Александр Ермаков Зильдукпых - Манна

Буревестник, хорошо размявшись,
На песочке рыбное поел
И, вразвалку, быстро разбежавшись,
Над морской пучиной полетел.
В декабре разгневалась стихия.
Революционный пятый год
Показал какие мы лихие —
Пролетарский избранный народ,
Царским равнодушием взбешённый,
Нищетой до ручки доведён,
Выжатый, замученный, голодный.
Есть и вождь – он целеустремлён.
Фабрики стоят, стоят заводы
И поместья схвачены огнём.
Разгулялась буря на два года.
А на баррикадах кровь ручьём!
А на баррикадах мрут студенты,
Прогрессивных фракций молодёжь,
Левые эсеры и кадеты,
Нигилисты – опьянила ложь,
Что слаба империя, не прочна,
Что не устоит на двух фронтах.
Не прошло. И за границей точно
Ленин подытожил: «Дело швах!»

Саботаж, расправы, забастовки,
Связи нет и телеграф молчит,
Стынут паровозы и в листовках
Светских объявлений старый щит.
Молодежь размяла вдоволь глотки.
Смута подняла со дна всю муть.
И не все здесь понимали чётко
Смысл происходящего, всю суть.
Мародёры, мелкие воришки
Подгоняли к лавкам тарантас
И довольно лихо все излишки
Выгребали быстренько из касс.
Кто примкнул к восставшим потолкаться,
Коллектива ощутить плечо,
Чтобы одному не оставаться,
Он пришёл туда, где горячо.
Вот пришёл к восставшим парень хилый,
Во дворе его все дразнят – «Кнур!»
Злобен без мужской и главной силы:
«Ненавижу баб – безмозглых дур!»
Личные обиды, неудачи —
Первоклассный повод пострелять,
Поругать царизм, а иначе
Злость, слепую ярость не унять.
Этого подруга разлюбила —
Гимназистка в муфте и в кашне.
Любопытство девушку сразило!
Вот она стоит спиной к стене,
А в глазах ее свет восхищенья:
«Это он, герой, ружьё поднял!»
«Оторвись ты, Сонечка, от чтенья,
Приходи, посмотришь». – Он сказал.
Тот мечтал пальнуть из револьвера,
Кто-то за романтикой пришёл,
Падал с пулей в сердце у барьера.
А потом произошёл раскол…
Большевик хотел сражаться дальше,
Меньшевик глазёнки потупил.
Думу обещал монарх без фальши,
И борец оружие сложил.
Были силы у имперской власти —
МВД, казацкие полки…
Разогнали смуту и ненастье,
И остыли скоро мужики…

В Петергофе, скрывшись от волнений,
Царь жену в колясочке катал,
После каждодневных донесений,
Слушал Александру и вникал:
«Будь жестоким, муж, как Иван Грозный.
Только так смутьяны все поймут,
Что их путь неправильный и ложный.
И пускай кровавым все зовут!
Больше крови – будет уваженье.
Если б, Ники, я была царём
То уже давно с остервененьем
Бунтарям устроила Содом!»

И была решительная фаза,
Шёл реакционный беспредел,
Тюрьмы забивались до отказа,
Проводился в камерах расстрел.
И полки карательные меры
Резво проводили тут и там,
Вешали, стреляли «флибустьеров».
Показал монарх бунтовщикам!
И полки из рейда возвращались.
Царь поздравить лично выходил,
С командиром крепко обнимались,
А потом медали царь дарил…
Улеглась стихия, отшумела,
Отгремела, нет, не на века.
От последствий – травли и расстрела
Пролетарский вождь ушел в бега…
От войны в казне не видно злата.
Для царя был тяжелейший год.
Беспорядки и сплошная трата,
Таял на глазах резервный фонд.
Агентура сыска и жандармы
Побросали в тюрьмы молодцов.
Казематы – крепости карманы
Принимали молодых бойцов.
Полицейский шустрый департамент
Словно нерв пульсирует, живёт,
Слежкой и преследованьем травит,
Свежие дела смутьянам «шьёт».
Отправляли в ссылку ненадёжных,
В отдалённых прятали местах,
Политических – в лесах таёжных,
В селах и в Сибирских хуторах.
В кандалах на каторгу грузили,
Набивали трюмы кораблей,
На восток морями увозили
Недовольных жизнью бунтарей.

В жернова возмездия попали
Те, кто финансировал дебош.
Финансисты многие узнали,
Что такое отчужденья дрожь
В камерах Бутырки и Лубянки,
Где подолгу приходилось гнить
И вставать в ознобе спозаранку,
Где не выпить и не закусить.
Кое-кто в депрессии глубокой
Суицидный выбирал конец.
И в холодной камере убогой
Вены грыз богатенький юнец.
Все же революция сумела
Царское семейство напугать,
Заявить условия ей смело,
Приходилось в чем-то уступать.
Рядом с Петергофом на приколе
Для отхода крейсерок стоял,
Чтобы царь с семейством поневоле
От позора в Англию бежал.
«Главным делом венценосных предков
Была власти крепкая рука». —
Император повторял нередко,
Бурею напуганный слегка.
Манифест февральский звал к покою,
Россиян к порядку призывал.
Начинал царь тактикой такою,
Каждый день советуясь с женой.
Не прошло. И нервною рукою
Как по шашлыку в сметане дал!

