Живая Родина
По длинным волосам когда проводит
Её рука, да к дымчатым глазам
Цветок подносит и не смотрит, бродит
В березняке и верит парусам
Качающихся белых яхт. Присядет
На холмик и с собой наедине
Грустит и машинально ногу гладит
Да вдруг вздохнёт – люблю. Люблю вдвойне,
Когда они весёлые, живые
С подругами смеются – ни над чем,
Так просто – знать погоды, что ль, такие…
Люблю её одну. Куда им всем.
О победе страдания
(классическая ода)
Страдания святых подобны огнемётам,
Что страшной бьют струёй, обугливают плоть
Земных гестаповцев. Так мощно по воротам
Зла грозный форвард бил – как день босой – Господь,
Зарёй кровила тьма, шар молнийно дырявил
Всю сеть земную, угля спину вратаря.
Нем, как сугроб, арбитр: гол – точно в рамках правил.
В Трибунах треск костров. Бегущих бьёт заря
Сухими стрелами в потеющие спины,
Хруст: щепками хребты надломлены. Вой, стон.
Окоченевшие, – что, бывшие мужчины,
Что, жёны, скажете чумной орде ворон?
Спортсмен огромный крест взъдеваетъ на Голгофу,
И каждый гвоздь – струя огня из раны грозной,
Пылают камни, уподобленные торфу,
В огне чернеет кровь – в кострах любви бесслёзной.
Зря, зря ты жаждешь, зло, страданье прекратить,
Страх чуя, слыша смерть, ад – влажною спиною,
Судьбе твоей, улыба-зверь, не быть иною,
Измучив, сдохнешь, раз ужъ дал – себя простить.
Меня поразило лицо Перельмана.
– «Чем»? – Гриш – чем,
сам знаешь, мон шер, не лукавь,
Не спрашивай даже. Одна у нас рана,
Не уйти от неё – и за Берингов,
вплавь.
А имя той ране … Ты скажешь: «Не надо!
Не надо о грустном, и так всё болит»…
И песня моя уж начаться не рада,
И мы замолчим от взаимных обид.
…………………………………………………………………
Но я-то ведь знаю, в чем дело: покамест
Не названы вещи, на сердце тоска,
А давай, Гриш, я перед тобою покаюсь:
«Ну, жидовская морда, прости дурака»!
Я всё расскажу, назову по порядку,
И кто Перельман, и чего поразил,
А ты сделай вид, что ответ на загадку
Услышал, и сделай лицо, паразит,
Такое, как будто б я тайну, печати
Ломая все семь, отворяю, шутя.
Вздохну я, как няня: «С чего бы начати…и»,
А ты мне рукав тереби, как дитя.
Меня поразило лицо Перельмана.
Мужик с Леонардо да Винчи близнец,
А ещё он похож на того наркомана,
Что теперь буржуа, и семейства отец,
А когда-то был смертник… умрёт он нескоро,
И в этом есть нечто… как будто надул.
А ещё он похож на того режиссёра,
Что сквозь рампу глядит, уцепившись за стул,
И цедит сквозь зубы актёрам: «Бездарно»,
А ещё он похож… а ещё он похож…
А ещё он похож… на ужасный удар нам
По тем самым по яйцам, на серп, или нож.
Вышел месяц из тумана,
Вынул ножик из кармана,
А из тайного кармана
Месяц вынул Перельмана:
«Буду резать, буду бить,
Всё равно тебе водить».
Ты мне говорил про Григория Кольву,
Который пророчил, и умер, и был
Велик неизвестностью. Я его помню,
Он славы хотел. И жить он любил.
Меня поразило лицо Перельмана:
Он славы не хочет и жизнь он отверг,
Равно презирает толпу и тирана:
«Возьму после дождичка деньги в четверг,
Который вы мне на бедность даёте»…
А в Купчино жил ты, Григорий? Я жил.
А ты не мечтал о небесном полёте?
А если б тебе Перельман одолжил
Возможность не взять кость из рук негодяев,
Ты взял бы возможность те деньги не взять?
Ты стал бы пчелой, ты погиб бы, ужалив,
Чтоб улей спасти, чтобы мёд не отдать?
Меня поразило лицо Перельмана:
Отсутствие в мире, где трон прокажён,
Тот хлеб, тот кефир, нищета без обмана,
Считание в небе сверхновых ворон…
Теперь все кричат, понимая немного,
Мол, физику взрыва-де он доказал,
Вселенная, взрыв… есть природа, нет Бога…
А я вот, увидел, Гриш, Божьи глаза!
В лице Перельмана и в физике этой
Я видел: из точки взрывается мир,
И после сжимается в точку – без света,
Без тьмы… Сам Творец бесприютен и сир,
«Так стань по подобью Творца Перельманом», —
Сказал вдруг мне голос, – «Так точку поставь,
И точка взорвётся. Из точки, из малой,
Козявочной точки получится явь,
И в этой из точки случившейся яви,
Прекрасной, как Тора, и злой, как Коран,
Тиран и толпа будут править не в праве.
Так точку поставил мудрец Перельман»…
Меня поразило лицо Перельмана.
