я трепетал, вцепившись в край стола...
Но вот вдруг кто-то в страхе и волненьи
на стол оставшийся взъелозил по коленям -
и зал опешил, не поняв момента.
Но тут же раздались аплодисменты!
Пример был подан. И за ним вослед
мы ринулись. На нас глядел поэт.
Мы рьяно лезли на спину собрата,
кто извинялся, кто-то крыл нас матом,
кто поднимался, место уступал -
и наконец в себя нас принял зал.
Я огляделся. И в углу, как в сенях,
заметил старика. То был Арсений
Тарковский. Невысок старик,
лицо обыкновенное - не лик,
седые волосы, пергаментная кожа
(а я увидеть бога лез из кожи!).
Старик поднялся, сразу зал затих,
и голос зазвучал, волнист и тих.
Читал он долго. Все ему внимали,
с почтением вздыхали и молчали,
записки на коленочках писали
и осторожно их передавали.
Он прочитал записки, отвечал:
"Из ныне здравствующих?.. - помолчал, -
кого люблю... Толстой и Достоевский."
И мысль его была простой и дерзкой.
Но он был стар, к тому же он устал,
и это понял молодёжный зал.
Его благодарили, извинялись,
и вновь благодарили, и прощались.
Старик ушёл. И я о нём забыл.
Кто спросит, я скажу: "На встрече был..."
Но отраженье на ночном стекле
ношу в себе!
ВО ВРЕМЯ ГРОЗВо время гроз я рос. Из-под берёз тянулся я. Кропил мне душу дождь. А нынче что ж? Чем плоть свою ни тешь и сколь ни ешь, растёт лишь только плешь. И час настал - я понял, что искал, увы - напрасно, счастья матерьял. Что там любви - надежды нет в крови, а в петлю рано, что ни говори. И вышел срок терять всё, что берёг: ведь от судьбы не упасёт замок. И дух греха покинул дурака. И стал я чист, как мёртвая река. Во время гроз я рос. Из-под берёз тянулся я до самых дальних звёзд. И вот дорос. Здесь раньше жил Христос. А нынче что ж? А нынче что ж... А нынче что ж!..
ПОЕЗДКА С КУРСКОГО ВОКЗАЛА
Курский в красках разной масти.
Я в вокзальной суете
то ли думаю о счастье,
то ли просто о себе.
В кулаке билет держащий,
у перрона на краю
постою, в вагон дрожащий
электрический войду.
И пойдут плясать вагоны
под заученную дробь
то со скрипом, то со стоном
потрясающий притоп.
Я усядусь у окошка
и нахохлюсь, как сова,
поплывёт бетонной крошкой
заоконная Москва.
Пассажиры сядут рядом,
кто-то выйдет подымить,
и что надо и не надо
будут люди говорить.
Иссобачился, мол, ныне
и не тот пошёл народ,
и не те теперь картины,
и правительство не то.
- Вы слыхали? Указали,
чтоб земле не пустовать,
кукурузой и арбузом
весь Шпицберген засевать.
- Это что, вот ихний премьер
номер выкинул опять:
обещал единой репой
нашу землю засажать!
- Мы пока словами ладим,
а придётся воевать,
мы ему не то засадим.
Ишь, орёл! Такую мать...
Что тут вымысел? Что правда?
Ах, слова, слова, слова...
Лишь несётся по канавам
придорожная трава.
- Эт-ты, брат, сбесился с жиру.
Ну на кой те столько баб?
- Верную ищу, Порфирий.
- Эт-ты разумом ослаб.
- И такая вот, Олег,
глупая сентенция:
в самый просвещённый век
нет интеллигенции.
- Ты сама подумай, Маша,
он хоть жмот, зато не пьёт,
а что бьёт, так жисть-то наша...
- Да ведь он же трезвый бьёт!..
Не могу. Нашарю пачку,
подымусь, пойду курить,
хоть у самого в заначке
есть о чём поговорить.
Перепляс вагон качает
и единственный мотив
души наши выпевают:
каждый хочет быть счастлив.
Выйду в тамбур - там о пиве.
Ну, несчастный же народ!
Каждый ведь рождён счастливым.
Жизнь - работа из работ.
