Случайным облаком влеком,
Потянет из дверей ознобно
Влетевшим с воли ветерком.
И ты неспешно и спокойно
Отметишь, сон согнав с лица,
Осыпавшийся подоконник
Снаружи, справа от крыльца,
И краску старую фасада,
И пробормочешь: «Боже мой,
Давно чинить всё это надо…».
И дверь закроешь за собой.* * *
Не надо прощаний, не надо
Удерживать ветер в руке.
Достаточно и полувзгляда,
Чтоб выйти за дверь налегке.
Не надо, не надо прощений.
Любой – без вины виноват.
Но пуще всего – возвращений
Не надо, не надо назад.
Всё сгладится, пусть и не просто.
Останется в горечи глаз.
Наверно, наряд не по росту
Достался кому-то из нас.
И узел никто не разрубит,
И, что б ни стряслось наперёд,
Никто никого не погубит,
Никто никого не спасёт.* * *
А. П.
Как капризно июль
Гонит пух по московским асфальтам!
Наши судьбы без устали крутят скрипящую ось.
Будь же благословенно, что прожито было с азартом,
То, что тратилось щедро и с юности не береглось.
Это нынче мы сделались так непростительно скупы:
Экономим минуты, легко растранжирив года.
Это мы – это ветер обжёг наши смуглые скулы.
Это дней драгоценных за нами встаёт череда.
В этой жизни, пожалуй, нам надо не так уж и мало:
Чтобы дом устоял на семи сумасшедших ветрах,
Чтобы по-пастернаковски ночью свеча трепетала,
И озноб не стихал, и рождались слова на губах.
Там, где век захлестнул нас петлёй перемен торопливых,
Где дороги не сходятся, вдаль параллельно скользя,
Пусть ведёт тебя дальше твой ангел,
твой вольнолюбивый,
Между прошлым и будущим, где потеряться нельзя.
* * *
Зачем считать свои года?
Они особой жизнью живы,
Напоминая иногда
О том, как мы нетерпеливы,
Как мы сперва торопим их,
Потом спешим от них отречься,
И цифр пугаемся больших,
Чтоб ненароком не обжечься.
Но есть один простой закон,
Он отвергает зимний холод:
Тот, кто любим – тот защищён,
И кто необходим – тот молод.
Даниэлле
О это превращенье вечное:
Ещё не сброшен детства кокон,
Но бабочкой трепещет женщина
Во взгляде, в том, как вьётся локон.
Ещё и замкнутость и скованность,
И грусть, порой неодолимая,
Но видится сквозь замурованность
Та грация неповторимая,
Перед которой снег молитвенно
На землю падает усталую
И прикрывает нежно рытвины
Там, где её стопа ступала бы.
И я стою смущённо около,
И я смотрю, заворожённая,
Как крылья, влажные от кокона,
Расправленные, напряжённые
Вот-вот свободою наполнятся,
Подхватятся ее потоками,
И небом трепет их запомнится
И звёздами, от нас далёкими.
И долго – в голосе ли, в жестах ли —
Пускай пребудет сокровенное:
То – изнутри – свеченье женское,
Во все столетия бесценное.
Постой! Зачем входить туда, где, множа страх,
Летучей мыши писк пронзительно-печален.
Ведь прошлое давно здесь превратилось в прах,
Лишь силуэт любви впечатан вглубь развалин.
Вглядись, здесь призрак жив того, кто был влеком
Сто лет назад сюда неутомимой страстью,
Полураскрытых губ кто целовал излом
И кто на стол швырял тузы в четыре масти.
Ты видишь, он пришёл. Гляди, его рука
Зелёного сукна касается любовно.
И он спешит туда, где шелестят шелка,
Где тесно для двоих и дышится неровно.
И, освещая свод, Луны сияет диск.
И призрак меж руин, как будто на арене.
Остановись! Оставь ему его каприз.
И пощади его – не тронь чужое Время!
Загадка вечная: откуда
Оно берётся – это чудо:
Ресницы, загнутые вверх,
Глаза, распахнутые настежь…
И думаешь: какое счастье —
Что вызван к жизни Человек,
Который был зачат любовью
И назван Мудрость, то есть Софья.
И я прошу её: изволь
Счастливой быть, Софи Николь!
Тебе – весна и соловьи.
Целую пальчики твои,
Грустя, что мне не проследить
Судьбы твоей святую нить.
* * *
Бигль по имени Чарли густых королевских кровей
Не нашёл, не обрёл в Калифорнии пары своей.
Но зато, избежав беспокойства при виде подруг, Он глядит философски на мир и на всё, что вокруг.
Положив крутолобую морду на лапы свои, Он с печальным достоинством думает о бытии.
Но когда о бессмертии душ рядом с ним говорят, Вдруг глубоким и тёмным собачий становится взгляд.
