IX
Ты, Купидон, никогда, как видно, гнев не насытишь,
Мальчик беспечный, приют в сердце нашедший моем!
Что обижаешь меня? Знамен твоих я ни разу
Не покидал, а меж тем ранен я в стане своем!
Что ж ты огнем опаляешь друзей и пронзаешь стрелами?
Право же, большая честь в битве врагов побеждать…
Тот гемонийский герой[197], пронзив копьем своим друга,
Не оказал ли ему тотчас врачебных услуг?
Ловчий преследует дичь, но только поймает, обычно
Зверя бросает, а сам к новой добыче спешит.
Мы, твой покорный народ, от тебя получаем удары,
А непокорных врагов лук твой ленивый щадит…
Стрелы к чему притуплять об кожу да кости? Любовью
В кожу да кости, увы, я уж давно превращен.
Мало ль мужчин живет без любви и мало ли женщин?
Лучше ты их побеждай – славный заслужишь триумф.
Рим, когда бы на мир огромных полчищ не двинул,
Так и остался б селом с рядом соломенных крыш…
Воин, когда он устал, получает участок земельный.
В старости конь скаковой праздно пасется в лугах.
В длинных доках стоят корабли, приведенные с моря,
И гладиатора меч на деревянный сменен.[198]
Значит, и мне, служаке в строю у любви и у женщин,
Дать увольненье пора, чтоб беззаботно пожить.
Если «Живи без любви!» мне бог какой-нибудь скажет,
О, я взмолюсь: до того женщина – сладкое зло.
Только пресыщусь, едва прекратится пылание страсти,
Вихрь куда-то опять бедную душу стремит.
Так, если конь понесет, стремглав помчит господина,
Пеной покрытой узде не удержать уж коня.
Так близ самой земли, у входа в надежную гавань,
Бури внезапный порыв в море уносит корабль.
Вот как я вечно гоним Купидона неверным дыханьем!
Снова знакомой стрелой целит румяный Амур.
Что же, стреляй! Я оружье сложил, я стою обнаженный.
В этих боях ты силен, не изменяет рука.
Как по приказу, в меня попадают без промаха стрелы, —
Стал я привычней для них, чем их привычный колчан.
Трижды несчастен тот, кто бездействия выдержать может
Целую ночь и сочтет лучшей наградою сон.
Глупый! Что же есть сон, как не смерти холодной подобье?
Волею неба вкушать долгий мы будем покой…
Лишь бы мне лгали уста подруги, обманщицы милой, —
Мне бы надежда и та радости много дала.
Ласково пусть болтает со мной, затевает и ссоры,
То утоляет мой пыл, то отвергает мольбы.
Марс переменчив, но в том виноват его пасынок резвый, —
Лишь по примеру его Марс обнажает свой меч.
Ветрен ты, мальчик, своих намного ты ветреней крыльев:
Радость нам дать и отнять – всё это прихоть твоя.
Если ты просьбе моей с божественной матерью внемлешь,
В сердце моем навсегда царство свое утверди.
Женщины пусть – легкомысленный сонм – признают владыку, —
Будешь ты в мире тогда ими и нами почтен.
Помнится, ты, мой Грецин[199]… да, именно ты говорил мне,
Будто немыслимо двух одновременно любить.
Из-за тебя я в беде: безоружен был – и попался;
Стыдно сознаться – но двух одновременно люблю.
Обе они хороши, одеваются обе умело,
Кто же искусней из них, было бы трудно решить.
Эта красивее той… а та красивее этой.
Эта приятнее мне… нет, мне приятнее та…
Две меня треплют любви, как челн – два встречные ветра.
Мчусь то туда, то сюда, – надвое вечно разъят.
Стоит ли муки мои без конца умножать, Эрицина[200]?
Женщины мало ль одной мне для сердечных забот?
Нужно ли звезд прибавлять и так полнозвездному небу
Или деревьям – листвы, морю глубокому – вод?
Лучше, однако, хоть так, чем хиреть без любви одиноко, —
Я пожелал бы врагу в строгости жить, без любви.
Я пожелал бы врагу одиноко лежать на постели,
Где не мешает ничто, где ты свободно простерт.
Нет, пусть ярость любви прерывает мой сон неподвижный!
Лишь бы не быть одному грузом кровати своей…
Пусть истощает мой пыл, запретов не зная, подруга, —
Если одна – хорошо; мало одной – так и две!
Члены изящны мои, однако нимало не слабы;
Пусть мой вес невелик, жилисто тело мое.
Крепости чреслам моим добавляет еще и желанье, —
В жизни своей никогда женщины я не подвел.
Часто в забавах любви всю ночь проводил, а наутро
Снова к труду был готов, телом все так же могуч.
Счастлив, кого сокрушат взаимные битвы Венеры!
Если б по воле богов мог я от них умереть!
Пусть бестрепетно грудь подставляет вражеским стрелам
Воин, – бессмертье себе он через смерть обретет.
Алчный пусть ищет богатств и пусть, в кораблекрушенье,
Влаги, изъезженной им, ртом своим лживым хлебнет!
Мне же да будет дано истощиться в волнениях страсти,
Пусть за любовным трудом смерть отпускную мне даст,
И со слезами пускай кто-нибудь на моем погребенье
Скажет: «Кончина твоя жизни достойна твоей!»
Бремя утробы своей безрассудно исторгла Коринна
И, обессилев, лежит. С жизнью в ней борется смерть.
Втайне решилась она на опасное дело; я вправе
Гневаться… Только мой гнев меньше, чем страх за нее.
