Душа, как птица, взлетит в
вышину,
Белые перья скинув,
Белую пену рукой ловлю,
Пена – судьба – Марина.
На беду иль на радость зашла я
В ту таверну, что манит глаза,
И краса средиземного моря мне
На стол вина поднесла.
Пригубить и уйти я хотела —
Слишком сладким казалось вино,
А отпив, не смогла, не сумела —
Затянуло в сладкое дно.
И заблудшей душой я стала,
Затерявшейся среди грез,
Путеводной звездою Муза
За собою меня ведет.
И уж вижу то, что не смею,
Не дано увидать без нее,
Капли крови горячего сердца
За вино отдаю ее.
Платой требует мою душу,
И получит ее сполна, —
Без винной, сладкой химеры ее
Душа мне совсем не нужна.
Прибрала, отравила, присвоила
Все, что было и будет мое,
И уж знает, что и жить не стоило бы
Без желанной любви ее.
Простовласой, босой иль в золоте —
Всякой буду любить тебя,
И мечтать, и грезить о горечи
И о сладости твоего вина.
«Никогда не знавала столь нежных я пальцев…»
Никогда не знавала столь нежных я
пальцев,
Столь тонких кистей не увидишь в толпе,
Порхают, как счастье и как несчастье,
Меня осеняя в любовном кресте.
И ягоды соком помажут мне губы,
Напомнив о клятве кровавой моей —
Их целовать и в праздник, и в будни,
Поить эликсиром любви своей.
И, жадно читая те письма,
Тех пальцев целуя след,
Я снова и снова любить их владельца
Даю сокровенный обет.
Но осень любви желтит страницы,
Пророчествуя холода,
И вот уж душа не может смириться,
Что чувство его – перелетная птица —
Уносится в никуда.
А строки звенят холоднее, —
Замерзшего сердца струна.
Как могут такие пальцы
Писать такие слова?
Раскрытым ртом я извергаю любви своей желанья,
Касанья твоих пальцев цветами в тело проросли,
И корни их разбили вдребезги и низвергают в
бездну
Той прежней близости моей воспоминанья.
И в данный сей момент на поле брани только
я и ты,
И чей огонь любви сожжет быстрей в познании
одним другого —
Все тот огонь, что слабость тела моего
в другого – силу
Превращает снова.
И губы прирастут к губам, нисколько не жалея
страсти,
И вдохновению любви подчинены, и не оспорят
этой власти.
И влага откровения земного из пор сочится, жажду
утоляя тех тел,
Что правила своей игры лишь знают и сладкие
минуты не считают
Своей земной любви.
И, восхваляя тело за то, что есть оно, – как ключ
в долину наслажденья,
Я грежу все о той любви, и кровотоком мыслей тех
любовных
Я сердцу возвращаю то, что в сердце быть должно.
Зачем ты такой бесконечно гордец,
Зачем ты так бесконечно суетен,
Пойми же не это – мира венец,
И соль мироздания не вкусишь ты.
Ты помнишь все даты мои наизусть,
Но, милый, что мне с этого?
До сути твоей не доберусь,
Прячешь ее где-то ты.
Частями себя даря, даришь любовь
частями.
И лето любви увидеть зимой —
Разве такое возможно?
Любовь из осколков принять не хочу,
Такую принять – сложность.
Реши ж наконец, что важней для тебя:
Моя – любовь иль твоя – гордость.
«Кто ты, зверь сильногрудый, кружащий…»
Кто ты, зверь сильногрудый, кружащий,
Похищающий дочерей и сердца их разбивающий,
Нелюбовью любуясь своей?
Как понять твои губы и руки, что вонзаются, как
пчела,
И жизнь сердца любви докуки не познавшее
никогда?
Победителем хочешь зваться, жизнью хочешь
повелевать,
На пути том преграду строишь у любви, что
желаешь отдать.
Боги жертв нелюбви не приемлют, Боги жертву
любви хотят,
Страх твой и недуг – недоверие в храме любви
алтари крушат.
Отгораживаешься, обороняешься от врагов и от
друзей,
И от девы уж той отказываешься, что так хочешь
назвать своей.
Мнишь свою нелюбовь панацеей и от боли, и от
невзгод,
И одно понять не умеешь – сам себя ты сломал
давно.
Опрокинулся полдень стеклянной жарою,
Горизонты прохлады – невидимы;
А природою где-то храмы с колоннами
Через века воздвигнуты.
Как по срезу времен в лодке плывем,
След оставляем чуть видимый;
Так глубоко не дышала еще
Глубью Его обители.
Капля за каплей здесь тают века,
У капель границ не видно;
Воды – без края и без конца,
Свод – тишиною бдителен.
