ХII
Как я тебя на шумном рынке встретил,
Так ты, Шахри, стихи мои встречай.
Припомни, как повеял свежий ветер
И губ твоих коснулся невзначай.
Как на траве примятой
В шали белой
У крепостных ворот в полдневный час
Горянка песню радостную пела,
Ладонью барабаня в медный таз.
То весело глядела на дорогу,
То к небу устремляла взор она,
Как будто бы невидимому Богу
Была игра ее посвящена.
То цокала, то головой качала,
То бровь дугою морщила на лбу.
То поводила гибкими плечами —
Что восхищало сельскую толпу.
Звенел, как бубен, таз ее луженый,
И сильный голос бился, как родник…
Торговлю прекратив,
На луг зеленый
Спешили дружно парень и старик.
И даже пыльный газик из райкома
На миг притормозил возле него…
И я помчался, песнею влекомый,
Не чуя ног и сердца своего.
Та песня без конца и без начала
Парила легким облаком вдали.
Когда она любовь мне предсказала,
Я, не робея выкрикнул:
— Сахли!..
Стучали в такт серебряные пряжки
У пламенной певуньи на груди.
И я подбросил вверх свою фуражку,
Как голубя почтового —
Лети!
Взмыв высоко,
Сизарь мой беззаботный
На полпути не выбился из сил,
Но возвратясь из славного полета,
На голову девичью угодил.
Уж тут-то я смутился не шутку
И тихо буркнул девушке:
— Прости…
Она оторопела на минутку,
Ладонями фуражку обхватив.
Лишившись дара речи на мгновенье,
Я вновь промямлил,
Пот смахнув со лба:
— Еще раз приношу я извиненье
За то, что кепка так моя глупа.
Красавица взглянула,
Но без страха,
И засмеялась, бусами звеня:
— Не так уж и глупа твоя папаха,
Когда из многих выбрала меня.
Я стал краснее вишни переспелой…
И вдруг под улюлюканье толпы,
Фуражку нахлобучив неумело,
Стал убегать от собственной судьбы.
А сердце билось, словно птица в клетке:
— Пока еще не поздно, возвратись…
Наверно, слишком знойным было лето,
Чтоб обожгло любовью на всю жизнь.
Базар устал…
Поляна опустела.
Умолкли разом песни, шум и гам.
И горцы, завершив успешно дело,
Разъехались, ударив по рукам.
На горку бесконечной вереницей
Груженые повозки поползли.
Истошный вопль полночной дикой птицы
Раздался неожиданно вдали.
Похолодало…
Впрочем, был согрет я
Внезапной страстью, что ни говори…
И вдруг узнал два женских силуэта
На фоне отцветающей зари.
Не ведая усталости и страха,
Без тягостной поклажи,
Налегке,
Они шагали в сторону Ахваха
И пели на аварском языке.
Одна постарше
В легкой шали белой
Свой медный таз под мышкою несла.
А та, на чей платок фуражка села,
С гармошкою за ней вприпрыжку шла.
Спросил я у знакомой мастерицы
Их имена, пылая изнутри…
— Так это же ахвахские певицы.
Мать звать Кусун,
А дочь ее — Шахри.
Шахри, Шахри — таинственное имя,
Арабских сказок тонкий аромат…
На свете не найти его любимей —
Так мне казалось много лет назад,
Когда, застыв, глядел я на дорогу
С «горящим вздохом в пламенной груди»,
Когда известно было только Богу,
Что сбудется со мною впереди.
Я в сумерках нашел коня
На площади базарной.
Скакун в отличье от меня
На верность сдал экзамен.
— Прости хозяина, гнедой,
Что пропадал он долго. —
Вздохнул я, потрепав рукой
Животное за холку.
Поводья кое-как держа,
Пешком побрел в аул я,
В то время, как моя душа
К Ахваху повернула.
Поэтому мой путь впотьмах
Тянулся бесконечно…
А возле дома глянул… Вах!
В руке — одна уздечка.
Но где же конь?..
Искать его
Средь ночи мало толку,
Уж хорошо, что самого
Не растерзали волки.