Иногда царь возмущался громко:
«Армия в Манчжурии кровь льёт,
А функционеры с левым толком
Тащат валуны в свой огород!
Чёрт возьми, какие забастовки
На заводах, что снабжают фронт?!
К пропасти толкают, к самой бровке!
И солдат не жалко, что за сброд?»

Долго царь на Думу не решался,
Но нажим министров был силён,
В октябре не выдержал и сдался —
Манифест скрепил чернилом он.
Царь убрал премьер министра Витте.
Губернатор с Волги заменил,
Крепкий, умный, волевой, открытый —
Вот таким Столыпин тогда был.
Царь дал Думу. Не прошло и года
Он ее два раза разгонял.
Хоть и были там послы народа,
Было там довольно много сброда,
Началось жужжанье пчел у мёда,
Большевик покоя не давал.
Только в думе третьего созыва
На его довольно кроткий взгляд
Сил баланс культурно и учтиво
Был уравновешен на свой лад.
И жена царя благословила
На живую пламенную речь,
И наедине поговорила:
«Вот теперь ты мирный, спрячь свой меч.
Налицо итоги Красной Пресни.
Дума либеральна и вполне
О любви и мире говори с ней,
Хватит распаляться о войне.
Кончились те дни, когда из шапки
Ты, волнуясь, речь произносил.
Ты скажи им: «Царь у вас не тряпка!
Перед бунтом не сложил он лапки,
Не ушел в бега, не смазал пятки.
Жить в любви и мире час пробил!»
Но не получилось без шпаргалки,
Речь была формальна и суха.
Перешёл парламент к перепалке.
Сдулись революции меха…

Летним днем, катаясь на байдарке,
Царь далеких предков вспоминал,
Был спортивный френч на нем немаркий,
Царь, уединившись, размышлял.
Вспомнил он большое лихолетье,
Как столичный пустовал престол,
Польской шляхты сабли, пики, плети,
Как сажали русичей на кол,
Самозванцев частые визиты…
А кругом безвластие, разбой,
И заставы у границ разбиты,
Вор с ворёнком и его бандиты,
Хитрость и в Москву пути открыты,
И призывный колокольный бой.
Как, узнав из грамот Гермогена
О бесчинствах, забурлил народ.
Иноземцам всыпать за измену
Собираться стал мужик в поход.
Нижне-Новгородский и Рязанский,
Вологодский, Тульский, Костромской
Шли к Москве покончить с гнетом панским.
За отчизну встал народ горой.
Патриоты – Минин и Пожарский
Ополченцев к городу вели,
Где стонал народ и род боярский,
Где чужие Кремль подожгли.
Над убранством храма надругаясь,
Ветхи реликвии губя,
В голоде зверью уподобляясь,
Ели всё живое и себя.
И «гостей» непрошенных прогнали,
И Великий Земский был Собор!
И лампады бликами играли,
И послы народные стояли,
И народа волю излагали —
Повели о троне разговор.

Так вся Русь царя провозгласила!
И взошёл Романов на престол.
Началось правленье с Михаила.
Сам народ тогда его нашёл.
И Сусанин был. В лесу дремучем
Басурманам рано поутру
В истине признался, был замучен,
Но злодеев не привёл к царю…

«Гладко началось, без заусенций.
Царь был в голове, и в сердце был.
А сейчас ни в голове, ни в сердце.
Знать, себя имперский дух изжил.
Что теперь с народом происходит?
Почему я костью в горле встал?
Почему он словно брага бродит?
Кто ему такую волю дал?
Может от престола мне отречься
И в Крыму павлинов разводить?
О семье, о сыне только печься,
Плюнуть на дела и все забыть?
Глубоко в душе я понимаю —
Очень важно вовремя уйти.
Трудно сделать выбор. Я не знаю.
Вроде встали на реформ пути
И с планетой всей шагаем в ногу.
Я всегда был за прогресс любой. —
Он направил к берегу «пирогу»,
Выскочил из лодки и ходьбой
Заниматься стал, красой любуясь
Неба, солнца и земных аллей…
Фаталист, душой своей волнуясь
За себя с женой и за детей. —
Неужели если устраниться,
Уступить насиженный престол
Терроризм на свете испарится? —
Царь остановился, вновь пошел. —
Нет, конечно. Терроризм лишь способ
Напугать и воле подчинить.
Террорист не человек, а особь,
Добродетель в нем не может жить,
Ненормальный псих, больной мечтатель,
День и ночь он думает о том,
Этот черных мыслей обладатель,
Как покончить побыстрей с царём.
Строй сменить – опять найдут селитру,
Встанет радикал в противовес,
Новому достанется министру,
Поведёт марионеток бес.
Мало их волнуют результаты,
Это образ жизни молодых,
Ненависть и зло их шлем и латы,
Ничего святого нет для них.
Молодость сильна, протест в основе.
Даст организатор свой наказ.
Разлетится плоть в лохмотья снова,
Жизни огонёк потухнет враз.
Знаю я откуда все флюиды,
Шифры да инструкции идут.
Боли самолюбия, обиды
Терпит тот, кому пути закрыты,
Кто на власть давно имеет виды,
Кому в сыске дело «шьют» и ждут».

