«Подойди ко мне, дружочек, мой маленький музыкантик!»
— Хорошо, — сказал Курцбюндиг, —
не хочешь на парад в Москву, не надо.
Пошлю тебя с посылкой к моей жене Эльфриде —
город Нюрнберг, улица Ганса Закса, номер 16а.
Отвезешь ей икону и сало. Получишь отпуск
по семейным обстоятельствам.
И стало так.
В тот вечер капитан Курцбюндиг на свою гостью немного дулся.
— Что это с вами? — спросила Смерть. — Похоже,
сегодня вы не в духе, капитан…
Поставьте-ка пластинку!
— Послушайте, — сказал ей ротный, — не грозите
своим костлявым пальцем моим солдатам, дорогая!
А то у них пошаливают нервы, и тогда они точно сосульки,
впопыхах сбежавшие с позиций.
— Ах, — сказала Смерть, — это вы, верно, о маленьком Вагнере?
Я ведь только хотела, чтобы он мне немного сыграл на скрипке…
Кстати, а почему он здесь,
когда на следующей неделе я должна прийти за ним по адресу:
город Нюрнберг, улица Ганса Закса, номер 16а?
Я слышал шипение огня догорающих городов.
Казалось, растрещались соседки,
повстречавшиеся на городской площади.
А тем временем в рамах лопались стекла,
то была агония огня.
Я слышал, как города разговаривали, а один городок
что-то шептал. Городок Чугуев недалеко от Харькова.
Еще сейчас я слышу скрип дверей на ветру,
звон разбитого бокала,
низкий аккорд рояля,
сдерживаемый смех, оборвавшийся посредине,
особый женский смех, рожденный неистовою лаской.
Это огонь насмешливо повторял
последние слова пустого города.
Потом остались только окна,
черные провалы в стене,
и ветер гудел,
швыряя в них дождь и снег,
опавшие листья, гонимые по земле семена и черную пыль.
Я слышал шепот умирающего города.
С тех пор меня страшит шепот,
доносящийся из тьмы.
В одном храме выложили стену необычной мозаикой.
Из букв, цифр и крестиков.
То была мозаика из имен и фамилий,
из Адамов, Яковов, Циль и Давидов,
из Эмилей, Соломонов, Иосифов, Рахилей,
словом: из евреев.
И у всех был один надгробный камень,
холодный, гладкий, с тонкими прожилками.
И ни одного цветка возле них,
и не цвели здесь плакучие ивы,
и никто не ходил по тропинкам
с лейкой. Да и к чему поливать из лейки буквы?
Несколько раз сюда приходила женщина
и все искала на стене свое имя.
Мы ей говорили:
— Верно, вы ошибаетесь, пани,
вы еще живы.
Смотрите, пани, у вас в кошелке свежая капуста!
Но она водила по стенке маленьким,
почти детским пальчиком,
и продолжала искать свое имя.
— Нет, нет, — говорила она при этом, —
я тоже должна быть где-то здесь,
между Львом и Иосифом.
Я тебе говорила, Ваня:
не ходи туда.
Я говорила:
не стоит,
вчера подписали капитуляцию.
Но разве живой парень девку послушает?
А мертвый с ней и подавно разговоров не ведет.
Вот видишь,
глупый…
Эти цветы могли быть
на нашей свадьбе.
Лучше всего спится сразу после войны.
Перед войной на душе беспокойно. Будет? Не будет?
Откроешь окно. Над городом мечутся щупальца прожекторов.
И под дождем, не ведая куда, идут грузовики.
Кто-то разоряется по радио, а в перерывах играют марши.
В сейфах, в тройных засургученных пакетах, наготове планы мобилизации.
Что-то тебя пробуждает; все кажется, что разжигают небеса…
В войну тоже недоспишь. Обязательно что-нибудь стрясется.
Залает пулемет, ухнет мина, кусанет вошь.
А то кашу не подвезут, воды в окопе по колено. Или еще:
артподготовка. От нее тоже проснешься.
А когда выдастся полная, совсем безмолвная тишина,
тут тебе вдруг оторвет ногу. И опять пропал сон.
Не удивляйтесь, пожалуйста. Всю жизнь жил с двумя и вдруг
на тебе: одной как не бывало! Тут уж не заснешь просто с непривычки.
