в пластмассовой бутылке)
каким-то дивным промыслом единым
охвачена?
«…погоди. Зачем ты себя калечишь…»
…погоди. Зачем ты себя калечишь,
не к иллюминатору самолёта
прижимаясь, а к воздуху, бисер мечешь
перед чёрт-те кем. Если в жизни что-то
и существенно, то совсем не то, что
от рожденья выдано, а иное,
плач ночной, сигнал электронной почты,
безотчётный, слабый, как всё земное.
Где то волк завыл, где-то лев прославил
дольний мир, захлебнувшийся в аквавите,
где-то рыжий лодочник цепь ослабил,
отвязал, шестом оттолкнулся, вытер
лоб платком. И веслом ударяя грубым
воду мёртвую – ту, что не стоит трогать, —
ускользает вдаль и идёт на убыль
нелюбимый раб – за вином, должно быть, —
ни беды не зная, ни приговора.
Лёгкий прах сливается с тяжким взмахом,
и в котёл притихшая Терпсихора
добавляет перец, корицу, сахар.
Исчезает лодка за поворотом.
Зелье пробует муза, вдыхая жирный
дым костра, не зная ещё, чего там
не хватает – ладана или смирны.
«На том конце земли, где снятся сны…»
