Владимир Высоцкий - Я не верю судьбе

   Сначала было Слово печали и тоски,
   Рождалась в муках творчества планета, —
   Рвались от суши в никуда огромные куски
   И островами становились где-то.

И, странствуя по свету без фрахта и без флага
Сквозь миллионолетья, эпохи и века,
Менял свой облик остров, отшельник и бродяга.
Но сохранял природу и дух материка.

   Сначала было Слово, но кончились слова.
   Уже матросы Землю населяли, —
   И ринулись они по сходням вверх
   ==на острова.
   Для красоты назвав их кораблями.

Но цепко держит берег — надежней мертвой хватки.
И острова вернутся назад наверняка.
На них царят морские — особые порядки.
На них хранят законы и честь материка.

   Простит ли нас наука за эту параллель,
   За вольность в толковании теорий, —
   Но если уж сначала было слово на Земле,
   То это, безусловно, — слово «море»!

   Во хмелю слегка
   Лесом правил я.
   Не устал пока, —
   Пел за здравие.
   А умел я петь
   Песни вздорные:
   «Как любил я вас.
   Очи черные…»

То плелись, то неслись, то трусили рысцой.
И болотную слизь конь швырял мне в лицо.
Только я проглочу вместе с грязью слюну,
Штофу горло скручу — и опять затяну:

   «Очи черные!
   Как любил я вас…»
   Но — прикончил я
   То, что впрок припас.
   Головой тряхнул,
   Чтоб слетела блажь,
   И вокруг взглянул —
   И присвистнув аж:

Лес стеной впереди — не пускает стена, —
Кони прядут ушами, назад подают.
Где просвет, где прогал — не видать ни рожна!
Колют иглы меня, до костей достают.

   Коренной ты мой,
   Выручай же, брат!
   Ты куда, родной, —
   Почему назад?!
   Дождь — как яд с ветвей —
   Недобром пропах.
   Пристяжной моей
   Волк нырнул под пах.

Вот же пьяный дурак, вот же нáлил глаза!
Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь, —
Из колоды моей утащили туза,
Да такого туза, без которого — смерть!

   Я ору волкам:
   «Побери вас прах!..» —
   А коней пока
   Подгоняет страх.
   Шевелю кнутом —
   Бью крученые
   И ору притом:
   «Очи черные!..»

Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс —
Бубенцы плясовую играют с дуги.
Ах вы кони мои, погублю же я вас, —
Выносите, друзья, выносите, враги!

  …От погони той
   Даже хмель иссяк.
   Мы на кряж крутой —
   На одних осях,
   В хлопьях пены мы —
   Струи в кряж лились, —
Отдышались, отхрипели
Да откашлялись.

Я лошадкам забитым, что не подвели,
Поклонился в копыта, до самой земли,
Сбросил с воза манатки, повел в поводу…
Спаси Бог вас, лошадки, что целым иду!

   Что за дом притих,
   Погружен во мрак,
   На семи лихих
   Продувных ветрах,
   Всеми окнами
   Обратясь в овраг,
   А воротами —
   На проезжий тракт?

Ох, устал я, устал, — а лошадок распряг.
Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!
Никого, — только тень промелькнула в сенях
Да стервятник спустился и сузил круги.

   В дом заходишь как
   Все равно в кабак,
   А народишко —
   Каждый третий — враг.
   Своротят скулу,
   Гость непрошеный!
   Образа в углу —
   И те перекошены.

И затеялся смутный, чудной разговор,
Кто-то песню стонал и гитару терзал,
И припадочный малый — придурок и вор —
Мне тайком из-под скатерти нож показал.

   «Кто ответит мне —
   Что за дом такой.
   Почему — во тьме,
   Как барак чумной?
   Свет лампад погас,
   Воздух вылился…
   Али жить у вас
   Разучилися?

Двери настежь у вас, а душа взаперти.
Кто хозяином здесь? — напоил бы вином».
А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути —
И людей позабыл, — мы всегда так живем!

   Трáву кушаем,
   Век — на щавеле,
   Скисли душами,
   Опрыщавели,
   Да еще вином
   Много тешились, —
   Разоряли дом,
   Дрались, вешались».

«Я коней заморил, — от волков ускакал.
Укажите мне край, где светло от лампад,
Укажите мне место, какое искал, —
Где поют, а не стонут, где пол не покат».

   «О таких домах
   Не слыхали мы,
   Долго жить впотьмах
   Привыкали мы.
   Испокону мы —
   В зле да шепоте,
   Под иконами
   В черной копоти».

И из смрада, где косо висят образа,
Я башку очертя гнал, забросивши кнут,
Куда кони несли да глядели глаза,
И где люди живут, и — как люди живут.

…Сколько кануло, сколько схлынуло!
Жизнь кидала меня — не докинула.
Может, спел про вас неумело я,
Очи черные, скатерть белая?!

Еще — ни холодов, ни льдин,
Земля тепла, красна калина, —
А в землю лег еще один
На Новодевичьем мужчина.

Должно быть, он примет не знал, —
Народец праздный суесловит, —
Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал.

Коль так, Макарыч, — не спеши,
Спусти колки, ослабь зажимы,
Пересними, перепиши,
Переиграй, — останься живым!

Но, в слезы мужиков вгоняя,
Он пулю в животе понес,
Припал к земле, как верный пес…
А рядом куст калины рос —
Калина красная такая.

Смерть самых лучших намечает —
И дергает по одному.
Такой наш брат ушел во тьму! —
Не поздоровилось ему, —
Не буйствует и не скучает.

