Георгий Адамович - Собрание стихотворений

(У дремлющей парки в руках,
Где пряжи осталось так мало…)
Нет, разум еще не зачах,
Но сердце… но сердце устало.

Беспомощно хочет любить,
Бессмысленно хочет забыться…
(И длится тончайшая нить,
Которой не надо бы длиться.)

Навеки блаженство нам Бог обещает!
Навек, я с тобою! — несется в ответ.
Но гибнет надежда. И страсть умирает.
Ни Бога, ни счастья, ни вечности нет.

А есть облака на высоком просторе,
Пустынные скалы, сияющий лед,
И то без названья… ни скука, ни горе…
Что с нами до самого гроба дойдет.

Рассвет и дождь. В саду густой туман,
Ненужные на окнах свечи,
Раскрытый и забытый чемодан.
Чуть вздрагивающие плечи.

Ни слова о себе, ни слова о былом.
Какие мелочи — все то, что с нами было!
Как грустно одиночество вдвоем…
— И солнце, наконец, косым лучом
Прядь серебристую позолотило.

Летит паровоз, клубится дым.
Под ним снег, небо над ним.

По сторонам — лишь сосны в ряд,
Одна за другой в снегу стоят.

В вагоне полутемно и тепло.
Запах эфира донесло.

Два слабых голоса, два лица.
Воспоминаньям нет конца!

«Милый, куда ты, в такую рань?»
Поезд останавливается. Любань.

«Ты ждал три года, остался час,
Она на вокзале и встретит нас».

Два слабых голоса, два лица.
Нет на свете надеждам конца…

Но вдруг на вздрагивающее полотно
Настежь дверь и настежь окно.

«Нет, не доеду я никуда,
Нет, я не увижу ее никогда!

О, как мне холодно! Прощай, прощай!
Надо мной вечный свет, надо мной вечный рай».

3а все, что в нашем горестном быту,
То плача, то смеясь, мы пережили,
За все, что мы, как слабую мечту,
Не ожидая ничего, хранили,

Настанет искупление… И там,
Где будет кончен счет земным потерям —
Поймешь ли ты? — все объяснится нам,
Все, что мы любим и чему не верим.

Ложится на рассвете легкий снег.
И медленно редеют острова,
И холодеет небо… Но хочу
Теперь я говорить слова такие,
Чтоб нежностью наполнился весь мир,
И долго, долго эхом безутешным
Мои стихи носились бы… Хочу,
Чтоб через тысячи глухих веков,
Когда под крепким льдом уснет, быть может,
Наш опустелый край, в иной стране,
Иной влюбленный, тихо проходя,
Над розовым, огромным, теплым морем
И глядя на закат, вдруг повторил
Твое двусложное, простое имя,
Произнося его с трудом…
И сразу,
Бледнее неба, был бы он охвачен
Мучительным и непонятным счастьем,
И полной безнадежностью, и чувством
Бессмертия земной любви.

Чрез миллионы лет — о, хоть в эфирных волнах! —
Хоть раз — о, это все равно! —
Померкшие черты среди теней безмолвных
Узнать мне будет суждено.

И как мне хочется — о, хоть бессильной тенью! —
Без упоения и мук,
Хоть только бы прильнуть —
о, только к отраженью! —
Твоих давно истлевших рук.

И чтоб над всем, что здесь не понял ум беспечный,
Там разгорелся наконец
Огромный и простой, торжественный и вечный
Свет от слиянья двух сердец.

Куртку потертую с беличьим мехом
Как мне забыть?
Голос ленивый небесным ли эхом
Мне заглушить?

Ночью настойчиво бьется ненастье
В шаткую дверь,
Гасит свечу… Мое бедное счастье,
Где ты теперь?

Имя тебе непонятное дали.
Ты — забытье.
Или, точнее, цианистый калий —
Имя твое.

Еще переменится все в этой жизни, — о, да!
Еще успокоимся мы, о былом забывая.
Бывают минуты предчувствий. Не знаешь, когда.
На улице, дома, в гостях, на площадке трамвая.

Как будто какое-то солнце над нами встает,
Как будто над нами последнее облако тает,
И где-то за далью почти уж раскрытых ворот
Один только свет бесконечный и белый сияет.

Если дни мои милостью Бога
На земле могут быть продлены,
Мне прожить бы хотелось немного,
Хоть бы только до этой весны.

Я хочу написать завещанье.
Срок исполнился. Все свершено.
Прах — искусство. Есть только страданье,
И дается в награду оно.

От всего отрекаюсь. Ни звука
О другом не скажу я вовек.
Все постыло. Все мерзость и скука.
Нищ и темен душой человек.