Залы: белый, розовый, золотой
Свет струят удивительный;
Под струи эти подставлю ладонь
За ради жизни, просителя.
Неспящие в ночи.
И пыл горячих углей
Оберегают кожей,
Сгорающей в ночи.
Неспящие в ночи.
В смятении сердца.
У жаркого камина
Покоя не найти.
Неспящие в ночи.
И все, что близко —
Жарко, и чувствуют
Любовь, как чувствуют
Тепло.
И знает уж душа —
Сегодня не замерзнет,
Но и сгореть не сможет,
Сгоревшая давно.
Среди хлебов, цветов и трав – любовью,
Нежностью распятый, существованием объятый
Тех грез, что предвещает неба глубина и даль.
Мечтаешь, душою дышишь и – вдыхаешь
Той тайны сокровенную печаль.
И, в яростных раскатах грома, как в дивной
Музыке старинного органа ты слышишь
Ангелов небесных голоса.
И вот уж ты дрожишь и грезишь о рыцарских
Турнирах, и Робинзоном мир океанский
Покоряешь, и в лодке впечатления плывешь,
И ею воображением своим ты управляешь.
И, будучи ребенком, вспоминаешь жизни,
Что жил ты сотни лет назад.
И чуткая душа твоя тех сотен лет
Накопленный багаж в той башне памяти
Все сохраняет, в воротах древних у нее,
Как стражи, чутье и вкус стоят.
И Пушкин чародейством строк своих околдовал,
И Гоголь пробудил то чувство доброты и кары
Над всем злом, и высшую любовь открыл
И сердцу и глазам ребячьим.
Лиловая синь неба – ворота детства твоего,
И, проходя под ними, не позабудешь тех чудес,
Ту жизни полноту и чувство то божественного
Смысла, что как молоко впитал, и даже смерть
Те краски расплескать не в силах —
Лишь тело смерти ты отдал, а душу – жизни.
Им не бывать в могилах.
Шатры и красная дорожка лестниц,
И с плеч долой меха,
А на плечо – мундиры и чины.
И зеркала, наполненные красотою,
Начавшейся игрой увлечены.
И запахи цветов легли дурманом
На белизну прекрасных дам плечей,
Освещены алмазным водопадом,
Как тысячей свечей.
А музыка поет, звучит, волнует
И лоск паркета превращает в лед,
И тот, во фраке: легкий, одинокий,
Чуждый, – в сей час уже совсем не тот.
И от тепла толпы, скользящей шумно,
Людно, так сладко захмелела голова.
И вот уже так вежливо-надменны повороты
Его прекрасного и тонкого лица.
Но вот ее лицо мелькнуло сквозь смог
Волнующе-волшебной суеты, и видеть хочет
Он те, прежние черты, но кружится от бала
Голова, и лишь в чарующее волшебство
Старания его превращены.
О, да, она уже не та. Стал тоньше стан;
И юность, скинув повседневные покровы,
Как тяжкий кокон, сбрасывают с плеч,
И бабочке прекрасной, тонкокрылой
Свободою уже не пренебречь.
И вечность танцевать готова,
Всю грацию свою отдав взамен…
Но почему же взгляд его прощально-долог
Сейчас, когда так много счастья в ней?..
И в теплой бальной зале становится
Так холодно, и он мечтает лишь о тишине
В своей квартире, и не дают покоя
Два вопроса: прощу ли я твою свободу
И порочность; простишь ли мою ревность
Ты в другом, не бальном мире…
Ах, Венеция! Вот и наряд закончен мой
И, треуголку одевая, тот прежний мир
Я оставляю и открываю новый,
В котором издавна сама Венеция живет.
И впитывать в узоры платья моего
Таинственность ее мне лестно,
И, вот уж итальянкой властно-страстной,
Взбегая по мосту, я на свидание спешу,
И шорохи моих шагов я прячу под накидкою
небесной.
И состязаться с Казановой в поисках любви мне
сладко, —
Украдкой шепчет нам слова она и в сладости их
Укрывается – украдкой.
И вот уж сердце из муранова стекла держу в
ладони,
Любуясь тайною стеклянною его,
И тайны настоящих тех сердец, что за окном,
Уже грозят и манят за собою.
Венеция, ты нас, доверчивых своих детей,
В волшебные запутываешь сети, чтобы
околдовать навек
И страсть к себе внушить навеки.
И я иду за томною романтикой тумана твоего,
И в дар я от нее беру лишь грезы – жить о любви
мечтою,
И, лишь оглядываясь, понимать: любовь, моя
наперсница,
Всегда была со мною.
Баллада о Казанове и любви
Венеции привычно услаждать нас,
Вуалью древности своей глаза нам закрывая,
