20 сентября 1925 г. Нью-Йорк.
ДОМОЙ!
Уходите, мысли, восвояси.
Обнимись,
души и моря глубь.
Тот,
кто постоянно ясен,
тот,
по-моему,
просто глуп.
Я в худшей каюте
из всех кают
всю ночь надо мною
ногами куют.
Всю ночь,
покой потолка возмутив,
несется танец,
стонет мотив:
"Маркита,
Маркита,
Маркита моя,
зачем ты,
Маркита,
не любишь меня..."
А зачем
любить меня Марките?!
У меня
и франков даже нет.
А Маркиту
(толечко моргните!)
за сто франков
препроводят в кабинет.
Небольшие деньги
поживи для шику
нет,
интеллигент,
взбивая грязь вихров,
будешь всучивать ей
швейную машинку,
по стежкам
строчащую
шелка стихов.
Пролетарии
приходят к коммунизму
низом
низом шахт,
серпов
и вил,
я ж
с небес поэзии
бросаюсь в коммунизм,
потому что
нет мне
без него любви.
Все равно
сослался сам я
или послан к маме
слов ржавеет сталь,
чернеет баса медь.
Почему
под иностранными дождями
вымокать мне,
гнить мне
и ржаветь?
Вот лежу,
уехавший за воды,
ленью
еле двигаю
моей машины части.
Я себя
советским чувствую
заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу,
чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали
после служебных тягот.
Я хочу,
чтоб в дебатах
потел Госплан,
мне давая
задания на год.
Я хочу,
чтоб над мыслью
времен комиссар
с приказанием нависал.
Я хочу,
чтоб сверхставками спеца
получало
любовищу сердце.
Я хочу,
чтоб в конце работы
завком
запирал мои губы
замком.
Я хочу,
чтоб к штыку
приравняли перо.
С чугуном чтоб
и с выделкой стали
о работе стихов,
от Политбюро,
чтобы делал
доклады Сталин.
"Так, мол,
и так...
И до самых верхов
прошли
из рабочих нор мы:
в Союзе
Республик
пониманье стихов
выше
довоенной нормы..."
1925
Стихотворения 1926 года
СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ
Вы ушли,
как говорится,
в мир иной. Пустота...
Летите,
в звезды врезываясь. Ни тебе аванса,
ни пивной. Трезвость. Нет, Есенин,
это
не насмешка. В горле
горе комом
не смешок. Вижу
взрезанной рукой помешкав, собственных
костей
качаете мешок. - Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли? Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?! Вы ж
такое
загибать умели, что другой
на свете
не умел. Почему?
Зачем?
Недоуменье смяло. Критики бормочут:
- Этому вина то...
да се...
а главное,
что смычки мало, в результате
много пива и вина.Дескать,
заменить бы вам
богему
классом, класс влиял на вас,
и было б не до драк. Ну, а класс-то
жажду
заливает квасом? Класс - он тоже
выпить не дурак. Дескать,
к вам приставить бы
кого из напостов стали б
содержанием
премного одарённей. Вы бы
в день
писали
строк по сто, утомительно
и длинно,
как Доронин. А по-моему,
осуществись
такая бредь, на себя бы
раньше наложили руки. Лучше уж
от водки умереть, чем от скуки! Не откроют
нам
причин потери ни петля,
ни ножик перочинный. Может,
окажись
чернила в "Англетере", вены
резать
не было б причины. Подражатели обрадовались:
бис! Над собою
чуть не взвод
расправу учинил. Почему же
увеличивать
число самоубийств? Лучше
увеличь
изготовление чернил! Навсегда
теперь
язык
в зубах затворится. Тяжело
и неуместно
разводить мистерии. У народа,
у языкотворца, умер
звонкий
забулдыга подмастерье. И несут
стихов заупокойный лом, с прошлых
с похорон
не переделавши почти. В холм
тупые рифмы
загонять колом разве так
поэта
надо бы почтить? Вам
и памятник еще не слит,где он,
бронзы звон,
или гранита грань?а к решеткам памяти
уже
понанесли посвящений
и воспоминаний дрянь. Ваше имя
в платочки рассоплено, ваше слово
слюнявит Собинов и выводит
под березкой дохлой "Ни слова,
о дру-уг мой,
ни вздо-о-о-о-ха " Эх,
поговорить бы иначе с этим самым
с Леонидом Лоэнгринычем! Встать бы здесь
гремящим скандалистом: - Не позволю
мямлить стих
и мять!Оглушить бы
их
трехпалым свистом в бабушку
и в бога душу мать! Чтобы разнеслась
бездарнейшая погань, раздувая
темь
пиджачных парусов, чтобы
врассыпную
разбежался Коган, встреченных
увеча
пиками усов. Дрянь
пока что
мало поредела. Дела много
только поспевать. Надо
жизнь
сначала переделать, переделав
можно воспевать. Это время
трудновато для пера, но скажите
вы,
калеки и калекши, где,
когда,
какой великий выбирал путь,
чтобы протоптанней
и легше? Слово
полководец
человечьей силы. Марш!
