«Я к ней пришел издалека…»
Я к ней пришел издалека.
Окрест, в полях, прохлада.
И будет смерть моя легка
И слаще яда.
Я взоры тёмные склонил.
В траву роса упала.
Ещё дышу. Так мало сил.
Так жизни мало.
Туман восходит, – и она
Идёт, так тихо, в поле.
Поёт, – мне песнь её слышна, –
Поёт о воле.
Пришёл. Она ко мне близка.
В её очах отрада.
И смерть в руке её легка
И слаще яда.
«Зачем жемчуг-роса в траве?..»
Зачем жемчуг-роса в траве?
Зачем янтарь-луна ясна, бледна?
Из леса фея вышла. Не одна.
Но сколько их? Одна иль две?
Ночной ли рой прозрачнокрылых фей
Свивает мглу в волшебный круг,
И синих сколько в нём зарниц-очей?
И кто бы смел считать подруг?
Им счёта нет, – одна иль сто, –
И блещет свет, и плещет смех.
Но кто со мной в долине той? Никто
Дневной ночных не ведает утех.
«Белый мой цветок, таинственно-прекрасный…»
Белый мой цветок, таинственно-прекрасный,
Из моей земли, из чёрной ты возник,
На меня глядишь ты, нежный и безгласный,
И понятен мне безмолвный твой язык.
Ты возник из тьмы, моей мечте навстречу,
Ты зовёшь туда, откуда вышел ты, –
Я твоим вещаньям не противоречу,
К твоему дыханью наклонив мечты.
«День сгорал, недужно бледный…»
День сгорал, недужно бледный
И безумно чуждый мне.
Я томился и метался
В безнадёжной тишине.
Я не знал иного счастья, –
Стать недвижным, лечь в гробу.
За метанья жизни пленной
Клял я злобную судьбу.
Жизнь меня дразнила тупо,
Возвещая тайну зла:
Вся она, в гореньи трупа,
Мной замышлена была.
Это я из бездны мрачной
Вихри знойные воззвал,
И себя цепями жизни
Для чего-то оковал.
И среди немых раздолий,
Где царил седой Хаос,
Это Я своею волей
Жизнь к сознанию вознёс.
«Благословляю сладкий яд…»
Благословляю сладкий яд
В моей росе благоуханной.
Чаруя утомлённый взгляд
Мечтой о родине желанной,
Цветок, струящий сладкий яд,
Обвеян дрёмою туманной,
И если яд разлит в росе,
В его слезе благоуханной,
И утешение в красе
Безумной и внезапно странной,
Благословен в его росе
По воле сладостно избранный.
В его отравленной росе
Благословляю жребий вольный.
К его таинственной красе,
Безумно злой и безглагольной,
Я устремляю думы все
В моей задумчивости дольной.
И тихо наклоняюсь я,
Грустя в задумчивости дольной,
К последним склонам бытия,
К пределам жизни своевольной.
Вот, жизнь безумная моя,
Сладчайший яд для смерти вольной.
«Мой друг, любовь неслышная…»
Мой друг, любовь неслышная,
К тебе любовь моя,
Нетканая, непышная
Одежда белая моя.
Она – моя…
Широкой тканью бытия
Невидная, неслышная,
Она всегда моя.
Звенят ли струи у ручья,
Поёт ли пташка вольная, –
Струя – Моя, и песнь – Моя.
Вся жизнь, и горняя, и дольняя,
Вся жизнь – Моя,
И потому она твоя.
Бессмертно безглагольная,
Всегда Твоя, везде – Моя.
Шестиконечная звезда
Напечатлелась на сапфире.
Она со мною навсегда
И в дольном, и в надзвёздном мире.
Её таинственны лучи,
И не во всяком повороте.
Когда увидишь их, молчи,
Но не забудь о дивном счёте.
Моё число навеки – шесть.
В нём бесконечность, свет и тайна.
Его таинственная весть
Всё удвояет не случайно.