Он знал, что он делает, он заплатил
За верную точку. И очень мне странно
Узнать о незримости главных светил.
Всё, хватит быть нянькой. Окончена ода,
Пора тебе, дитятко-Гриша в кровать.
Не скрою, мне чем-то понравилась мода
Твоя вдруг дурацкий вопрос задавать.
Рэны, Эллы, Конкордии, Киры,
Снег, растаявший позавчера,
Риммы, Нонны и Юнны, Эльвиры,
Я признаюсь в любви вам. Пора.
Слава Ладогин с видом смущённым,
С неподдельной тоской, во весь рот
Генеральшам, профессоршам, жёнам
Лебединое нечто орёт.
Поколение голубоглазых,
Белокурых язычниц, прощай!
Схоронили мужей-верхолазов
И певцов: содрогнись, епанча!
Под вуалью, под траурной сеткой
Потеки сквозь припудренность тушь,
Никому не назвать больше «деткой»
Эту бабушку, Боже! А муж…
Где Георгии? Где Арчибальды?
Анатолий, Эраст и Марлен?
Как омелой пронзённые Бальдры,
Облеклись в Новодевичий тлен,
И кутья на саксонском фарфоре
Тошнотворно и клейко густа,
Рис мой сладкий! Советское горе,
Где изюм не по форме креста.
А когда-то они рысаками —
И министр, и полярник, и бард,
И актёр мчались над облаками…
Свист омелы. Куда же ты, Бальдр?
Где ты, памятник в бронзовой краске,
Милый Ленин, домашний зверок?
Где на клумбе анютины глазки?
Где под старый рояль вечерок?
Абажур и вязанье под лампой,
Дачный зной, хрусталей окиян,
Рай Эльвир, Даздраперм и Евлампий,
Нефтяного гулага дворян?
Авиатор, и физик, и маршал,
Академик, вратарь, режиссёр,
Всех их звук похоронного марша
Со страниц общей памяти стёр.
Дешевеет хрусталь, и картины,
И икра не нужна никому,
И Америкой пахнут витрины,
И отечество в сладком дыму…
И Гагарин давно не летает,
И Высоцкий давно не поёт,
Бледный внук в никуда вырастает,
Неудачница-дочь поддаёт…
Времена независимых, нервных,
Истерических женщин пришли,
Нет, увы, жён манерных, но верных,
Нет язычниц советской земли.
Как теперь их ужимки фальшивы!
Как доступны их стали тела,
Их заботит лишь идол наживы,
На крючке же наживка сгнила.
О, фишнеты на голеньких ножках
С силиконовым дутым лицом!
Не сравнить их, плебеечек в норках,
С вашим соболем, вашим песцом!
Не сравнишь их коттеджей уродство,
И сады ваших царственных дач,
Спесь плебейского их превосходства
С коньяками имперских удач!
Всё их виски и все их омары
В трюфелях – разве стоят оне
Важной стерляди с пылу да с жару
В генеральском саду, в тишине!
Поросёночка с гречневой кашей
Из духовки за орден «Звезды»…
Знайте наших! Не знают наших,
Утекло выше крыши воды…
И хрусталь, и фарфор, и картины
С неразборчивой подписью – чьи б?
И сирень, и жасмин, и куртины,
И весь мир утонул и погиб.
А ля Штаты орда сексовсадниц,
Добывающих «треньем» огонь…
Далеко хилым гузкам до… задниц
Над тугой, в фильдеперсе ногой
Белизны прошлогоднего снега…
Отчего же прорвалось хамьё?
Отчего ваши альфа, омега
И фита оттрубили своё?
Культ оставил великую личность,
Рухнул сук, на котором седло,
Вы поверили в демократичность,
Вы расслабились. Не повезло.
Как конец неудавшейся шутки
О свободе (да что вы, ха-ха)…
Подворотенный выползень жуткий
Правит бал в бледных язвах греха
Из-под шёлковой вашей исподней
Юбки… после с прислугой греха
Выполз бледный, как из подворотни.
Ангел лжи, шпионажа… (ха-ха).
Кто ж остался? Одни Михалковы,
Что со шлягера делят процент,
Кончаловские… вита нуова!
Где вы, лётчик, спортсмен и доцент?
Маргариты! Эльвиры, Ренаты!
Спите фотками в жёлтом стекле!
Были вы не особо богаты,
На язычески-дикой земле,
А теперь, видя дождь на берёзах
Дачных, креститесь, и (мол, плевать
На грозящий апостола посох)
Стали вероучительствовать.
Мне ль судить вас, прелестные дуры?
Слава Ладогин любит вас, прах
Отошедшей в ничто субкультуры
В хрустале и в гардинах, в цветах
И в шмелях… псевдоаристократки,
Я люблю ваш салат оливье,
Ваши дачи, походов палатки,
Шляпки в бантиках на голове,
Музыкальные ваши пристрастья,
Ваш изысканный, душный мирок.
Ваше материальное счастье.
Вашу боль, что оставил вас Бог.
У меня ж не монашеский норов,
Но уйду я от вас далеко —
От высоких садовых заборов
До звезды, что нальёт молоко…