Чтоб время
сзади
ядрами рвалось. К старым дням
чтоб ветром
относило только
путаницу волос.
Для веселия
планета наша
мало оборудована. Надо
вырвать
радость
у грядущих дней. В этой жизни
помереть
не трудно. Сделать жизнь
значительно трудней.
1926
МАРКСИЗМ - ОРУЖИЕ,
ОГНЕСТРЕЛЬНЫЙ МЕТОД. ПРИМЕНЯЙ УМЕЮЧИ
МЕТОД ЭТОТ!
Штыками
двух столетий стык закрепляет
рабочая рать. А некоторые
употребляют штык, чтоб им
в зубах ковырять. Все хорошо:
поэт поет, критик
занимается критикой. У стихотворца
корытце свое, у критика
свое корытико. Но есть
не имеющие ничего,
окромя красивого почерка. А лезут
в книгу,
хваля
и громя из пушки
критического очерка. А чтоб
имелось
научное лицо у этого
вздора злопыханного всегда
на столе
покрытый пыльцой неразрезанный том
Плеханова. Зазубрит фразу
(ишь, ребятье!) и ходит за ней,
как за няней. Бытье
а у этого - еда и питье определяет сознание. Перелистывая
авторов
на букву "эл", фамилию
Лермонтова
встретя, критик выясняет,
что он ел на первое
и что - на третье. - Шампанское пил?
Выпивал, допустим. Налет буржуазный густ. А его
любовь
к маринованной капусте доказывает
помещичий вкус. В Лермонтове, например,
чтоб далеко не идти, смысла
не больше,
чем огурцов в акации. Целые
хоры
небесных светил, и ни слова
об электрификации. Но,
очищая ядро
от фразерских корок, бобы
от шелухи лиризма, признаю,
что Лермонтов
близок и дорог как первый
обличитель либерализма. Массам ясно,
как ни хитри, что, милюковски юля, светила
у Лермонтова
ходят без ветрил, а некоторые
и без руля. Но так ли
разрабатывать
важнейшую из тем? Индивидуализмом пичкать? Демоны в ад,
а духи
в эдем? А где, я вас спрашиваю, смычка? Довольно
этих
божественных легенд! Любою строчкой вырванной Лермонтов
доказывает,
что он
интеллигент, к тому же
деклассированный! То ли дело
наш Степа - забыл,
к сожалению,
фамилию и отчество,у него
в стихах
Коминтерна топот... Вот это
настоящее творчество! Степа
кирпич
какого-то здания, не ему
разговаривать вкось и вкривь. Степа
творит,
не затемняя сознания, без волокиты аллитераций
и рифм. У Степы
незнание
точек и запятых заменяет
инстинктивный
массовый разум, потому что
батрачка
мамаша их, а папаша
рабочий и крестьянин сразу.В результате
вещь
ясней помидора обволакивается
туманом сизым, и эти
горы
нехитрого вздора некоторые
называют марксизмом. Не говорят
о веревке
в журнале повешенного, не изменить
шаблона прилежного. Лежнев зарадуется
"он про Вешнева". Вешнев
- "он про Лежнева".
19 апреля 1926 г.
ЧЕТЫРЕХЭТАЖНАЯ ХАЛТУРА
В центре мира
стоит Гиз оправдывает штаты служебный раж. Чтоб книгу
народ
зубами грыз, наворачивается
миллионный тираж. Лицо
тысячеглазого треста
блестит электричеством ровным. Вшивают
в Маркса
Аверченковы листы, выписывают гонорары Цицеронам. Готово.
А зав
упрется назавтра в заглавие,
как в забор дышлом. Воедино
сброшировано
12 авторов! - Как же это, родимые, вышло??Темь
подвалов
тиражом беля, залегает знание
и лишь бегает
по книжным штабелям жирная провинциалка
мышь. А читатели
сидят
в своей уездной яме, иностранным упиваются,
мозги щадя. В Африки
вослед за Бенуями улетают
на своих жилплощадях. Званье