И тогда я цепляю к ошейнику злой поводок, Мы идём, торопясь, к перекрёстку знакомых дорог,
И скрывается Чарли в кустах, как в дремучем лесу, И выносит прилипший цветок голубой на носу.
Он прочёл эту книгу, где запахи вместо страниц, Где шерстинки койотов и белок коснулись ресниц
И где кроется таинство переселения душ — В этом важном познанье наш разум пока что не дюж.
Но о том, что давно уже сорвана с тайны печать,
Бигль по имени Чарли обязан до срока молчать.
Каменный каньон,
Лос-АнджелесРаз в месяц за окнами круглая встанет луна.
И сон отойдёт, а захочешь уснуть – не уснёшь.
Из многих причин непременно найдётся одна —
Такая, что душу безжалостно втянет под нож.
И вытянет узел ошибок, обид и потерь,
О чём про себя и на людях – уж лучше молчок.
Чему только щель приоткрой – и тогда твою дверь
Навряд ли спасут и щеколда, и ключ, и крючок.
Но всё же, но всё же с другой посмотри стороны:
Бессонницы, как и вампиры, боятся утра.
И звёздочка медленно гаснет близ полной луны.
И скоро рассвет – петушиного крика пора.
Он трижды взовьётся и трижды зарю возвестит.
И сон возвратится. Но всё же не ведомо мне:
Зачем в полнолунье так сердце тоскливо щемит
И что его тянет так неодолимо к Луне?* * *
О лете жестоком,
о зное, о дыме и гари;
Об окнах московских,
слепых от удушливой хмари,
Об этих восьми
бесконечных неделях, о многом:
О солнце,
белевшем на небе зловещим ожогом;
О том,
как за всполохом шёл огнедышащий всполох;
О выжженных напрочь лесах и обугленных сёлах;
О сгинувших в пламени людях,
о рухнувших птицах…
Всё минет,
но как мне от памяти освободиться:
Ведь там, где поднимутся снова леса и жилища, — Под каждой травинкой там тлеет своё пепелище.
* * *
Сергею Филатову
За что – за зелёное и голубое,
За каплю дождя, за листок зверобоя,
За вечный и горький отечества дым,
За всё, что когда-нибудь станет тобою,
За всё, что вовеки не станет твоим —
Неужто за всё, что не создано нами,
Нам право рожденья даётся взаймы?
Какими словами, какими дарами,
Какими трудами расплатимся мы,
Когда за собой поведёт нас отсюда
На свет и на суд Ариаднова нить?
Мы смертны. Мы хрупки. Мы живы,
Покуда
Умеем прощать и умеем любить.
И счастливы тем, что не просим у неба
Ни благ и ни манны лукавой судьбе,
А только лишь силы и только лишь хлеба —
По крохе голодным и кроху себе.* * *
…И поймана строчка,
и остановилось мгновенье,
Вот-вот и задышит
готовое стихотворенье.
Но странная рифма
вопьётся в строку, как зубило,
И перевернёт
всё, что прежде задумано было.
За нею рванутся
по-новому мысли и строки.
Бог знает,
откуда и кем нам даются уроки.
Так в жизни:
идёшь по везучей своей, невезучей,
Пока не наткнёшься,
пока не споткнёшься о случай.
И перевернёт он судьбу твою, перелопатит.
А к счастью ли это —
понять целой жизни не хватит.* * *
Это жизнь:
Когда падает тьма,
Начинается время охоты.
И доносится из-за холма
Плач и смех тонконогих койотов.
Это смерть:
Чуя тяжесть в крови,
Запах самки койота вдыхая,
Пёс несётся навстречу любви,
А встречает кровавую стаю.
Это благо:
Не знать до конца,
За каким тебя ждёт поворотом
Зов любви, или выплеск свинца,
Или встреча с голодным койотом,
Или вдруг остановит часы,
Что не мыслили хода без боя,
Тот, Кто жизни и смерти весы
Недрожащею держит рукою.
А пока, ставя лапы вразброс,
Напрягаясь всем телом до дрожи,
В лай надрывный срывается пёс.
И мороз пробегает по коже.
Каменный каньон,
Лос-Анджелес1
И к той колее, где по камням – босая,
И к той, от которой живое – прочь,
Где неразрешимых вопросов стая
Крадётся следом из ночи в ночь, —
Привыкнешь к любой.
Если будет нужно,
Пройдёшь сквозь кладбище наугад,
Не испугавшись ведьминой, вьюжной
Пляски и не повернув назад.
И слезы жёстко в себе задавишь.
Сомкнёшь до боли бескровный рот.
И от бессилья рухнешь тогда лишь,
Когда чья-то жалость тебя собьёт.
2
Я тебя оставляю идти по другой колее.
Что поделаешь, если всё строится просто и жёстко:
Я иду поперёк всех счастливых дорог на земле
И подальше, подальше, подальше от всех перекрёстков.
Проводи меня взглядом. И хватит. Ты выстрадал сам
Всё, что жизнью подброшено было тебе на дорогу.