«Нет в них больше ни искры, ни света!
Их стена – труха, ткни – упадёт.
Час придёт и мы докажем это.
Левое крыло реванш возьмёт!» —
Это Ленин – истины носитель
Ценной и единственно одной,
Гегемон, идейный вдохновитель,
Перед Горьким выгибал рукой.
Не вошёл в квартиру, а ворвался,
Приторно-улыбчив, взгляд живой.
Третий раз писатель с ним встречался
Перед съездом в Лондоне, весной.

Вот он быстро подошёл к кровати,
Трогает писателя постель:
«Ты смотри-ка – сухо. Странно. Кстати
Закрывайте поплотнее дверь».
Не успел писатель возмутится,
Он услышал Ленина опять:
«Надо вам, голубчик мой, лечиться,
Легкие свои оберегать.
Лондонский туман иль смог опасный
И под утро простыни мокрит.
Ну теперь-то вам, милок, всё ясно?
От тумана этого разит
Плесенью какой-то, затхлой гнилью.
И бронхиты, и туберкулёз,
Астма, ревматизм – всё обильно
Процветает. И причина слёз
Только в этом, в смоге все причины.
Надо, милый мой, себя беречь. —
Показал, что знает медицину.
И продолжил дальше свою речь. —
Надо вам на юг, к морям поближе.
Климат нужен жаркий и сухой.
И не ждите вы здоровья свыше,
А к врачам идите, дорогой.
Лучше к зарубежным обращаться.
Плохо лечат русские врачи.
За Европой нашим не угнаться,
Все в хвосте плетутся туфтачи».

Горький молча слушал, улыбаясь.
Был забавен этот человек
С быстрой речью, как ходил, держался,
Как смешно картавил, не стеснялся,
Как стрелял глазами, как смеялся
Живо так с морщинками у век.
Горький знал – причин для смеха мало.
Ленин здесь, чтоб снова убеждать,
И лицо его не покидала
Самообладания печать.
И на съезде в эпицентре склоки
Завтра снова будет он стоять
Некурящий, крепкий, невысокий,
Знающий, опрятный, одинокий,
Истинный борец, к врагам жестокий,
Будет нервы тратить и кричать.
«Словно мать заботитесь о сыне.
Ни к чему же. I’m self control.
Я не сплю, вообще-то, на перине,
Я люблю на жестком, лучше пол».
«Что радикулит скривил осанку?
У меня желудок очень худ.
Ничего не ем, спасаюсь манкой». —
Прибеднялся Ленин словно плут.

Ничего людей так не сближает
Как здоровье, разговор о нём,
Как болячки общие – кто знает,
Сколько мы протянем, проживём?
Многие гордятся, что имеют
Разные недуги и, порой,
Нравится, когда их все жалеют —
Так устроен человек любой.
У людей сочувствия нехватка,
Жалости обычный дефицит,
И любыми шрамом иль заплаткой
Человек по-своему дорожит.

Ленин был всё время при наличных,
Аппетит ему не занимать,
Балыки и сёмгу ел отлично —
Все, что присылала ему мать.
Дождь по крыше начал барабанить,
Темзу покрывал тумана дым.
Чтоб здоровьем Горького не ранить,
Ленин в разговоре был больным.
Горький был по возрасту чуть старше,
Но не мог здесь перейти на «Ты».
«Вместе не хлебали щи да кашу».
Но от этой цельной полноты
Ощутил он предрасположенье.
Много Горький умников видал!
Родилось духовное влеченье.
Ленин, улыбаясь, продолжал:
«Да, друг мой, забочусь и не скрою —
Вы писатель, нужный для страны,
Со своими чувствами, душою,
Ваша проза и стихи верны.
Как вы тонко чувствуете время?!
«Буревестник» ваш и ваша «Мать»
Отразили всю рутину, бремя
Царского режима, так сказать!
Всё равно помазанников божьих
Мы в архив истории сдадим,
Через десять-двадцать лет, быть может,
Рано или поздно победим.
Мы разрушим всё до основанья
И построим новый славный быт.
Новые жильё, друзья, желанья…
Бич нужды, он будет вмиг забыт.
Будет так же новая культура.
Вот тогда, мой друг, точи перо!
Старое сдадим в макулатуру.
Будет у нас новое добро!»

Много для писателя не надо.
Иногда простая похвала
Для него огромная награда.
И такою речь вождя была.
Горький про себя сказал: «Мечтатель».
Вслух сказал: «Красивые мечты.
Я, писатель, – просто наблюдатель,
Отражаю времени ходы.
Новое добро? Не понимаю.
Не бывает нового добра.
Нравственность одна, я точно знаю.
Эта философия стара.
Связь времен – чем крепче, тем надежней.
Только в связи будущему быть!
Жизнь не материал и осторожно
Её надо резать и кроить».