И когда бы не это сиянье,
Как могли б не сойти мы с ума?
Брат мой, друг мой, не бойся страданья,
Как боялся всю жизнь его я…

На Монмартре, в сумерки, в отеле,
С первой встречною наедине,
Наспех, торопливо, — неужели
Знал ты все, что так знакомо мне?

Так же ль умирала, воскресала,
Улетала вдаль душа твоя?
Так же ль ей казалось мало
Бесконечности и бытия?

А потом, почти в изнеможеньи,
С отвращеньем глядя на кровать,
Так же ль ты хотел просить прощенья,
Говорить, смеяться, плакать, спать?

Он еле слышно пальцем постучал
По дымчатой эмали портсигара
И, далеко перед собою глядя,
Проговорил задумчиво: «Акрополь,
Афины серебристые… О, бред!

Пора понять, что это был унылый,
Разбросанный, кривой и пыльный город,
Построенный на раскаленных скалах,
Заваленный мешками с плоской рыбой,
И что по этим тесным площадям,
Толпе зевак и болтунов чужие,
Мы так же бы насмешливо бродили,
Глядели бы на все с недоуменьем
И морщились от скуки…»

Граф фон-дер Пален! — Руки на плечах.
Глаза в глаза. Рот иссиня-бескровный.
Как самому себе! Да сгинет страх!
Граф фон-дер Пален! Верю безусловно.

Все можно искупить: ложь, воровство,
Детоубийство и кровосмешенье,
Но ничего на свете, ничего
На свете нет для искупленья

Измены.

Невыносимы становятся сумерки,
Невыносимее вечера…
Где вы, мои опоздавшие спутники?
Где вы, друзья? Отзовитесь. Пора.

Без колебаний, навстречу опасности,
Без колебаний и забытья
Под угасающим «факелом ясности»,
Будто на праздник пойдем, друзья!

Под угасающим «факелом нежности»,
Только бы раньше не онеметь! —
С полным сознанием безнадежности,
С полной готовностью умереть.

По утрам свободный и верный,
Колдовства ненавижу твои,
Голубую от дыма таверну
И томительные стихи.
Вот пришла, вошла на эстраду,
Незнакомые пела слова,
И у всех от мутного яда
Отуманилась голова.
Будто мы, изнуренные скукой,
Задохнувшись в дымной пыли,
На тупую и стыдную муку
Богородицу привели.

Был светлый и холодный день,
И солнце неспокойно билось,
Над нашим городом носилась
Печалью раненая тень.
Нет, солнца не было. Дрожа
Под лужами, тускнели плиты,
Металась дикая Нева
В тисках тяжелого гранита;
Как странно падали слова:
«Я видела его убитым».
И черный вуаль открыл глаза,
Не искаженные слезами,
На миг над невскими волнами
Вам смерть казалась так легка.
И лишь в лохмотьях облака
Растерянно неслись над нами.

Тяжкий гул принесли издалека
Осветившие землю огни,
Молчаливым и нежным упреком
Ты следишь мои сонные дни.
Где-то там и ликуют, и плачут,
Славословят смертельный бой,
Задыхаясь валькирии скачут
В облаках веселой толпой.
И поет о томлении плена
Тихоструйного Рейна волна,
И опять на покинутых стенах
Ярославна тоскует одна.
Знаю все. Но молчи и не требуй
Ни тревоги, ни веры своей,
Я живу… Вот река и небо,
И дыхание белых полей.

Мы все томимся и скучаем,
Мы равнодушно повторяем,
Что есть иной и лучший край.
Но если здесь такие встречи,
Если не сон вчерашний вечер,
Зачем нам недоступный рай?

И все равно, что счастье мчится,
Как обезумевшая птица,
Что я уже теряю вас,
Что близких дней я знаю горе,
Целуя голубое море
У дерзких и веселых глаз.

Лишь хочется летать за вами
Над закарпатскими полями,
Пролить отравленную кровь
И строгим ангелам на небе
Сказать, что горек был мой жребий
И неувенчана любовь.

Когда Россия, улыбаясь,
Безумный вызов приняла,
И победить мольба глухая
Как буйный ураган прошла,

Когда цветут огнем и кровью
Поля измученной страны,
И жалобы на долю вдовью,
Подавленные, не слышны —

Я говорю: мы все больны
Блаженно и неизлечимо,
И ныне, блудные сыны,
В изменах каемся любимой…

И можно жить, и можно петь,
И Бога тщетно звать в пустыне,
Но дивно, дивно умереть
Под небом радостным и синим.
<1915?>

Железный мост откинут
И в крепость не пройти.
Свернуть бы на равнину
С опасного пути?

