Голливудская сценка на Патриарших
Когда читаю в Мандельштаме я
Слова а ля «великолепный теннис»,
Не море чёрное шумит во мне, друзья,
Увы, лишь лопается пена, в кружке пенясь.
С ней, потерявший родину свою,
На иностранных Патриарших я стою:
Ливретки в поводках. Каникулы небес,
…И лисий глаз разрез,
И – взор сверкающий у спутницы Ковбоя.
…Фигуры горожан – с весенней желтизною,
Скамьи меж листьев, как индейские пироги.
В заплатах туч раздулся свод – как балаган.
Ея щека пылает розой без румян,
Улыбка белая сомкнулась на хот-доге.
Как будто годы, нет, столетья, просто враки —
В глазах ея лучи лукавства и проказ.
И в шляпном фетре аплодируют зеваки,
Как будто паровоз придуман только щас.
Ты поёшь.
Ты дуэт со мной поёшь.
Ты не я,
Это самое прекрасное:
Ты не я.
И не ложь —
На твою мечту заветную
Я похож.
Ты моя.
Ты моя,
И твоя струна витая,
Долгий звук —
Это друг,
Эти струны – это стая.
Это сонм.
Я с тобой,
Ты моя раба и кара,
Ты мой сон.
Взял тебя,
Ты проснулась, и сказала:
«Это он».
Дай-ка «до».
Эта нота в фа мажоре —
Как набат.
Не жалей.
Моё сердце виновато,
Не жалей.
Веселей.
Мы с тобою встретим звуки
Наугад,
Нас качнут,
Как морские руки, днища
Кораблей.
Рассвело.
Дорогая, веришь в сладкие сны?
Мне тепло
Оттого, что ты со мной, я с тобой.
Отдохни,
Замолкая на плаву, отдохни.
Дорог мне
Твой покой и сон твой тёплый,
Живой.
Бог нас хранит,
Друг единственный мой!
Сказал мне Дельвиг: «Соловей мой, соловей!», —
Так сердце вырвалось из клетки прочь, запело…
Как я… ищу небесной родины моей!
Как провожаю сам себя – как журавлей
Всю жизнь.
Гаврила, в перьях тело —
Ты станешь лебедем когда-нибудь, притом,
В звездах… плюс – месяц золотой в отверстом клюве…
Не синим селезнем вспорхнуть бы над прудом,
Но горлинкой-дичком найти я б жаждал дом
Там, там, в тепле горсти, в июле.
Слушай… шли девяностые годы, давали по карточкам есть,
С партбилетами вышли из моды почему-то совесть и честь,
Голодали многие, зло, скажем прямо, частенько брало иных,
То, что произошло, не драма, только случай – много таких:
Один журналист с приятелем крепко выпил, и под
Москвой на даче решил вдруг запретный попробовать плод,
«Жизнь», – он сказал приятелю, – «сплошная теперь тоска», —
А яйца по-панагюрски с жидким составом желтка
В плотном белке, крепко схваченном клубящимся кипятком,
Готовятся без скорлупы. Вперёд, не будь дураком,
Не запретит нам время отведаем деликатес,
И смело за яйцами всеми, что были в доме, полез.
Раскалывая яйцо за яйцом в крутой кипяток,
По-панагюрски яиц изготовить бунтарь не возмог,
Пока не влетела жена, чтоб спасти последний запас,
Крушил скорлупу он ножом, стервенел и впадал в экстаз,
«Яйца по-панагюрски», – хрипло орал, хмельной,
В поисках упаковки, спасённой от бури женой.
Так и не были сварены яйца без скорлупы,
Но был мой герой не согласен с теченьем своей судьбы,
Много лет он решается, после бросает супругу и дочь,
Уезжает с другой, возвращается, как будто бы могут помочь
Разводы и переезды, если ты в крутой кипяток
Не смог вбить яйцо, чтоб крепким стал белок и жидким желток.
Жизнь прошла, а сварить не вышло. Не помог ни талант ни ум.
Перед смертью сказал он дочери: «сogito, ergo sum[1]»
И мысли исчезли, дух вышел, земную оставил юдоль:
Несваренные по-панагюрски яйца, любовь, алкоголь,
Всё, что не играет роли, когда последний инсульт,
Когда не осталось боли, и в морг не тебя несут,
А попросту «нечто». Проходит немало лет с похорон,
Опять партбилеты в моде, только другой фасон.
Дочь покойного вырастает, когда вовсю – Интернет,
Задумчиво яндекс листает и находит болгарский рецепт
«Яйца по-панагюрски», – «вода наливается так,
Чтоб лишь яйцо покрывать, скорлупа разбивается так,
Чтобы яйцо влить сначала в чашку, и лишь потом
Из чашки, в кипящем растворе уксусном и соляном,
И у вас всё получится». Дочь героя делает так,
Как написано в «яндексе», получается просто смак,
Остудив ледяною водой, в разогретую брынзу кладёт,
Поверх посыпает паприкой, помидор строгает, и вот,
С яйцами по-панагюрски справившись, молча она
Наливает в бокал вино, осушает бокал вина.