«Вот и чудно. Значит есть проблемы.
Вы не против, если напишу?
Слабоват я в философской теме,
Подтянуть меня чуть-чуть прошу.
Ваше пролетарское мышленье, —
Ленин свою руку протянул, —
Вызывает только восхищенье! —
О былых заслугах намекнул. —
Вот вам пролетарское спасибо!
Сколько с вашей помощью деньжат
Получила наша касса, ибо
Ни вперёд без них мы, ни назад.
За наследство Шмита и за сборы
Говорю «спасибо» вам сейчас,
За труды, с купцами разговоры —
Вырос нашей прочности запас!
За купца Морозова отдельно!
Жалко Савву, сколько нам помог?!
Верил в бога, крест носил нательный,
За ошибки думал взыщет Бог.
Думал, спросит Он: «Как тратил средства?»
Помощь нам ошибкой посчитал.
Только где Он – Бог? Я тоже в детстве
Храм церковный с мамой посещал.
Опиум – религия, не больше,
Чтоб держать в узде слепой народ.
Только рвётся там всегда, где тоньше.
С нами этот фокус не пройдет».

Горький вдруг вскипел: «Оставьте Бога!
Не создали вы его пока!
В вашу сказку длинная дорога,
Проще угодить на облака».
«Хорошо. – сказал борец отважный. —
прерываем эту канитель.
Вижу, друг мой, вы марксист не важный.
Нашим Богом будет наша цель!
Да, товарищ Горький, вот к вам просьба.
Есть тут мыловаренный делец.
Лишь бы согласился он, ой, хоть бы!
И помог деньгами этот Фельц!
Денежку займём, а вы гарантом
Будете, он доверяет вам.
Сделку с вами заключим с магнатом.
Алексей Максимыч, по рукам?»

Их ладони встретились и сжались.
«Надо бы ещё кого-то взять». —
И в глазах писателя читалось —
«Надо доверять, но проверять».
«Хорошо, возьмём из социалов.
Есть один английский демократ».
«Чувствую, хотите взять немало.
Отдавать-то будете назад?»
«Займ большой, на год составим сделку.
А вернуть? Ну, может, не вернём.
И не будь таким, товарищ, мелким.
Мы в борьбе, идёт борьба с врагом,
С классовым врагом – капиталистом.
На обман обязаны идти.
Хоть и Фельц сочувствует марксистам,
Всё равно с ним разные пути.
Не беда, мой друг, не обеднеет
И мануфактура прибыль даст,
Капитал его не оскудеет,
От банкротства в банке есть балласт.
Надо нам хитрить, а как иначе?
Ведь газеты надо выпускать,
Эмигрантам помогать, темпаче
Стало их все больше прибывать.
Из России в спешке выезжают,
От самодержавия бегут,
Партии осколки уже знают,
Что давно товарищи их ждут.
Партии «имущество» все ценно!
Сразу надо всех снабдить жильём
И начислить денежку мгновенно,
Выдать всем «диету» на прокорм.
Знаешь ведь, не для себя стараюсь,
О народе думаю своём.
Сам довольно скудно я питаюсь,
Экономлю, милый друг, на всем. —
Откровенность эта подкупала,
Компаньоном делал своим
И держала, и не отпускала,
Путы завязав узлом тугим. —
Дождь уже прошел, пойду наверно.
К лэнчу призывает всех Биг Бэн.
В Лондоне всегда с погодой скверно.
Толи дело Рим, Париж и Берн».

Ленин попрощался, быстро вышел.
Горький посмотрел с улыбкой вслед.
Кот английский закричал на крыше.
«Новое добро. Ну что за бред?! —
И себя поправил он невольно. —
Жизнь нельзя ни резать, ни кроить.
Ведь она живая – будет больно.
Лучше всем в согласии дружить. —
Он хотел сказать вождю вдогонку. —
Уважайте труд людской всегда!
Божий храм, колокола, иконки —
Это чудо, результат труда,
Результат идеи и охоты.
К этому силком не принудить!
И души бесчисленные соты
Медом добродетели забить
Вряд ли кто силком тебя заставит,
В церковь на причастие ходить.
Бог в тебе, всегда тебя поправит,
Тихо даст совет, как дальше жить,
В твою душу вяжущую силу
Как самопознания вложил.
Только в крайность чтоб не заносило,
Чтобы стал ты лучше, чем ты был.
Что лежит за рамками сознанья
Человеку не дано понять,
И без подтвержденья, без сиянья
Будет всё на свете отрицать.
А, вообще-то, есть ли эти рамки?
И какой у жизни смысл вообще?
Для чего любовь самцу и самке?
Чтоб потомство делать в шалаше?
Основным инстинктом насладиться?
Эстафету жизни передать?
Или же чему-то научиться?
Молодёжи опыт оставлять?
С этой вот заботой о потомстве
Жить, любить и о себе забыть?
У детей всегда есть превосходство
На готовом что-то сотворить.
Или же, красотами любуясь,
Мягкой нежной поступью пройти
И, ни с кем ни в чём не соревнуясь,
Это поле жизни перейти?
Или же урвать всего побольше,
Днём и ночью думать о себе
И, взвалив грехов большую ношу,
Смысл найти в разврате и гульбе?
Или вместе всё, и то и это.
Грани смысла… Сколько их у нас?
Жизнь проста, но сколько в ней секретов?!»
Горький лёг, уже был поздний час.