* * *
Иду по улице -
и вдруг...
Как сто тысяч чудес на голову!
Ты.
Идёшь мне навстречу,
чему-то улыбаешься.
Солнцу, наверное...
Дыханье перехватывает от наступившей
тишины.
В тиши
ты замечаешь меня,
на мгновенье приостанавливаешься -
и бежишь ко мне по тротуару.
Но почему-то всё это видится,
как в замедленных кинокадрах.
Я бросаюсь к тебе, рву руками воздух,
который стал плотным, как в кошмарном сне -
и барахтаюсь почти на месте.
Медленно сокращается расстояние.
Раскидываю воздух клочками ваты.
Помимо ушей хлещет городской гвалт.
Воздуха масса трещит, как трещат
по швам разорванные брюки.
Вижу собственные руки,
тянущиеся к тебе.
Вроде это во сне
привиделось мне,
когда и где -
не помню,
словно...
А быть может действительно -
всё это мне только кажется?..
Мы стоим уже друг напротив друга,
немо глядим в глаза.
С усилием разжимаются губы,
кто-то из нас сказал:
- Здравствуй!..
- Здравствуй!..
- Ты!.. как живёшь?
- Спасибо, хорошо, а ты...
- Я!.. я тоже...
Что ж мы говорим? О боже!
Как сиамские близнецы
плотью чувства мы сращены.
Почему же и я, и ты,
как набравшие в рот воды,
стоим.
Глаз не в силах от глаз отвести!..
Мир запрокидывается навзничь.
Трамвай юзом по рельсам плачет.
На клумбах головками вниз
свешиваются цветы.
Дыбом встают мосты.
Исчезаешь ты!
Как виденье
в мгновенье
конца
сна!
Что ж молчу я?!.
Да здравствуй же, любовь,
во все века!
Пусть люди вновь и вновь
ищут тебя!
И как маяк впотьмах,
как вечный крик,
пусть в душах и умах
любовь горит!
Кричу я, задыхаясь,
и горлом - кровь:
"Да здравствует большая
моя любовь!"
А по фасаду неба
горизонт
трепещущей растёкся
живой
слезой...
РАССТАВАНИЕ
Отныне обречён
дверь отпирать ключом,
валиться на кровать
и думать ни о чём.
В САДАХ СУДЬБЫ
И вот уж яблоки опали,
пусты зацветшие листы.
Пускай грустны мои печали,
в них нет и привкуса беды.
Чисты синеющие дали.
И мы в преддверии зимы,
конечно же, мудрее стали.
Не стали счастливее мы.
И петь, и плакать мы устали,
благословляли и кляли,
и верить мы не перестали,
и в вере сил не обрели.
... и лишь следы в
садах судьбы...
К ТРИДЦАТИ
К тридцати седины
на висках не спрячу.
Но ещё отчаянней
верю я в удачу!
К тридцати мысль моя
видимо окрепла:
из камней строю дом,
а любовь - из пепла.
Жить так жить! Говорить
не имеет смысла.
На вершине крутой
жизнь моя зависла.
Билась жизнь в двери лбом,
а от счастья слепла.
А теперь из камня дом,
а любовь - из пепла.
Как я лез, как я полз,
ах, до той вершины!
Соскользну теперь легко
с парной половины.
Даже если потом
помниться в веках мне
из золы моя любовь,
а мой дом из камня...
***
Боль души своей глуша
тяжело, с надрывом,
ухожу я от тебя
шагом торопливым.
Пролетают надо мной
птиц крикливых стаи,
только что-то по весне
вновь их возвращает.
Почему не держат их
солнечные блицы?
Помнишь, ты сказала мне:
"Ты похож на птицу..."
ТАК ЛИ ЖИЛ
Так ли жил иль жил не так, как надо,
к тридцати годам не разобрать.
Но не спится по ночам - нет сладу
с совестью, что не желает спать.
Точит мозг вопрос такого рода:
чтобы что-то на земле понять,
то ли верить надо мне во что-то,
то ли что-то надо объяснять?
Но не верится, как ни стараюсь.
Видно, что-то лопнуло в душе.
Объяснять и вовсе не пытаюсь,
так как всё объяснено уже.
