Николай Рубцов - Я буду долго гнать велосипед… (сборник)

…Ах, что я делаю?

За что я мучаю

больной и маленький

свой организм?..

Да по какому ж

такому случаю?..

Ведь люди борются

за коммунизм!

Скот размножается,

пшеница мелется,

и все на правильном

таком пути!..

Так, замети меня,

метель-метелица…

Ох, замети меня,

ох, замети…

И заметет!..

Сколько водки выпито!

Сколько стекол выбито!

Сколько средств закошено!

Сколько женщин брошено!

Где-то дети плакали…

Где-то финки звякали…

Эх, сивуха сивая!..

Жизнь была… красивая!

Снуют. Считают рублики.

Спешат в свои дома.

И нету дела публике,

что я схожу с ума!

Не знаю, чем он кончится,

запутавшийся путь,

но так порою хочется

ножом…

куда-нибудь!

Да, умру я!

И что ж такого?

Хоть сейчас из нагана в лоб!

Может быть,

гробовщик толковый

смастерит мне хороший гроб…

А на что мне хороший гроб-то?

Зарывайте меня хоть как!

Жалкий след мой

будет затоптан

башмаками других бродяг.

И останется все,

как было —

на Земле,

не для всех родной…

Будет так же

светить Светило

на заплеванный шар земной!..

Мы встретились у мельничной запруды,

и я ей сразу

прямо все сказал!

– Кому, – сказал, – нужны твои причуды?

– Зачем, – сказал, – ходила на вокзал?

Она сказала: – Я не виновата…

– Ну, да, – сказал я, – кто же виноват?

Она сказала: – Я встречала брата.

– Ха-ха, – сказал я, – разве это брат?!

В моих мозгах чего-то нехватало:

махнув на все, я начал хохотать!

Я хохотал. И эхо хохотало.

И грохотала мельничная гать.

Она сказала: – Ты чего хохочешь?

– Хочу, – сказал я, – вот и хохочу!

Она сказала: – Мало ли, что хочешь!

Тебя я слушать больше не хочу!

Конечно, я ничуть не испугался.

Я гордо шел на ссору и разлад.

И зря в ту ночь сиял и трепыхался

в конце безлюдной улицы закат!..

Тяжело молчал

валун-догматик

в стороне от волн.

А между тем —

я смотрел на мир,

как математик,

доказав с десяток теорем!..

Скалы встали

перпендикулярно

к плоскости залива.

Круг луны.

Стороны зари равны попарно,

волны меж собою

не равны.

Вдоль залива,

словно знак вопроса,

дергаясь спиной и головой,

пьяное подобие матроса

двигалось

по ломаной кривой.

Спотыкаясь даже на цветочках —

(Боже! Тоже пьяная «в дугу»!..) —

чья-то равнобедренная дочка

двигалась,

как радиус в кругу!

Я подумал, это так ничтожно,

что о них нужна, конечно, речь,

но всегда

ничтожествами

можно,

если надо, просто пренебречь!

И в пространстве —

светлом,

чистом,

смелом —

облако – (из дальней дали гость) —

белым,

будто выведенным мелом,

знаком бесконечности неслось!

Стукнул по карману, – не звенит:

как воздух.

Стукнул по другому, – не слыхать.

Как в первом…

В коммунизм – таинственный зенит

как в космос,

полетели мысли отдыхать,

как птички.

Но очнусь и выйду за порог,

как олух.

И пойду на ветер, на откос,

как бабка,

о печали пройденных дорог,

как урка,

шелестеть остатками волос,

как фраер…

Память отбивается от рук,

как дура.

Молодость уходит из-под ног,

как бочка.

Солнышко описывает круг,

как сука, —

жизненный отсчитывает срок…

Как падла!

Валентину Горшкову

Ты называешь солнце

блюдом…

Оригинально. Только зря:

с любою круглою посудой

Светило

сравнивать нельзя!

А если можно,

значит можно

и мне,

для свежести стишка —

твой череп,

сделанный несложно,

назвать…

подобием горшка!