Он закрыл глаза, чресла расслабил,
Погрузил во тьму уставший взгляд,
В космос умных мыслей дух направил,
То вперёд летая, то назад.
Шёл в ночи процесс работы мозга,
Кто способен говорить без слов,
Для кого вино и водка – розги,
Также боли каторжных трудов.
Горький рассуждал. Письмо как будто
Своему таланту он писал.
Истина такая неподсудна.
Кто узнает, что ты намечтал?
И талант игривый и свободный
С наслажденьем письма те читал,
Ведь, до откровенности голодный,
Он во всём бродягу понимал.
Но мечта талантливых поэтов
Эти «строчки» миру донести.
Если в мыслях остаётся это,
У поэта только три пути.
Первый путь – в дурдоме очутиться,
Путь второй – профессию сменить,
Третий путь – с цензурой согласиться,
По заказу партии творить.
«Если Ленин проберётся к власти,
То цензуру жесткую введёт,
Станет проза сразу одной масти,
Одномерность лириков сожрёт.
Однобокость умников заставит
Откровенно больше не писать,
Изведёт таланты и отравит,
Будут правду прятать и скрывать».
(Он еще не знал, что будет дальше,
Кто на смену Ленину придёт,
Сколько будет там дерьма и фальши,
Что навеет тридцать шестой год).

Вспомнил он кровавый день воскресный,
Пар от красных луж, тела кругом…
Поступил царь подло и нечестно —
Мирный ход тогда прервал огнём.
Что тогда он сделал с мирным ходом?
Люди разбегались кто куда!
Свой авторитет перед народом
Подорвал он раз и навсегда.
«А потом в тюрьме я оказался.
Спас Морозов Савва, внёс залог.
Из страны опасной я убрался
В злобе на царя. И, видит Бог,
Зная жизнь тяжелую в Поволжье,
Побывав уже на самом дне,
Я считаю – царь всех кормит ложью
И за всё повинен он вдвойне.
Оттого, что, зная, не решает,
Оттого, что, видя, не даёт
И процессам жизненным мешает,
Здравый смысл и волю пропивает,
О своем народе забывает,
Наслаждаясь, во дворце живёт.
Я – заложник времени. Ну что же.
И вполне оправдан псевдоним.
Жизнь горька как перец и, похоже,
Мы все вместе к пропасти бежим. —
В мыслях, засыпая на перине,
Вновь подумал, что такое Бог. —
Это правда, духа дисциплина,
Это смысл, бессмертия итог…»

Съезд тогда прошёл, займ состоялся
И приплыл в казну приличный куш.
Год прошёл и денег не дождался
Знаток мыла и богатый муж.
Лишь через пятнадцать лет вернули
С неохотой, в сутолоке дней.
«Нате, подавитесь!» – Как швырнули.
Был нажим влиятельных людей.
И выходит – поздно или рано
Всем за всё приходится платить!
Власть труда, мандата и нагана
Начинала в рай свой путь мостить.

После съезда Ленин двинул к финнам,
Там его жена уже ждала.
Надю поразила его мина —
Кислая, печальная была.
Ленин был измотан до предела
И на нервной почве похудел:
«Как мне все, Надежда, надоело!
Весь этот бардак мне надоел! —
Он прилег на скрытой финской даче,
(Надя на два месяца сняла),
И, казалось, что сейчас заплачет,
На лице апатия была. —
Был я, Надя, в эпицентре склоки.
Еще больше в партии раскол.
Эти склоки выжали все соки. —
Он поднялся, постоял, пошёл. —
Чуть ли не до драки, представляешь?
И во всех грехах винят меня.
Отзовисты чертовы! Ты знаешь,
Не бывает дыма без огня.
Предлагал не хлопать вновь дверями,
Сделать Думу рупором борьбы,
Обзывали разными словами,
Были все бестактны и грубы.
Если революция пропала,
(Это была проба, проминад),
Тезисы мои провозглашала,
Значит я во всём и виноват!
Эти либералы и центристы —
Псевдо-пролетарские сморчки,
И позёры скользкие – Троцкисты
Испугались. Царские тычки
Их боеспособности лишили,
Стали нерешительно-хитры,
Буржуазных партий наплодили!
Только все метанья до поры.
И в самостоятельность не верят,
Предлагают долгий путь реформ.
А рабочий класс царя все терпит!
Только мы пойдём другим путём.
Помнишь год назад аферу с Думой?
Царь схитрил, чтоб бунт остыл и встал.
Для борьбы дальнейшей были суммы,
Я к бойкоту Думы призывал.
Так и получилось – развалилась.
На подходе Дума номер два…
Надо сделать так, чтоб там имелось
Левое крыло. С трибун слова
Чтоб летели в мир, народ чтоб слышал
Пролетарский рупор – левый блок,
Чтоб в Таврическом сорвало крышу,
Чтобы власть утёрла наш плевок».

За окном, в ночи глаза сверкали —
Пара разных и бесстыжих глаз.
Люцифера речи умиляли,
Под окном топтался целый час:
«Тысяча чертей! О что я слышу!
Это дельный правильный совет —
Чтобы во дворце сорвало крышу.
Почему бы, черт возьми, и нет?»

