Александр Чавчавадзе - Грузинские романтики

Прощайте, долины, любимые мною долины,
Холмы и ущелья, сиянье зеленых полей,
И гордые горы, вознесшие к тучам вершины,
И вод серебро, потоков алмазных светлей.

Отчизна, твоею я выкормлен силой,
Прощай, тебя оставляю с заветной мечтой…
Отважных бойцов обагренная кровью могила,
Где бы я ни был и кем бы я ни был, — я твой.

Плачет изгнанный далеко в чуждом, сумрачном краю
И горюет, что улыбку не встречает он твою.

Как терзаюсь, как наказан пребыванием вдали —
Мог бы высказать Всевышний, но уста бы не смогли.

Сушит грустного пришельца новоселья мрачный вид,
В полночь — месяц не ласкает, в полдень — солнце не живит.

В этой тягостной разлуке чувства скорбью обвиты.
Так без солнца умирают прежде времени цветы.

Если нет росы небесной, чей язык задаст вопрос:
«Почему росток хиреет и засох, а не возрос?»

И скиталец на чужбине сердцем, тающим вконец,
Жаждет родственного взора, как сияния — слепец,

Как изгнанник — сладких песен, песен родины своей,
Как сожженный солнцем странник — охлаждающих ветвей.

Возвращен я вновь на брега твои.
Как во сне звучит плеск родной струи.
Но не внятен мне твой приветный шум —
Не разгонит он одиноких дум.

Зелен берег твой. Под крутым холмом
Спит любовь моя. Спит могильным сном.
И в лучах зари, и в лучах луны
Бледен лик ее и уста бледны.

Ни слеза моя, ни твоя волна
Не прервут ее неживого сна.
О река моя! Что журчишь, зачем?
Пощади меня. Я и глух и нем.

Как светило, встающее из-за склона восточного,
Вдруг разгонит сиянием мрак тумана полночного
И украсит вселенную разноцветной одеждою,
Так и сердцу бесплодному юность светит надеждою.
Пусть светило закатится, канет в бездну подводную,
Пусть природа оденется в ризу ночи холодную, —
Утром небо засветится, солнце встанет над тучами,
Отогреет вселенную поцелуями жгучими.
За надеждою взорами, как за солнцем, я следую.
Зная, утро воротится; завтра с милой беседую,
Завтра сердцу усталому радость тайная встретится,
Истомленное бурями новым светом засветится.

Я к тебе иду,
Мозг в огне, в бреду.
Ты его гнетешь,
А как речь начнешь —
Мысль твоя чиста.
На мои ж уста
Налегла печать,
Но легко молчать.
Тает в сердце след
Прежних черных лет,
Властью нежных слов
Снят с него покров.
Так в засуху лес
Ждет росы с небес.
Так и странник ждет,
 Что звезда взойдет
Над речной косой.
Сердцу будь росой,
Бремя облегчи,
Будь звездой в ночи!

В тишине, недоступная взглядам,
Роза нежно цвела близ ручья,
И, сокрытая зеленью, рядом
Вечным смехом звенела струя.

День лишь новый вдали занимался,
Ворон с карканьем к розе спускался,
А вблизи средь безлистых ветвей
Тихо бедный стонал соловей,
И оплакивал розы позор он,
И смотрел, как терзал ее ворон.

Злой властитель, исполненный гнева,
На несчастного каркал певца:
«Как несносны мне эти напевы!
Слух столь нежный возлюбленной девы
Как ты смеешь терзать без конца?»
Но опять и опять соловей
Пел о страсти погибшей своей.

Что поведаю? Ворон тот смелый,
Чья душа не белее, чем тело,
Скоро страсти наскучил усладой:
Розу с карканьем стиснул в когтях,
Растерзал и умчался из сада.
Та, увянув, упала во прах.
Соловей же без устали нежно
Пел о страсти своей безнадежной.

От отцов моих и дедов ты достался мне, Дманиси!
Но чего я жду, Дманиси, от твоей бесплодной выси?
Высока скала крутая, грозный каменный отвес,
Не цветет кругом долина, не бежит на склоны лес,
Плуг не бродит неустанно по хребтам твоим бесплодным,
Ты не радуешь владельца голубым ручьем холодным,
Нет здесь лоз, чтоб щедрым сбором утолил я скорбь свою.
Чтоб, вином твоим согретый, стал причастен забытью.
Человек ступать не смеет по глухим твоим дорогам.
Если не был ты доселе благосклонно узрен богом,
Если нынче ты, Дманиси, не пригоден ни к чему, —
Отчего ж. ты, бесполезный, дорог сердцу моему?
Но ведь замок — тот, что скалы обнимает здесь сурово —
Башня крепости могучей, храм, прибежище отцово,
Древле — гордые твердыни, ныне — тишина и прах, —
Это все — страницы книги, предком писанной в веках.
Пред тобой стою, Дманиси, твой владелец и потомок,
Как и ты, последыш славы, зданья мощного обломок,
Пред тобой стою поникший, горькой памятью томим, —
И живет, цветет волшебно всё, что мнилось мне былым.
Но зачем так сладко сердцу вспоминать о том, что было,
Что ушло и не вернется, что томительно и мило,
Что терзает мысль и душу, надрывает стоном грудь?
Полно, сердце! Сон минувший, смутный сон скорей забудь!
О, исчезни, мой Дманиси! Сгинь навек, скала седая!
Ты не стой перед очами, грудь мне памятью терзая!