Поэт перед смертью

сквозь тайные слезы

жалеет совсем не о том,

что скоро завянут надгробные розы

и люди забудут о нем,

что память о нем —

по желанью живущих

не выльется в мрамор и медь…

Но горько поэту,

что в мире цветущем

ему

после смерти

не петь…

Влетел ко мне какой-то бес.

Он был не в духе или пьян,

и в драку сразу же полез:

повел себя, как хулиган!

И я спросил: – А кто ты есть?

Я не люблю таких гостей.

Ты лучше с лапами не лезь:

не соберешь потом костей!

Но бес от злости стал глупей

и стал бутылки бить в углу.

Я говорю ему: – Не бей!

Не бей бутылки на полу!

Он вдруг схватил мою гармонь.

Я вижу все. Я весь горю!

Я говорю ему: – Не тронь!

Не тронь гармошку! – говорю…

Хотел я, было, напрямик

на шпагах драку предложить,

но он взлетел на полку книг:

ему ещё хотелось жить!

Уткнулся бес в какой-то бред

и вдруг завыл: – О, Божья мать!

Я вижу лишь лицо газет,

а лиц поэтов не видать…

И начал книги из дверей

швырять в сугробы декабрю…

Он обнаглел, он озверел!

Я… ничего не говорю.

Глебу Горбовскому

Трущобный двор.

Фигура на углу.

Мерещится, что это Достоевский.

И ходит холод ветреный и резкий.

И стены погружаются во мглу.

Гранитным громом

грянуло с небес!

Весь небосвод в сверкании и в блеске!

И видел я, как вздрогнул Достоевский,

как тяжело ссутулился, исчез.

Не может быть,

что это был не он!

Как без него представить эти тени,

и странный свет,

и грязные ступени,

и гром, и стены с четырех сторон?!

Я продолжаю верить в этот бред,

когда в свое притонное жилище

по коридору,

в страшной темнотище,

отдав поклон,

ведет меня поэт…

Он, как матрос, которого томит

глухая жизнь в задворках и в угаре.

– Какие времена на свете, Гарри!..

– О! Времена неласковые, Смит…

В моей судьбе творились чудеса!

Но я клянусь

любою клятвой мира,

что и твоя освистанная лира

еще свои поднимет паруса!

Еще мужчины будущих времен,

(да будет воля их неустрашима!) —

разгонят мрак бездарного режима

для всех живых и подлинных имен!

…Ура, опять ребята ворвались!

Они еще не сеют и не пашут.

Они кричат,

они руками машут!..

Они как будто только родились!

Они – сыны запутанных дорог…

И вот,

стихи, написанные матом,

ласкают слух отчаянным ребятам,

хотя, конечно, все это – порок!..

Поэт, как волк, напьется натощак,

и неподвижно,

словно на портрете,

все тяжелей сидит на табурете.

И все молчат, не двигаясь никак…

Он говорит,

что мы – одних кровей,

и на меня указывает пальцем!

А мне неловко выглядеть страдальцем,

и я смеюсь,

чтоб выглядеть живей!

Но все равно опутан я всерьез

какой-то общей нервною системой:

случайный крик, раздавшись над богемой

доводит всех

до крика и до слез!

И все торчит:

в дверях торчит сосед!

Торчат за ним

разбуженные тетки!

Торчат слова!

Торчит бутылка водки!

Торчит в окне таинственный рассвет.

Опять стекло оконное в дожде.

Опять удушьем тянет и ознобом…

…Когда толпа

потянется за гробом,

ведь кто-то скажет: «Он сгорел… в труде.

Я запомнил, как чудо,

тот лесной хуторок.

Хутор – это не худо:

это мир, не мирок!

Там, в избе деревянной,

без претензий и льгот,

так, без газа, без ванной

добрый Филя живет.

Филя любит скотину,

ест любую еду.

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду!

Мир такой справедливый,

даже нечего крыть…

– Филя, что молчаливый?

– А о чем говорить?..

Хотя проклинает проезжий

Дороги моих побережий,

Люблю я деревню Николу,

Где кончил начальную школу!

Бывает, что пылкий мальчишка