Стремятся дивные лучи
Ко Мне и к Ней, к Моей невесте.
В тройном их блеске заключи
Все неразгаданные вести.
Гармонией небесных сфер
И я заслушивался прежде,
Но ты сказал мне: «Люцифер!
Внемли земной моей надежде.
Сойди ко мне в вечерний час,
Со мной вблизи лесной опушки
Побудь, внимая томный глас
В лесу взывающей кукушки.
Я повторю тебе слова,
Земным взлелеянные горем.
Томясь тоской, не раз, не два
Я поверял их тихим зорям.
К твоим устам я вознесу
Мои вечерние отравы
И эту бедную росу,
Слезой ложащуюся в травы».
И я пришёл в вечерний час,
С тобой, вблизи лесной опушки
Стоял, внимая томный глас
В лесу взывающей кукушки.
Закат был нежно тих и ал,
Поля вечерние молчали,
И я с волнением внимал
Словам земной твоей печали.
Когда в словах звучал укор, –
О, где вы, пламенные лики! –
Клонился твой усталый взор
К цветкам ромашки и гвоздики.
И я к земле твоей приник,
Томясь тоской твоею вешней, –
Да омрачится горний лик!
Да будет сила в скорби здешней!
Гармония небесных сфер
Да будет сказкою земною!
Я – свет земли! Я – Люцифер!
Люби Меня! Иди за Мною!
Степь моя!
Ширь моя!
Если отрок я,
Раскрываю я
Жёлтенький цветок,
Зажигаю я
Жёлтенький, весёленький, золотой огонек.
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой земной, золотой огонь!
Степь моя!
Ширь моя!
Если дева я,
Раскрываю я
Аленький цветок,
Зажигаю я
Аленький, маленький, красный огонёк.
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой ясный, красный огонь!
Степь моя!
Ширь моя!
Вею, вею я,
Раскрываю я
Жёлтенькие, аленькие цветки,
Зажигаю я
Золотые, красные огоньки.
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой красный, золотой огонь!
«Мечами скорби ты исколот…»
Мечами скорби ты исколот,
Но дни звенящие близки.
Не застоится вещий солод
В болоте мертвенной тоски.
Ключи вливают тонкий холод
В прохладу нежную реки.
Но ты прохладой не утешен,
Мечты к восторгам устремив.
Вода мутна, – водою взвешен
Надменных гор истёртый смыв:
Ещё недавно был так бешен
Её стремительный разлив.
Благослови закон природы,
Благослови паденье вод.
В стремленьи сил твоей свободы
Восход, паренье и заход.
Единой Волей мчатся воды,
В Единой Воле – миг и год.
«Мы были праздничные дети…»
Мы были праздничные дети,
Сестра и я.
Плела нам радужные сети
Коварная Змея.
Стояли мы, играть не смея
На празднике весны.
У злого, радостного Змея
Отравленные сны
Хоть бедных раковин случайно
Набрать бы у ручья, –
Нет, умираем, плача тайно,
Сестра и я.
Я должен быть старым,
И мудрым,
И ко всему равнодушным,
С каменеющим сердцем
И с презрительным взором,
Потому что Ананке,
Злая,
Открыла мне мой жребий:
Жить лишь только после смерти
Бестелесною тенью,
Лёгким звуком,
Пыльною радостью
Чудака книгочия…
А все же нагое тело
Меня волнует,
Как в юные годы.
Я люблю руки,
И ноги,
И упругую кожу,
И всё, что можно
Целовать и ласкать.
И если ты, милая,
Капризная, но вовсе не злая,
Хочешь моего ясного взгляда,
Моей светлой улыбки,
Моего лёгкого прикосновения, –
А что же больше я могу
Дать или взять? –
Знай, знай,
Мне ненавистно
Твоё нарядное платье
Скрипучего шелка
С жёлтыми кружевами,
И ароматный дар старого Пино,
И даже твои сквозные
Рукавички
С глупым и смешным названьем.
«Дышу дыханьем ранних рос…»
