«Определю, едва взгляну…»
Определю, едва взгляну:
Росли и выросли в войну.
А если так, чего с них взять?
Конечно, взять с них нечего.
Средь грохота войны кузнечного
Девичьих криков не слыхать.
Былинки на стальном лугу
Растут особенно, по-своему.
Я рассказать еще могу,
Как походя их топчут воины:
За белой булки полкило,
За то, что любит крепко,
За просто так, за понесло
Как половодьем щепку.
Я в черные глаза смотрел
И в серые, и в карие,
А может, просто руки грел
На этой жалкой гари я?
Нет, я не грел холодных рук.
Они у меня горячие.
Я в самом деле верный друг,
И этого не прячу я.
Вам, горьким — всем, горючим — всем,
Вам, робким, кротким, тихим — всем
Я друг надолго, насовсем.
«Как залпы оббивают небо…»
Как залпы оббивают небо,
Так водка обжигает нёбо,
А звезды сыплются из глаз,
Как будто падают из тучи,
А гром, гремучий и летучий,
Звучит по-матерну меж нас.
Ревет на пианоле полька.
Идет четвертый день попойка.
А почему четвертый день?
За каждый трезвый год военный
Мы сутки держим кубок пенный.
Вот почему нам пить не лень.
Мы пьем. А немцы — пусть заплатят.
Пускай устроят и наладят
Все, что разбито, снесено.
Пусть взорванное строят снова.
Четвертый день без останова
За их труды мы пьем вино.
Еще мы пьем за жен законных,
Что ходят в юбочках суконных
Старошинельного сукна.
Их мы оденем и обуем
И мировой пожар раздуем,
Чтобы на горе всем буржуям
Согрелась у огня жена.
За нашу горькую победу
Мы пьем с утра и до обеда
И снова — до рассвета — пьем.
Она ждала нас, как солдатка,
Нам горько, но и ей не сладко.
Ну, выпили?
Ну — спать пойдем…
Очередь стоит у сельской почты —
Длинная — без краю и межей.
Это — бабы получают то, что
За убитых следует мужей.
Вот она взяла, что ей положено.
Сунула за пазуху, пошла.
Перед нею дымными порошами
Стелется земля — белым-бела.
Одинокая, словно труба
На подворье, что дотла сгорело,
Руки отвердели от труда,
Голодуха изнурила тело.
Что же ты, солдатская вдова,
Мать солдата и сестра солдата, —
Что ты шепчешь? Может быть,
слова,
Что ему шептала ты когда-то?
Из парка вытащена вся война
В хранилища соседнего музея,
И я сижу на солнышке, глазея
На мирные, как в детстве, времена.
Как в детстве — так и в парке — нет мужчин,
А только бабы, женщины и дамы,
Которые и ходят здесь годами,
На что в музее множество причин.
Их спутники, мужья и женихи,
Фамилии тех спутников и лица
Не могут быть записаны в стихи —
Музей их раньше внес в свои таблицы.
А столбики бесстрастных диаграмм
Столбцов стиха — точнее и умнее.
Ни горечи, ни гордости музея
Я никогда стихом не передам.
«Дадите пальто без номера?..»
— Дадите пальто без номера?
Где-то забыл, по-видимому.
Или не взял, по-видимому,
Давайте, пока не выдали.
Давайте, покуда кто-нибудь
Мой номер еще не нашел.
Ищи потом его где-нибудь:
Схватил, надел и ушел.
— Какое ваше пальто?
Это? Вот это?
То?
— Да нет! Все это — пижонство —
Велюр! Коверкот! Шевиот!
Мое пальто — полужесткое,
Десятый годок живет!
— А цвет какой?
— Цвету медного.
— Сукно, какое сукно?
— Шинельное, полубессмертное,
Такое сукно оно…
— Не эта ли ваша шинель?
Вот та, что висит на стене?
— Да что вы на самом деле?
Ведь я лейтенантом был.
Солдатские эти шинели —
Ни в жизнь! никогда! — не носил.
Моя шинель офицерского
Покроя.
Сукна — венгерского,
Кофейного цвета сукна.
Такая шинель она!
— Эх, с пьяным не житье!
Хватайте ваше тряпье!
КОНСУЛЬТАНТ В ГОРОДСКОМ САДУ
Я, великого только чающий,
Думал я ли, что так паду:
На вопросы людей отвечающий
Консультант в городском саду.
У меня небольшой оклад,
Стол квадратный, стул соломенный.
Я какой-то тихий, сломанный,
Странный,
как в саду говорят.
Каждый день с четырех часов,
Если дождь не дождит над парком,
Подвергаюсь всеобщим нападкам
И кружусь в кругу голосов.
Отвечаю. И не за то,
А на то,
по теории, практике,
Вдоль отечества и по галактике
Знаю то, что не знал никто.
Отвечаю, но только не
За себя. Но без отчаяния.
Даже быть или нет войне —
Отвечаю.
Здесь не спросят по пустякам,
Но нужны бытовые сведения.
Каждый мой ответ, как стакан,
До краев доходит всеведения.
Может быть,
Консультантом быть
Хорошо и совсем необидно.
Если в мире вопросов обилие,
Это надо как-то избыть.
«Был печальный, а стал печатный…»
Был печальный, а стал печатный
Стих.
Я строчку к нему приписал.
Я его от цензуры спасал.
Был хороший, а стал отличный
Стих.
Я выбросил только слог.
Большим жертвовать я не смог.
НЕ — две буквы. Даже не слово.
НЕ — я снял. И все готово.
Зачеркнешь, а потом клянешь
Всех создателей алфавита.
А потом живешь деловито,
Сыто, мыто, дуто живешь.
«Было стыдно. Есть мне не хотелось…»
Было стыдно. Есть мне не хотелось.
Мне хотелось спать и умереть.
Или взять резинку и стереть
Все, что написалось и напелось.
Вырвать этот лист,
Скомкать, сжечь, на пепле потоптаться.
Растереть ногою слизь.
Не засчитываться, не считаться.
Мне хотелось взять билет
Долгий. Не на самолет. На поезд…
И героем в двадцать лет
Сызнова ворваться в повесть.
Я ложился на диван,
Вдавливался в пружины —
Обещанья твердого режима
Сам себе торжественно давал:
Буду делать это, но не то,
Буду то писать, не это, —
А потом под ливень без пальто
Выходил, как следует поэту.
И старался сразу смыть, смыть, смыть
Все, что может мучить и томить.
«Лакирую действительность…»
Лакирую действительность —
Исправляю стихи.
Перечесть — удивительно —
И смирны и тихи.
И не только покорны
Всем законам страны —
Соответствуют норме!
Расписанью верны!
Чтобы с черного хода
Их пустили в печать,
Мне за правдой охоту
Поручили начать.
Чтоб дорога прямая
Привела их к рублю,
Я им руки ломаю,
Я им ноги рублю,
Выдаю с головою,
Лакирую и лгу…
Все же кое-что скрою,
Кое-что сберегу.
Самых сильных и бравых
Никому не отдам.
Я еще без поправок
Эту книгу издам!
«Те стихи, что я написал и забыл…»
Те стихи, что я написал и забыл
И сжег перед тем, как забыть —
Не хватило б резцов, недостало б зубил,
Чтобы их сковырнуть или сбить.
Те стихи, что по радио я прокричал
И в газете опубликовал —
Лучше я бы их, так сказать, промолчал,
Я не сталь, а бумагу ковал.
Ничего! Я покуда хожу и дышу.
Я еще настоящее напишу.