Все же она понесла – от меня, я так полагаю.
Впрочем, порой я готов верным возможное счесть…
Матерь Исида, чей край[201] – плодородные пашни Канопа,
И Паретоний, и Фар с рощами пальм, и Мемфис,
Чьи те равнины, где Нил, по широкому руслу скатившись,
Целой седмицей ворот[202] к морю выносит волну!
Систром твоим заклинаю тебя и Анубиса ликом:
Вечно Осирис честной пусть твои таинства чтит,
Пусть не поспешно змея проползает вокруг приношений,
В шествии рядом с тобой Апис рогатый идет![203]
Взор свой сюда обрати, в одной двоих ты помилуй:
Жизнь госпоже возврати, мне же – она возвратит.
Часто в Исидины дни тебе она в храме служила,
Галлы-жрецы между тем кровью пятнали твой лавр.
Ты ведь жалеешь всегда беременных женщин, которым
Груз потаенный напряг гибкость утративший стан.
Будь благосклонна, внемли, о Илифия[204], жарким моленьям!
Верь мне, достойна она милостей щедрых твоих.
В белых одеждах я сам почту твой алтарь фимиамом,
Сам по обету дары к светлым стопам я сложу.
Надпись добавлю я к ним: «Назон – за спасенье Коринны».
О, поощри же, молю, надпись мою и дары!
Если же в страхе таком и советовать можно, – Коринна,
Больше подобных боев не затевай никогда!
Подлинно ль женщинам впрок, что они не участвуют в битвах
И со щитом не идут в грубом солдатском строю,
Если себя без войны они собственным ранят оружьем,
Слепо берутся за меч, с жизнью враждуя своей?
Та, что пример подала выбрасывать нежный зародыш, —
Лучше погибла б она в битве с самою собой!
Если бы в древности так матерям поступать полюбилось,
Сгинул бы с этаким злом весь человеческий род!
Снова пришлось бы искать того, кто в мире пустынном
Стал бы каменья бросать[205], вновь зачиная людей.
Кто бы Приамову мощь сокрушил, когда бы Фетида,
Моря богиня, свой плод не захотела носить?
Если в тугом животе не оставила б Илия[206] двойню,
Кто бы тогда основал этот властительный Град?
Если б в утробе своей погубила Энея Венера,
То не пришлось бы земле в будущем Цезарей знать.
Так же погибла б и ты, хоть могла уродиться прекрасной,
Если б отважилась мать сделать, что сделала ты.
Сам я, кому умереть от любви предназначено, вовсе
Не родился бы на свет, не пожелай моя мать.
Можно ль незрелую гроздь срывать с лозы виноградной?
Можно ль жестокой рукой плод недоспелый снимать?
Свалятся сами, созрев. Рожденному дай развиваться.
Стоит чуть-чуть потерпеть, если наградою – жизнь.
Что же утробу язвить каким-то особым оружьем?
Как нерожденных детей ядом смертельным травить?
Все колхидянку[207] винят, обагренную кровью младенцев;
Каждому Итиса жаль: мать погубила его.
Матери-звери они. Но у каждой был горестный повод:
Обе мстили мужьям, кровь проливая детей.
Вы же скажите, какой вас Терей иль Ясон побуждает
С дрожью, смущенной рукой тело свое поражать?
Сроду не делали так и в армянских логовах тигры;
Разве решится сгубить львица потомство свое?
Женщины ж этим грешат, хоть нежны, – и ждет их возмездье:
Часто убившая плод женщина гибнет сама, —
Гибнет, – когда же ее на костер несут, распустивши
Волосы, каждый в толпе громко кричит: «Поделом!»
Пусть же мои растворятся слова в просторах эфира!
Пусть предсказанья мои станут лишь звуком пустым!
Боги благие, лишь раз без вреда согрешить ей дозвольте…
Но и довольно: потом пусть наказанье несет.
Палец укрась, перстенек, моей красавице милой.
Это подарок любви, в этом вся ценность его.
Будь ей приятен. О, пусть мой дар она с радостью примет,
Пусть на пальчик себе тотчас наденет его.
Так же ей будь подходящ, как она для меня подходяща.
Будь ей удобен, не жми тоненький пальчик ее.
Счастье тебе! Забавляться тобой госпожа моя будет, —
Сделав подарок, ему сам я завидовать стал…
Если б своим волшебством в тот перстень меня обратила
Дева Ээи иль ты, старец Карпафских пучин![208]
Стоило б мне пожелать коснуться грудей у любимой
Или под платье ее левой проникнуть рукой,
Я соскользнул бы с перста, хоть его и сжимал бы вплотную,
Чудом расширившись, к ней я бы на лоно упал.
Или печатью служа для писем ее потаенных, —
Чтобы с табличек не стал к камешку воск приставать, —
Я прижимался б сперва к губам красавицы влажным…
Только б на горе себе не припечатать письма!..
Если ж меня уложить захочет любимая в ларчик,
Я откажусь, я кольцом палец сожму потесней…
Пусть никогда, моя жизнь, для тебя я не стану обузой.
Пусть твой палец всегда с легкостью носит свой груз.
Ты, не снимая меня, купайся в воде подогретой,
Ведь не беда, коль струя под самоцвет попадет…
Голая будешь… И плоть у меня от желанья взыграет…
Будучи перстнем, я все ж дело закончу свое…
Что по-пустому мечтать?.. Ступай же, подарок мой скромный!
Смысл его ясен: тебе верность я в дар приношу.