Слушала оратора супруга
С жалостью, с сочувствием в глазах,
Верная надёжная подруга.
Вспоминая муж тонул в речах:
«Что сейчас меньшевики кричали —
Левый блок, сейчас не до хулы!
Кровь и штык себя не оправдали.
Надо примириться, чтоб признали
Власти нас и легализовали.
Надо выходить из-под полы!
Нет, я за подполье без отрыва
От опоры на рабочий класс,
Но парламент думского созыва
Должен кресла выделить для нас.
Да – подполью! Твёрдо заявляю.
Только мы не секта! – произнёс, —
И впрягаться дальше предлагаю
Только вместе в пролетарский воз!
Говорил решительно и много,
И ладонь на уровне была,
Об одной единственной дороге.
В общем резолюция прошла. —
Он ходил взволнованный и жалкий. —
Надоело, Надя, убежать,
Надоели склоки перепалки».
Надя показала на кровать:
«Ляг, поспи, поспи да успокойся.
Я тебе водички принесу.
Принесу воды, а ты умойся.
Не водицу – божию росу».

«Как меньшевики не понимают,
что нельзя царизму доверять,
что реванш Россию ожидает,
дума будет только усыплять.
Если нам опять объединиться —
Это будет чистый формализм,
В спорах будут головы дымиться.
Здесь я грудью встану за марксизм.
Либералы «эксов» поругали.
Выступил в поддержку только я.
О наследстве Шмита вспоминали.
Вот где ждет дальнейшая грызня.
Ох, продажный Мир! Металл презренный!
И пока парткасса глубока,
Полнится побором постепенно.
Только чует сердце, что пока.
Надоело всё – бои, раздоры…
Отойду от дел, вот так и знай!»
«Ни к чему такие разговоры.
Отдыхай, Володя, отдыхай».

Он опять прилёг лицом побритым
Улыбнулся грустно кое-как.
И жена спросила его: «Сытый?»
«Да». – Сказал глазами, сделал знак.
«Завтра встанешь, будешь как огурчик.
Через месяц будет не узнать.
Добрая хозяйка сварит супчик,
Похлебаем и пойдем гулять.
Милый мой не надо так взрываться,
А не то схлопочешь нервный тик,
И совсем не надо убиваться,
И зачем ты бороду состриг? —
Надя развернула покрывало
И накрыла мужа до плечей. —
Засыпай, тебе вот одеяло.
Завтра, милый, буду я твоей».

Спал народа истинный заступник,
Конспиратор, коммунист, борец,
Взрослый государственный преступник —
Для властей таким лишь был телец.
Чей портрет висел в любой управе,
Кого мог узнать любой жандарм,
Кто был в долгом розыске без права
Приближаться к Невским берегам.
Кто не мог не баламутить воду,
Кто уже семь лет как получал
Из партийной кассы год от года,
И кого ЦК оберегал.
То, что мама сыну присылала,
Он в кармане внутреннем топил
И на жизнь вполне ему хватало,
И верхушка верхняя не знала.
Разделенье денег означало,
Что совсем не плохо Ленин жил.
В старом и прекраснейшем Париже,
Рядышком с квартирой, где он спал,
Ленин отыскал для денег крышу
И в кредит Лионский передал,
В банк надежный денежную массу,
Все финансы на текущий счет —
Для борьбы и нужд свою парткассу.
И за переводом перевод
От богатых спонсоров спешили,
Плюс отдельно помощь от семьи,
За труды награды приходили —
Гонорары. В общем на свои
Так любил маршруты путешествий,
Средиземноморье, горы Альп
Генератор мыслей и сентенций,
Реформатор, красный эскулап,
Автор нас эпохи атеизма —
Саженцев без прошлого, корней,
Автор диктатуры, сталинизма,
Автор утопических идей,
Лозунга: «Чем хуже, тем и лучше».
(Подтвердил четырнадцатый год).
Сытый буржуин с мясистой тушей —
Главный враг народа. И народ,
Чтобы подчеркнуть происхожденье
Стал ругаться, драться и пошлить.
Наступала эра обедненья —
Хорошо, а значит бедно жить.
И домовладелец из Парижа
О счетах Ульянова узнал,
И при встрече кланялся все ниже —
Мелких буржуа он уважал.