Но белый флаг на башне.
Но узкое окно!
О, скучен мир домашний,
И карты, и вино!

Я знаю, — есть Распятья
И латы на стенах,
В турецкой темной рати
Непобедимый страх.

Пустыни, минареты,
И дым, и облака,
И имя Баязета,
Пронзившее века.

Белеют бастионы
За мутною рекой,
Знамена и короны
Озарены луной.

И на воротах слово,
— Старинно и темно, —
Что на пути Христовом
Блаженство суждено.

О том, что смерти нет, и что разлуки нет,
И нет земной любви предела,
Не будем говорить. Но так устроен свет,
Где нам дышать судьба велела.

И грустен мне, мой друг, твой образ, несмотря
На то, что ты и бодр, и молод,
Как грустно путнику в начале сентября
Вдруг ощутить чуть слышный холод.

Жил когда-то в Петербурге
Человек — он верил в Бога,
Пил вино, глядел на небо,
И без памяти влюбился.

И ему сказала дама,
Кутаясь пушистым мехом:
«Если так меня ты любишь,
Сделай все, что ни скажу я».

Чай дымился в тонких чашках,
Пахло горькими духами…
Он ответил: «Что ты хочешь?
Говори — я все исполню».

И подумал: «Буду с нею
Навсегда, живым иль мертвым.
Легкой птицей, ветром с моря,
Пароходною сиреной».

Равнодушно и спокойно
Дама на него взглянула:
«Уходи, раздай все деньги,
Отрекись навек от Бога,

И вернись с одною мыслью
Обо мне. Я все сказала».
Он ушел и, обернувшись,
Улыбнулся ей: «И только?»

На другой же день он входит,
Бледный, без креста на шее,
В порыжелой гимнастерке,
Но веселый и счастливый.

Тихо в небе догорали
Желтые лучи заката,
И задумавшись как будто
Дама вновь проговорила:

«Уходи, и если можешь,
Обо мне забудь!» Не сразу
Встал он, не сказал ни слова
И ушел не попрощавшись.

Мир широкий. Все найдешь в нем,
Но не все ль и потеряешь?
Только шесть недель промчалось,
Ночью кто-то в дверь стучится.

«Отвори!» И тихо входит
Тот же человек. Но страшно
Изменился он. Морщины
Черный лоб избороздили.

Шепчет дама: «Неужели
Ты забыл? Ты изменил мне?»
Но он ей не отвечает,
Глаз не поднимает темных.

Утро брезжит… В пышной спальне
Женщина ломает руки.
«Денег мне не надо. В Бога
Верь или не верь — пустое!

Но люби меня!» Коснулся
Он холодными губами
Губ ее, и вновь покорно
Темный, спящий дом оставил.

Год прошел, второй проходит,
Никого она не видит,
Никогда не спит… Ни слухов,
Ни звонка, ни телеграммы.

Только ветер бьется в окна,
Только птицы пролетают,
Только долгая сирена
Завывает в ночь сырую.

Есть на свете тяжелые грешники,
Но не все они будут в аду.
Это было в московской губернии,
В девятьсот двадцать первом году.

Комиссаром был Павел Синельников,
Из рабочих или моряков.
К стенке сотнями ставил. С крестьянами
Был, как зверь, молчалив и суров.

Раз пришла в канцелярию женщина
С изможденным, восточным лицом
И с глазами огромными, темными.
Был давно уже кончен прием.

Комиссар был склонен над бумагами.
«Что вам надо, гражданка?» Но вдруг
Замолчал. И лицо его бледное
Отразило восторг и испуг.

Здесь рассказу конец. Но на севере
Павла видели с месяц назад.
Монастырь там стоит среди озера,
Волны ходят и сосны шумят.

Там, навеки в монашеском звании,
Чуть живой от вериг и поста,
О себе, о России, о Ленине
Он без отдыха молит Христа.

Единственное, что люблю я, — сон.
Какая сладость, тишина какая!
Колоколов чуть слышный перезвон,
Мгла неподвижная, вся голубая…

О, если б можно было твердо знать,
Что жизнь — одна и что второй не будет,
Что в вечности мы будем вечно спать,
Что никогда никто нас не разбудит.

Сердце мое пополам разрывается.
Стынет кровь.
Что за болезнь? Как она называется?
Смерть? Любовь?

О, разве смерть наша так удивительно –
Хороша?
Разве любовь для тебя так мучительна,
О, душа?

«О, сердце разрывается на части
От нежности… О да, я жизнь любил,
Не меряя, не утоляя страсти