Лучше всего спится в первый день, когда кончится война.
Соловьи, и те вас не разбудят.
Штатские в такой день сбиваются с ног,
а солдат завалится, где придется. Лишь бы над ухом
не звонил будильник. И еще не будил солдата телефон.
А видит он во сне друзей, которые заснули, чтобы никогда
не проснуться.
О них ему снится больше всего.
В первый день после войны не очень-то хочется просыпаться.
Проснешься и не знаешь: смеяться, что все это
пережил и выжил. Или плакать?
Она не знала, как называется эта немецкая улица,
но все же остановилась и вышла из машины.
На тротуаре одиноко застыла брошенная коляска.
Старомодная, черная, на высоких колесах.
— Не стану заглядывать в нее, — сказала она себе, —
не загляну. Он бы испугался.
Да и что мне ему сказать, когда я не знаю по-немецки?!
Могу только сказать:
«Ду!»
И еще:
«Хенде хох!»
Но это не то. А ручки он все равно поднять не сможет,
они у него, верно, запеленованы.
Но я попробую. Я ему скажу:
«Ду! Тебе будет двадцать! Ду много кушать. Ду иметь много детей.
Ду лебен… Ты жить, ты другим жить давать.
Ты — малыш, ты — киндер!»
И все это ему сказала.
Коляска не ответила. Под ясно-голубой перинкой в ней лежал
фаустпатрон.
Кто его знает: это было или только будет?
С последней войны возвращался последний военный оркестр.
Три геликона, три баритона, литавры, барабан
и одна внештатная флейта.
За ними шел последний,
единственный капрал запаса.
И все старался идти в ногу.
Но с кем?
Капрал нес свернутое знамя, которое изъела
атомная пыль.
То было первое светящееся знамя на земле,
но дело было днем, и этого никто не видел.
«Ах, мейн гот, — причитал капрал. — Такой оркестр,
и ни одного мальчишки, бегущего следом…»
Утро, мы с тобой так любили утро…
Пурпурная тень, нависшая над садом,
расходилась в стороны, точно старый занавес.
А капустниц, сколько тут налетало капустниц!
А сколько солнца — пить его взахлеб!..
Мы с тобой, сын, ходили босиком
и плыли по мягкой траве, точно лодки;
зеленые волны, весенняя буря
заигрывала с нами и уносила все дальше и дальше.
Зеленые волны нескошенной травы,
море муравьев, кузнечиков, цикад,
и мы с тобою говорили, как восхитительно
стрекочет мир,
и говорили, что земля поет.
А ты, я помню, спрашивал меня, кто ночью плакал здесь,
что на листве осталось
столько слез.
Это случилось в маленьком захудалом кинотеатре
в одном городишке через месяц после войны.
Показывали кинохронику первых дней мира в Европе.
На экране был фельдмаршал Кейтель,
покидающий зал, где подписали капитуляцию,
и вокруг сверкали молнии — правда не от бога,
а от журналистов.
Помню яркий, слепящий фейерверк
на Трафальгар-сквер в Лондоне,
и вдруг в Москве и тотчас же в Нью-Йорке,
высокими струями била вода из фонтанов,
небо пламенело от радости,
Триумфальная арка в Париже была освещена дюжиной прожекторов,
чужие люди целовались страстно, точно влюбленные,
и все это под звуки чешской польки,
которая прославилась в ту страшную войну.
И тут одна женщина, сидевшая за мной, сказала
своему мужу:
— Уж и война кончилась,
мог бы меня перестать колотить, старый!
— Месье, — молвила дама мило, —
я поднимаю этот бокал за вашу прелестную маску!
Она чудо как хороша. Уже пробило полночь,
вы не можете ее снять?
— Не могу, — ответствовала маска.
Мой сынуля усталый,
не на радость рожденный,
чуть отравленный, изможденный,
мой худышка зеленый.
Молоко тобой недопитое,
молоко мое ядовитое,
мое солнышко, мой худышка,
ты в мечтах у меня, малышка,
мне судьбою приговоренный,
без суда осужденный.
Мой рябенький, мой слабенький,
мой маленький, мой сладенький,
выпей чуточку, хоть слезиночку,
еще капельку, хоть росиночку.
Мой худышка зеленый,
чуть отравленный, изможденный,
мой сынуля усталый,