А был бы «Разин» в этот год…
Натура где? Онега? Нарочь?
Всё — печки-лавочки, Макарыч, —
Такой твой парень не живет!

Вот после временной заминки
Рок процедил через губу:
«Снять со скуластого табу —
За то, что он видал в гробу
Все панихиды и поминки.

Того, с большой душою в теле
И с тяжким грузом на горбу, —
Чтоб не испытывал судьбу, —
Взять утром тепленьким с постели!»

И после непременной бани,
Чист перед Богом и тверез,
Вдруг взял да умер он всерьез —
Решительней, чем на экране.

Час зачатья я помню неточно, —
Значит, память моя — однобока, —
Но зачат я был ночью, порочно
И явился на свет не до срока.

Я рождался не в муках, не в злобе, —
Девять месяцев — это не лет!
Первый срок отбывал я в утробе, —
Ничего там хорошего нет.

   Спасибо вам, святители,
   Что плюнули да дунули,
   Что вдруг мои родители
   Зачать меня задумали —

   В те времена укромные,
   Теперь — почти былинные,
   Когда срока огромные
   Брели в этапы длинные.

   Их брали в ночь зачатия,
   А многих — даже ранее, —
   А вот живет же братия —
   Моя честна компания!

Ходу, думушки резвые, ходу!
Слóва, строченьки милые, слова!..
В первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.

Знать бы мне, кто так долго мурыжил, —
Отыгрался бы на подлеце!
Но родился, и жил я, и выжил, —
Дом на Первой Мещанской — в конце.

   Там за стеной, за стеночкою,
   За перегородочкой
   Соседушка с соседочкою
   Баловались водочкой.

   Все жили вровень, скромно так, —
   Система коридорная,
   На тридцать восемь комнаток —
   Всего одна уборная.

   Здесь нá зуб зуб не попадал,
   Не грела телогреечка,
   Здесь я доподлинно узнал,
   Почем она — копеечка.

…Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу,
И плевал я — здоровый трехлетка —
На воздушную эту тревогу!

Да не все то, что сверху, — от Бога, —
И народ «зажигалки» тушил;
И как малая фронту подмога —
Мой песок и дырявый кувшин.

   И било солнце в три луча,
   Сквозь дыры крыш просеяно,
   На Евдоким Кирилыча
   И Гисю Моисеевну.

   Она ему: «Как сыновья?»
   «Да без вести пропавшие!
   Эх, Гиська, мы одна семья —
   Вы тоже пострадавшие!

   Вы тоже — пострадавшие,
   А значит — обрусевшие:
   Мои — без вести павшие,
   Твои — безвинно севшие».

…Я ушел от пеленок и сосок,
Поживал — не забыт, не заброшен,
И дразнили меня: «Недоносок», —
Хоть и был я нормально доношен.

Маскировку пытался срывать я:
Пленных гонят — чего ж мы дрожим?!
Возвращались отцы наши, братья
По домам — по своим да чужим…

   У тети Зины кофточка
   С драконами да змеями, —
   То у Попова Вовчика
   Отец пришел с трофеями.

   Трофейная Япония,
   Трофейная Германия…
   Пришла страна Лимония,
   Сплошная Чемодания!

   Взял у отца на станции
   Погоны, словно цацки, я, —
   А из эвакуации
   Толпой валили штатские.

Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились — потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся — отревели.

Стал метро рыть отец Витьки с Генкой, —
Мы спросили — зачем? — он в ответ:
«Коридоры кончаются стенкой,
А тоннели — выводят на свет!»

   Пророчество папашино
   Не слушал Витька с корешем —
   Из коридора нашего
   В тюремный коридор ушел.

   Да он всегда был спорщиком,
   Припрут к стене — откажется…
   Прошел он коридорчиком —
   И кончил «стенкой», кажется.

   Но у отцов — свои умы,
   А что до нас касательно —
   На жизнь засматривались мы
   Уже самостоятельно.

Все — от нас до почти годовалых —
«Толковищу» вели до кровянки, —
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.

Не досталось им даже по пуле, —
В «ремеслухе» — живи да тужи:
Ни дерзнуть, ни рискнуть, — но рискнули
Из напильников делать ножи.

   Они воткнутся в легкие,
   От никотина черные,
   Но рукоятки легкие
   Трехцветные наборные…

   Вели дела обменные
   Сопливые острожники —
   На стройке немцы пленные
   На хлеб меняли ножики.

   Сперва играли в «фантики»,
   В «пристенок» с крохоборами, —
   И вот ушли романтики
   Из подворотен вóрами.

…Спекулянтка была номер перший —
Ни соседей, ни Бога не труся,
Жизнь закончила миллионершей —
Пересветова тетя Маруся.

У Маруси за стенкой говели, —
И она там втихую пила…
А упала она — возле двери, —
Некрасиво так, зло умерла.

   Нажива — как наркотика, —
   Не выдержала этого
   Богатенькая тетенька
   Маруся Пересветова.

   Но было все обыденно:
   Заглянет кто — расстроится.
   Особенно обидело
   Богатство — метростроевца.

   Он дом сломал, а нам сказал:
   «У вас носы не вытерты,
   А я, за что я воевал?!» —
   И разные эпитеты.

…Было время — и были подвалы,
Было дело — и цены снижали,
И текли куда надо каналы,
И в конце куда надо впадали.
Дети бывших старшин да майоров
До ледовых широт поднялúсь,
Потому что из тех коридоров,
Им казалось, сподручнее — вниз.