Кто ты, молви, о дивная дева безвестная?
К нам из края какого явилась, прелестная?
Кто красою твоей любовался дотоле?
В небесах ли цвела ты, в земной ли юдоли?
Кто воспел тебя — ангелы в горней обители
Иль пределов земных пораженные жители?
Или ангел сама ты, что, жалобам внемля.
Из заоблачной выси сошел к нам на землю?
Или ад сатану высылает к нам злобного,
Искусителя, прелестью деве подобного?
Если ж вправду ты дева и к смертным причастна,
Если сердце в груди твоей бьется прекрасной,
Так поведай, кто волей создал всемогущею
Совершенство, гармонию, прелесть цветущую?
Кто в тиши тебя нежно взлелеял, счастливый,
И тобою чей взор опьянялся ревнивый?
Средь цветов не Восток ли взрастил тебя солнечный,
Иль пришла ты из края угрюмого полночи?
Наш привет, о прелестная, шлем тебе чистый.
Так Иверии с лаской в ответ улыбнись ты,
Где природа, подобная зодчему некому,
Словно замки, возводит утесы над реками,
Где приподняли горы края небосклона,
Где цветами земли украшается лоно,
Где смеются потоки сквозь рощи зеленые,
Где и днем соловьи распевают влюбленные,
Блещут розы и лето и зиму красою,
Ночью — ветром ласкаемы, утром — росою,
Где под небом прозрачным живительно дышится,
Где напевы бессмертного Бесики слышатся,
Где Давида народ не забыл и Тамары
И стихов Руставели не умерли чары.
Здесь наш край — и, коль жить тебе с нами понравится,
Мы ковром наше сердце расстелем, красавица;
Древней Грузии будь упованием юным,
Будь звездою небесной, сиянием лунным.

Но нередко заметит твой взор опечаленный
След былого — чертогов и замков развалины.
На утесах повисшие замков твердыни
Смотрят в бездну, развалины голые ныне.
Меж камнями святые могилы забытые
В запустении глохнут, лесами покрытые;
Но никто по усопшим обедни не служит,
Только ветер порой над могилами кружит.
Что за горе Иверию, спросишь, постигнуло?
Что за памятник скорбный судьба ей воздвигнула?
То прошедшее наше и путь наш суровый.
Упование наше, венец наш терновый.
На святыне следами кровавыми выжжена
Злая повесть о родине нашей униженной.
Хочешь знать, отчего наша родина плачет?
Крест святой и Иверия — слово то значит.
Наших славных отцов ополчение братское
В их защиту сражалось с ордой азиатскою,
Дланью левой дворцы воздвигая и храмы,
Дланью правой булат свой сжимая упрямо.
«Иль врага победим, иль погибнем со славою».
Вся земля оросилась рекою кровавою.
Но душа твоя добрая, вижу, трепещет.
Жемчуг слез на ресницах опущенных блещет.
Что осталось от славных? Могилы безвестные
Да врагом разоренные долы окрестные.
Нам лишь крест этот дорог — то клад наш единый,
Для него не щадят своей жизни грузины.
Стала родина наша героев гробницею.
Стала жатвы кровавой печальною жницею.

Сердце стонет, и всё мне на свете постыло,
Лишь о горе задумаюсь Грузии милой,
Лишь припомню, что слышал от матери в детстве я
Про отчизны страдающей тяжкие бедствия.
Молвил храбрый Ираклий, наш Маленький Кахи:
«Край грузинский покинут неверные в страхе».
Бьется в долах, в горах, за отчизны пределами,
И от самой Куры с ополченьями смелыми
Бьется, глаз не смыкая, отважно и долго…
Не захватит в могилу он родине долга.
Не пора ль отказаться от боя неравного?
Не устал ли Ираклий от подвига славного?
Город весь обступили неверных знамена.
Как? Устал? Но отчизны, Христом просвещенной,
Не захочет отдать он без кровопролития!
Или вздумал без боя врагам уступить ее,
Перед персом склониться, чье иго он свергнул?
И светлы его взоры и ум не померкнул?
Смерть ему не отрадней ли счастья презренного
Стать наместником льстивым у шаха надменного?
Разве подданных смелых собрать он не может,
Что без страха за родину голову сложат?
Или те, что Шамхор и Аспиндзу прославили,
Все погибли, потомков своих не оставили?
Нет! Три тысячи делят с ним подвиг геройский!
Что ж! Три тысячи храбрых — немалое войско!
То дворяне идут и князья благородные,
С нами, внуками, доблестью древней не сходные.
Городские врата защищают надежно.
«Все поляжем», — решение их непреложно.
Гуралидзе из пушек в противника целится:
Иль падет он, иль поле врагами устелется.
Юным оком врагов мерит царь престарелый.
Бой готовит им завтра, по-дедовски смелый.
Но на подданных взглянет ли — сердце не радуют!
Слезы жаркие наземь из глаз его падают.
Ты за подданных братьев тревогой охвачен?
Не печалься, высокий удел им назначен!
За метехским крестом гаснет солнце закатное,
Завтра войску победу сулит, благодатное.
День великий светает, для повести трудный.
Вы, грузины, внемлите той повести чудной.
Здесь три тысячи, мощью полны необъятною,
С вражьей силою встретятся двадцатикратною.
Вот взгляните, сколь доблести в войске грузинском!
Как сражается с войском врага исполинским!
Но к чему ж моя речь?! Нашу душу угасшую,
Наше сердце, в пустом равнодушье погрязшее.
Не наполнит печалью былого преданье.
Слез не вызовут тяжкие предков страданья.
Мы не помним, как нас обязали несчастные.
Слепы мы, наши взоры темны безучастные.
Лишь бы век пировать нам, наследство растратив,
Клеветой очернять наших ближних и братьев.
Лишь бы солнце сияло, грозой не мрачилося.
Нам ли ведать, что встарь в Саганлуках случилося!
Был бы светел наш лик и чиста наша совесть,
Мы Куры и Арагвы постигли бы повесть.