Ленин ненавидел жизнь в коммуне
И стеснялся посторонних глаз,
Капитаном был всегда на судне
И открыто повторял не раз:
«Не терплю я, Надя, общепиты,
Все тебе заглядывают в рот,
Скатерти всегда едой залиты».
Был брезгливым он на этот счёт.
Но ходить на общие обеды
Вынуждал их пролетарский дух,
Ноздри раздувать, жевать котлеты,
Отбиваться от толстенных мух.
«Не люблю я за столом беседы,
Там о деле не поговорить.
Ох уж эти общие обеды!
Лучше дома что-то проглотить».
Много он сменил квартир отдельных
И везде на окнах шторок щит.
Рядовых соратников партийных
Ждали грязь, ночлежки, общепит.
И бывали случаи такие —
Слабый большевик с ума сходил,
Кто вагоны разгружал большие,
Кто тележки с утварью возил.
И смотрел Ильич на это дело
Сквозь великих пальцев пятерню:
«Ну сошёл с ума – знать, надоело
Ждать, терпеть. Себя я не виню.
Мы, друзья, не армия спасенья
Слабаков и разных простаков,
У кого вдруг лопнуло терпенье.
Ценному «имуществу» готов
Помогать и средствами и словом,
Если видно, что товарищ наш.
Ничего, что первый блин был комом.
Через десять лет возьмём реванш!»
И с женой частенько прибеднялись.
В письмах часто было: «Трудный час.
Мы опять прилично издержались.
Так нельзя! А ну спасайте нас!»
Тянуть средства, часто прибедняться
Заставлял их времени зигзаг.
Друг-читатель, нечего смеяться,
Поднимался неимущих флаг.
Ничего здесь нет, мой друг, смешного.
Был на флаге мужичок босой —
Символ того времени больного,
Человек с протянутой рукой.
(До сих пор над бедною страною
Этот флаг полощет на ветру,
Нищета с протянутой рукою
В переходах шепчет: «Быть добру».)
И вождю нельзя было иначе,
Бедный люд не понял бы вождя.
Ленин крепко спал на финской даче
Под шуршанье майского дождя.
Но, признаться, был он экономный
И не прихотлив, и не транжир,
Тратил лишь для пользы, очень скромно,
Был непьющий, не ходил в трактир.
Был усидчив Ленин и работал
Очень часто просто на износ,
До седьмого образного пота,
Не терпел дымящих папирос.
В кабинете был всегда порядок,
Быт другой его не волновал,
Соблюдал он строго распорядок
И с зарядки день свой начинал…

Свет погас, Надежда дверь закрыла.
Ленин отключился и уснул.
Море сна штормило и бурлило,
В эту бездну с головой нырнул…

Хитрый паразит многоимённый,
Черные перчатки, капюшон,
У окна топтался, страсти полный:
«Что ж товарищ Ленин, сон так сон. —
Хитрый паразит многоимённый
У окошка в темноте стоял. —
Спит телец, вошел в мир сна бездонный.
Действовать пора». – И вдруг пропал…

После съезда в голове горячей,
После трёх лет споров и страстей
Под «кап-кап» дождя на финской даче
Пулями неслись картинки дней.
Сон цветной, тревожный и бессвязный,
(Мозг вождю показывал кино),
Вещий сон, но глупый, несуразный.
Надувное видел он бревно.
Как оно летало в поднебесье!
На него взобрался он верхом
И, сказав: «Вперёд!», помчался с песней
В левую сторонку напролом
Через дебри лиц, кричащих что-то,
Через винегрет заумных фраз…
Вдруг упал в кровавое болото.
Над болотом появился глаз.
Сразу декорации сменились.
Ленин под ногами ощутил
Теплые угли, они дымились.
Глаз за ним внимательно следил.
Чудо-диво! Метров сто в обхвате,
Не моргая, на тельца смотрел,
В темно-фиолетовом закате
Он, как таз начищенный, блестел.
Ленин присмотрелся: капилляры
Были точно с палец толщиной.
«Неужели колдовские чары?»
А по ним, светясь, неслись гурьбой
Шарики, светящиеся сгустки,
Тысячи заряженных частиц,
Сверху красовались незабудки,
Капли жизни падали с ресниц.

«Эй, ты кто? Чего тебе, глазище?» —
Ленин отступил на шаг с бревном.
Он стоял на свежем пепелище.
Глаз моргнул, раздался голос-гром:
«Ты не бойся! Я – глаз Пицкразоца!
Я всё вижу, знаю наперёд.
Кто со мною дружит, тот смеётся
И в любви, в гармонии живёт».

«Что ли Бог? А где всё остальное —
Ноги, руки, тело, голова?
Или, может, что-нибудь другое?»
И услышал вождь тогда слова:
«Да, я – Бог. Но ты не веришь в Бога.
Для тебя я просто – Г О Э Л Р О.
Я хочу помочь тебе немного.
Моя участь раздавать добро».
Глаз моргнул и опустился плавно.
Вождь себя с бревном в зрачке узрел:
«Да неужто Бог? Тот, самый главный?
Что ты мне сказать сейчас хотел?»

«Главный иль не очень, не столь важно.
Главное, что бесконечен он,
Сложно-прост, с ним ничего не страшно,
Он мудрён, вынослив и силён.
Я всего лишь глаз его сто первый.
Сколько глаз? Наверно миллион.
И у всех свои задачи, нервы.
Нас на помощь присылает он.
На его плече сова скучает,
Старая и проводник, и страж.
Он её Минервой называет.
Очень любит птиц хозяин наш!
В полный рост увидеть невозможно,
Даже мне, когда лечу домой.
Кругозора мало, очень сложно.
Он огромен, наш отец родной!
Вижу только головы немножко.
А на ней, Володя, глаз – не счесть!
Но сова укажет мне дорожку,
Главное – на место своё сесть.
Может потому, что узловая
Станция туннелей вещих снов
Очень близко. Дальше не летаю,
За ворота входа всех входов.
Есть в устройстве этом смысл и вечность,
Есть субординация у нас.
Если ты представишь бесконечность,
Я не знаю, чей последний глаз.
Сколько глаз похожих в ней? Не знаю.
Кто из нас, из глаз, главнее всех?
Лучше и не думать, уверяю.
Понял, Вова? – И раздался смех. —
Пицкразоц – правитель Парадигмы.
Далека Галактика, дружок.
Телескоп хоть так и этак выгни,
Хрен увидишь в окуляр-кружок.
Без субординации порядка
Не увидеть, как своих ушей.
Пошлая анархия всем гадка,
Когда нет царя в умах людей.
Я, Ильич, такие вижу дали!
Коммунизм увидеть я могу.
По восьмёрке, скрученной спирали,
Что в моём вращается мозгу
Бегают команды Пицкразоца.
Его волю выполняю я.
В общем, хорошо нам всем живётся.
Сны – моя специфика, струя».

