«Медлительным посохом мерно звеня…»
Медлительным посохом мерно звеня,
Проходит один по дороге.
Другой погоняет и хлещет коня
И скачет в смертельной тревоге.
Догнал, поравнялся — и вот уже нет:
Лишь пыль завилась золотая.
И путник дивится и долго вослед
Глядит, головою качая.
«И в роще ветра шум свободный…»
И в роще ветра шум свободный,
И птичий крик среди полей,
И горный гул, и голос водный,
И звук родной людских речей, —
О, как тебя устану славить,
Земная жизнь, земная плоть?
Я не могу тебя оставить
И не хочу перебороть:
От беспредельного паренья
В дыму рассеянной мечты
Всей дивной силой тяготенья
Меня удерживаешь ты.
Искушение («“Возлюбим, братья!” — знаю, знаю…»)
«Возлюбим, братья!» — знаю, знаю:
Сей добродетельный обет
Я неизменно повторяю
Тебе, смиренница, вослед.
Но горе, если на мгновенье
Я вспомню о земной любви:
«О, недостойное паденье!
О, ризы чистые мои!»
И как постыдного недуга,
Как нечестивого огня,
Ты, вероломная подруга,
Бежишь погибшего меня.
Но мне мятежный жар лобзаний,
Мне привкус крови на губах
Твоих дороже бормотаний
О вечности, о небесах.
Искушение («Все пропало, все кончено: к черту…»)
Все пропало, все кончено: к черту
Вдохновенье, надежда, любовь!
Ты вливаешься с шумом в аорту,
Воспаленная, душная кровь.
И по жилам чудовищной вестью
Пробегаешь быстрее огня,
К преступленью, к позору, к бесчестью
Призывая, толкая меня.
Но какое еще преступленье,
И какая там совесть, — когда
Целый мир в сумасшедшем круженье
Полетел неизвестно куда?
«О, легионы темных слов!..»
О, легионы темных слов!
Как потревоженные тени,
Бежите вы из царства снов,
Неся стенания и пени.
Беда тому, кто вызвал вас,
Кто вам придумал сочетанья:
Внезапно ночью пробудясь,
Он не припомнит заклинанья.
И вы, Панурговы стада,
Гонимы смертною тоскою,
Во тьму вы ринетесь тогда,
Его толкая пред собою.
«Ты прячешь, мудрая змея…»
Ты прячешь, мудрая змея,
Твое раздвоенное жало:
Соблазн, падение сначала,
И после — страх небытия.
Стезею сладостных утех
Ты вводишь нас во искушенье:
В себе несет свое отмщенье
Содеянный и скрытый грех.
«Ни муз, ни хоров, ни Орфея…»
Ни муз, ни хоров, ни Орфея,
Ни легких, сладостных теней.
Что вьются рея, розовея
Среди сияющих полей.
Кулисы рушатся. В разрывы
Глядит пустынный небосвод, —
И ветер страшный и правдивый
Об одиночестве поет.
«Уже растут дневные голоса…»
Уже растут дневные голоса,
Уже бегут восторженные воды,
И теплое дыхание природы
Туманит голубые небеса.
Увы! меж тем, как нарастает день,
Меж тем, как ширится его сиянье, —
Уже ложится медленная тень
На наше бедное существованье.
То злая тень: среди земной весны,
С ее игрой, и блеском, и цветеньем,
Одни лишь мы тревоге преданы,
Снедаемы каким-то тайным тленьем.
Напрасно все: и мысли, и мечты. —
Мы падаем в метаниях бескрылых.
И Ты, Господь, как тяжкий камень Ты
Для тех, кто созерцать Тебя не в силах.
«О, жизни льющейся бесцельный дивный строй!..»
О, жизни льющейся бесцельный дивный строй!
Все дышит и живет божественной игрой,
Все движется ее таинственной орбитой,
И некий ровный свет невидимо разлитый
Во всем присутствует. Но, хладен и угрюм,
Бежит его лучей безблагодатный ум:
Он верит лишь себе — и по ветвям зеленым
Он бьет, как топором, безжалостным законом,
И древо жизненное, дико и мертво,
Как черный сухостой, валится на него, —
И дальше он бежит, охвачен страхом тесным,
Не в силах быть земным, не в силах стать небесным.
Мерцает светоч драгоценный,
Приподнят бережной рукой, —
И всей земле, и всей вселенной
Несет забвенье и покой.
Все никнет, падает и внемлет,
И, трепета не в силах снесть,
Душа моя едва приемлет
Его таинственную весть.
«Да, ты умен, бесспорно: эти складки…»
Да, ты умен, бесспорно: эти складки
Презрительного, нервного лица
Мне говорят, что весь твой путь несладкий
Продуман длительно и до конца.
Но, Боже мой! упорно, кропотливо
День ото дня трудиться для того,
Чтоб, наконец, с усмешкою брезгливой,
Всего вкусив, не выбрать ничего.
В своем надменном самоутвержденье
Ты в дольний мир приносишь вновь и вновь
И стройный замысел, и вдохновенье, —
Но не любовь. — О, если бы любовь!
«Не все бессмысленно и бренно…»
Не все бессмысленно и бренно,
Не все имеет свой конец,
Не только тление нетленно,
Сей жизни бедственный венец.
О, недостойный ум: ты мог,
Ты смел дойти до отрицанья,
Едва ступивши на порог
Божественного мирозданья.
«Безбожья хмурый проповедник…»
Безбожья хмурый проповедник,
О, как высмеиваешь ты
Мои возвышенные бредни,
Мои бессвязные мечты.
Кричишь, открыто негодуя:
«Какая ложь! какая тьма!»
Что ж? — Бессердечности ума
Безумье сердца предпочту я.
«Измученная, чуть живая…»
Измученная, чуть живая,
Со свечечкой в руках худых,
Не замечая, не стирая
Ни слез, ни капель восковых,
Закрыв глаза, она молилась
И кланялась в кадильный дым.
И так мне стыдно становилось
Пред горем страшным и простым.
«Опять волнуются народы…»
Опять волнуются народы,
Опять вершители судеб
Клянутся именем свободы
И делят скот, дома и хлеб.
И нет ни имени, ни меры
Бездонной скудости земной, —
И пять хлебов ничто без веры,
И нищий наг, и слеп слепой.
«Свобода, — о, восторженное слово!..»
Свобода, — о, восторженное слово!
Ты как блистательный огромный щит,
Где отраженье солнца золотого
Сверкает, и дробится, и горит.
Не видим мы, слепцы, какой железный,
Какой непререкаемый закон
И в этой непомерности надзвездной
И в чашечке цветочной затаен.
«Одни считают в небе созвездия…»
Quid dedicatum poscit Apollinem…
Hor
Одни считают в небе созвездия,
Их бег сверяя с тайными судьбами,
И на папирусы заносят
Числа, исполненные значенья.
Другим отрадно в шуме и грохоте
За громкой славой гнаться, за подвигом, —
И над испуганной толпою
В звоне меча изрекать законы.
Но мне лады свирели несложные
Дороже труб и криков воинственных,
И звездной книги мне яснее
Сотовый мед в руке любимой.