Вам, Кура и Арагва, минувшему верные.
Шлю привет поутру и порою вечернею.
Ваша повесть кровавым расшита узором.
Но иное любезно детей ваших взорам.
Мы довольны природы дарами богатыми.
Чистый воздух вдыхаем, что полн ароматами,
Наслаждаемся шумом потока в ущелье,
На лазурное небо взираем в веселье,
А того не постигнем душой безмятежною,
Что за землю стопой попираем небрежною.
И не вспомним, сколь тяжкою мукой томился
Тот герой, как в отчизне своей усомнился…
Лишь тогда он покоя достигнул желанного,
Как в Телави мы зрели его, бездыханного.
Жизнь Ираклия долгая — бой непрестанный.
Передашь ли, расскажешь ли подвиг сей бранный!
Христиане-соседи, вы что не вступилися,
Как близ вас мы во славу Спасителя билися?
 Вы с улыбкой Ираклию слали приветы,
Расточали хвалы, подавали советы,
Вы владыкам служили с покорностью рабскою,
Преклонялися в Риме пред святостью папскою,
Торговали в чертогах властителей честью,
Осыпали наложниц их царственных лестью!
Не надейтесь, пятно не сотрется позорное.
Ваши дети печатью отмечены черною!
Кровь святая прославленных ждет искупленья,
И падет на потомков злосчастных отмщенье.

Мысль безумствует, сердце неистово гневное.
Веру чистую скорбь побеждает душевная.
И вопрос святотатственный сердце волнует:
«Вправду ль верите, други, что бог существует?»
Если рук его дело — земли сотворение;
Если то не пустое глупцов измышление;
Если небо, и звезды, и долы, и недра
Одаряет он жаром живительным щедро;
Если создал он нас, дал язык, разумение;
Если дал он полям и долинам цветение,
И из хаоса создал и море и сушу,
И вдохнул в нас живую бессмертную душу;
Если жизнь он дарует и свет справедливости;
Если может народы из бедствий он вывести, —
То почто наша Грузия ныне во прахе?!
Не роптала ль душа твоя, Маленький Кахи,
Как взглянул с Авлабара на город утраченный,
Словно факел пылавший, пожаром охваченный?
Что лицо отвратила, прелестная дева?
Иль на речи кощунства исполнилась гнева?

Но, несчастный, хулой оскорбить дерзновенною
Как осмелюсь того, кто царит над вселенною?!
Смертный, создан из праха, Адамово племя,
Снова в землю паду я, греховное семя.
Смерть настигнет — напрасно сокрыться пытаюся,
Не останусь и в смерти — с землею смешаюся.
А постигнуть дерзаю божественный разум,
Быть хочу я Всевышнего воле указом.
Мерю силою слабою мощь провидения,
Свет небесный увидеть хочу в ослеплении!
Боже правый! Прости заблудившейся твари.
Не подвергни безумца злосчастного каре.
Что мне делать? Душа моя мечется грешная.
Как припомнится Грузия мне безутешная:
Даже камни во прах превратятся, — быть может,
Славных имя и память века уничтожат!

Тут приблизилась кроткая дева прекрасная.
Дивным блеском лицо озарилося ясное.
«Верь, деяния предков в забвенье не канут,
Верь, развалины эти к величью восстанут.
Мудрый Бог православных рукою всесильною
Осенит вас и жизнь вам дарует обильную.
Новым блеском оденется край пострадавший,
Возродится народ, за Спасителя павший.
Дружбой чистою связана с вами отныне я,
Буду верною гостьей в минуту уныния».

Пред небесною девой колени склоняю.
«Кто ты, дивная?» — прах ее ног я лобзаю.
Хоть ответом прелестная не удостоила.
Но наполнила радостью и успокоила.