Припев:
Ой, пора Богу Йаакова действовать, Закон Небес разорён.
Обожаю Твой голос торжественный, что мне – чистого золота звон?
1. Пастух-Пастух! Вонми моей хвале!
2. Кто б ни был раб Твой – мя оклеветали.
Жизнь не оставь пустому злыдню на земле,
Чей льстив язык, и лжёт,
Кто лживо льстит устами,
3. Чьей неприязни душное кольцо —
Одномоментно – острое оружие.
4. Я чист пред тем, как снег, кто прямо лжёт в лицо,
Как будто на земле уже – любить не нужно им!
5. Я предан в час, в который пел, молясь за них.
6. Злом сдачу взял с добра… за то, что так любил их,
7. Хватило б ненависти их – на семерых!
8. Дай злого князя, чтобы заживо сгноил их!
Пусть дьявол бережёт их правое плечо!
9. В судах – пусть проигрыши, и – потяжелее.
10. А чуть помолятся, наддай пинков ещё!
11. Дай им коротких лет: как жить начнут, так – в шею!
Их честь, их славу пусть присвоят чужаки.
12. Сиротки – сыновья их, жёны сразу – вдовы!
13. Чтоб нищий сын не смог протянутой руки
Вовеки опустить, гиб в людях, жил без дома.
14. До тла, что в доме есть, пусть выжрет кредитор.
Расхитит вор, что кровью, потом и трудами.
В протянутой руке его детей – лишь сор
Пусть пищей будет им, мешаясь со слезами.
Семью никто не защитит.
15. Чтоб всех детей
Убили, чтоб на них фамилия прервалась.
16. Чтоб древний Грех отцов вскрыл череп сыновей,
Чья мать – немытою б от нечистот осталась.
17. На миг не отвлечётся Гром – их всех терзать!
Пока, их проводив, земля утратит память.
18. За то, что милость не желают оказать,
За то, что нищих смерть вам доставляет радость,
За то, что сердцем сокрушённый человек
И в бедности – вам цель ловитвы смертоносной.
19. Проклятье возлюбил ваш жирный разум косный,
И – рухнет на башку, как с гор алмазный снег!
Благословение, кто продал, – не получишь.
20. Одень проклятие как дорогую ткань,
Испей как воду, в кости влей как масло лучшее.
21. Вооружись им, опояшься и восстань!
22. Се – участь тех, кто смел пред Небом молвить злое,
Оклеветать меня, мне душу очернить.
23. Но, Боже, Боже, что творишь со мною!
Не мог бы Ты свой гнев на милости сменить?
24. Ведь нищ я, ведь убог, и в сердце – ненадёжность,
25. Как тающая тень я начисто пропал,
Гонимой саранчи имею в людях должность.
26. В коленях дрожь поста! Без масла – отощал,
Я запаршивел весь, и тело изменилось.
27. А этим – только ржать, да головой трясти,
Встречаясь на пути.
28. Спаси, Гром, сделай милость!
29. Чтоб знали, чья рука могучая спасти
Умеет бедняка!
30. Вот будет им наука:
Чуть проклянут они, глянь – Ты благословил!
Останется пылать им краскою без звука,
А раб весёлый Твой красивый стих сложил!
31. Пусть срам их окружит, как нежная туманность,
Пусть служит стыд-позор им тканью дорогой,
32. Я ж буду вечно петь, чтоб горло не смыкалось,
Гремя, хвалить Тебя, Всевышний, пред толпой!
33. Зане беднягу бережёшь ты одесную,
От горлинки-души отвёл ловитву злую.
На паутине над ручьём
Застыл, золотист, берёзовый лист.
Я не забочусь ни о чём,
Мне ветра нежный слышен свист.
С изношенной душой – как в старенькой шинели
Стою я, Ладогин, пред тучей в небесах.
Держать о буковках, написанных без цели,
Отчет, купаясь в верноподданных слезах.
И я провел рукой по выцветшему борту,
И слышу пуговок веселую капель, —
«Смех что́», – гласит Гроза: «За пуговки? Ни к черту.
Пора пошить, сынок, хорошую шинель».
«Пора, пора, сынок, пожить под псевдонимом,
И душу изменить, и пуговки пришить,
Пора бы, что ли, брат, любить и быть любимым».
– А ну как гаркнет бес – отдать и не грешить?
О буковки мои, вы за меня вступитесь, —
Черницы, скромницы, вы – пуговки души…
Иду – и чувствую себя вполне как витязь,
К моим услугам ткань: обмер – раскрой – пошив.