Уздечку спрятав на груди,
Я рухнул, как убитый,
В постель…
Покуда бригадир
Не постучал сердито.
За то, что конь мой заплутал
В колхозных сочных травах,
Блюститель мать оштрафовал
За мелкую потраву.
Ах, мама, зря на скакуна
Тебе не надо злиться…
Не он виновен, а одна
Ахвахская певица.
Так, как хлам бесполезный сжигают,
Так спалил я свой нрав удалой.
Эх, фуражка моя городская,
Что же ты натворила со мной?..
Мне наскучило в отчем ауле,
Ведь с рассвета жужжало в ушах,
Как бесцельно летящая пуля,
Без конца —
Все Ахвах да Ахвах.
Мне найти бы какую причину,
Наговорам да сплетням назло…
Без предлога негоже мужчине
Заявляться в чужое село.
Думал день…
Думал два… И неделю.
От фантазий совсем изнемог,
Но в конце-то концов еле-еле
Отыскал подходящий предлог.
Как же я позабыл про Омара —
Однокашника и кунака.
В общежитии мы с ним на пару
Кой-кому понамяли бока…
Сколько раз я сулил на прощанье
Ненадолго прийти погостить…
Исчезали мои обещанья
На глазах,
Как песок из горсти.
Ну, теперь-то уж, сердце порукой,
Что пылает в груди у меня,
К своему закадычному другу
Я отправлюсь, не медля ни дня.
В самом деле интересно это —
Есть ли человек такой в горах,
Чтобы знал подробнее поэта
Путь тернистый из Цада в Ахвах.
Сорок верст —
Немного и немало, —
Маршируя браво, как солдат,
Прямиком, минуя перевалы
И ущелья мрачные, как ад.
Сорок верст —
Немало и немного —
Напрямик в обувке городской
Вдоль с ума сходящего потока
По тропе над пропастью глухой.
Тут орел парит,
А там удоды
Сели на боярышнике в ряд…
И везде крутые повороты
Роковой внезапностью грозят.
… Мне уже случалось не однажды
Покидать родимые края.
Но в Ахвах, томим любовной жаждой,
Собирался тщательнее я.
В первый раз побрился, как мужчина,
И вихры кинжалом обкорнал,
Получилась грустная картина —
Клок травы, застрявший между скал.
Не смутясь, однако, чуб колючий
Прилизал я кое-как с трудом
И перевязал на всякий случай
Шею свою стиранным бинтом.
Так солидней…
Будто от ангины
Горло воспаленное горит…
Может быть, свой взор случайно кинет
На меня насмешница Шахри.
Встрепенется, глядя на больного,
И найдет сочувствия слова…
Братовы часы с застежкой новой
Я напялил поверх рукава.
А затем, старательно и рьяно
Перерыв семейный гардероб,
Я на дно большого чемодана
Уложил все лучшее добро.
Видимо, святое чувство меры
От усердья изменило мне…
Не хватало только револьвера,
Чтобы он болтался на ремне.
Через час, уставши до упада,
Заглянул я в зеркало и сник:
Всем хорош джигит, одна досада —
Нос орлиный чуточку велик.
Ну, да ладно —
Я махнул рукою
И переступил через порог…
Солнце расцветало над горою,
Как гигантский розовый цветок.
Чемодан давил пудовой гирей,
Только я его не замечал,
И поэму Лермонтова «Мцыри»,
Всласть жестикулируя, читал.
Полон героических порывов
В этот исторический момент
Любовался я, как над обрывом
Горный тур застыл, как монумент.
Коротко ли, долго —
Но под вечер,
Наконец, увидел я Ахвах.
Дух перевести присел у речки
От воды игривой в двух шагах.
Сполоснул лицо, ловя губами
Капли и прохладу ветерка.
И газету с первыми стихами
Заложил за лацкан пиджака.
Набекрень надел свою фуражку
И для форса, только и всего,
Прицепил к нагрудному кармашку
Я значок блестящий ГТО.
Сунул в зубы с тайным отвращеньем
Папиросу модную «Казбек»
И вошел в аварское селенье,
Как видавший виды человек.