Тут Ильич вскипел и громко вставил:
«Дуй туда, откуда прилетел!
Знаешь, глаз, ты в душу меня ранил,
Больно самолюбие задел.
Коммунизм давно перешагнули?
Вы там что, глаза, умней меня?
Как-нибудь уж сам! – скрутил он дулю,
На бревно вскочил, как на коня. —
Чёрт возьми, а всё же интересно!
Будет коммунизм – мечта моя?
Любопытно. Глаз, скажи мне честно,
На каком виточке бытия?»

«По моим подсчётам, очень скоро,
А по вашим, ещё долго ждать.
Главное, не будь ты метеором
И без крови пробуй всё решать.
Ненависть и зависть вас погубят
Через поколенья. Так и знай.
Ничего хорошего не будет.
На запретах не построишь Рай!
Пусть они всё пробуют, всё знают,
Нараспашку душу распахнут,
Пусть о чём угодно все мечтают
И любые песни пусть поют.
Каждый человек пусть для начала
Коммунизм в семье своей начнёт.
Люди снимут маски и забрала,
Каждый пусть в своём раю живёт.
А когда сольются воедино
Разные отдельные мирки,
Ты увидишь счастия картину,
В материк сойдутся островки.
Сами не заметят, очень скоро
К общему согласию придут,
Выбросят и пушки, и запоры,
И о главном думать все начнут».
«И о чём? – бревно вождя тянуло, —
Говори быстрее, я спешу!»
Тут больничной утварью пахнуло.
«Не спеши так, я тебя прошу.
У людей у всех одна дорога!
Оттого-то цель и не видна —
Точек зренья в мире очень много,
А простая истина одна.
Благородство низости сильнее.
Для согласья в жизни темы есть».
«Говори быстрее, глаз, быстрее!»
«Победите для начала смерть.
Разве вам не хочется подольше
Всем на этом свете пребывать?
Приоткрыть секретов в жизни больше,
Новый дом в дальнейшем отыскать?»
«Я тебя не понял. Что, планету?»
«Да, Володя, расселяться вам.
Солнышко потухнет, тяга к свету
Вас толкнет к космическим мирам,
К новым горизонтам за спасеньем.
А у вас от плотности рецепт
Лишь один – война, уничтоженье.
В этом же, Ильич, спасенья нет!
Долго вам мозги на место ставить,
Надо об амбициях забыть
И глобализацию лишь славить,
Надо вечный двигатель открыть…
Каждый в жизни для себя хозяин,
Каждый в жизни хочет всё иметь
От Москвы до самых до окраин.
Так в лесу и белка, и медведь —
Все имеют дом и вход отдельный.
И в дупле, в берлоге и в норе
Есть, что пожевать, покров постельный
В мае, в сентябре и в декабре.
Представляешь общую берлогу,
Где зимуют звери всех мастей?
Не считаю тюрьмы и остроги,
Я беру в пример жильё людей.
Ваши коммуналки – это низость:
В очередь в уборную вставать.
Теснота и у комфорок близость
Не способны радость вызывать.
От соседа, от его привычек
Воротить, отталкивать начнёт.
И скандалы будут из-за спичек,
Скрытое презрение придёт.
И брезгливость обернётся мукой:
Здесь дымит окурок, там кричат,
Кто-то суп заправил гнилой брюквой,
Наполняет комнатушку смрад.
Кто-то с антресолей медный тазик
В коридоре громко уронил,
И соседский сорванец-проказник
Кошке хвост ногою отдавил.
Перспективы нет, а власть – в хоромах.
Знаешь, а у нас наоборот.
Счастлив люд простой в делах, в заботах
И довольный во дворцах живёт,
В небольших таких, в разнообразных.
На семью рассчитан теремок.
Много их у нас таких прекрасных,
Каждый бесподобен как цветок.
Потому что наш руководитель
Счастлив видеть в радости народ!
И советник он, и вдохновитель,
Индивидуальности ценитель,
И, конечно, добрый покровитель,
Всё необходимое даёт.
Он процессам не мешает верно,
Дух свободы в силах защищать.
Зачастую будет очень дельно,
Если просто людям не мешать.
Коммунизм – хорошая идея!
Как на небесах, в конце концов.
Коммунальный быт не панацея.
Надо с сердца начинать, с мозгов.
Нищета делиться не научит,
Бедность не научит щедр