-- В самом деле, вы не зря слывете homme a bonne fortune1,--вскричала Мария.-- Но скажите откровенно, кем была мадемуазель Лоране -- мраморной статуей или картиной? Покойницей или сновидением?
-- Возможно, всем, вместе взятым,--очень серьезно ответил Максимилиан.
-- Я так и думала, милый друг, что существо этой возлюбленной крайне сомнительного происхождения. Когда же вы расскажете всю ее историю до конца?
-- Завтра. История длинная, а я нынче прямо из оперы, и уши у меня переполнены музыкой.
-- Вы зачастили в оперу, и, по-моему, Макс, вы ездите туда не слушать, а смотреть.
-- Вы правы, Мария, я бываю в опере, чтобы любоваться лицами прекрасных итальянок. Правда, они и вне театра достаточно красивы, и дотошный исследователь, основываясь на их безупречных чертах, без труда докажет влияние художеств на телесные свойства итальянского народа. Природа взяла у художников то богатство, которым некогда ссудила их, и что же! -- капитал великолепным образом оправдал себя.
Природа, некогда поставлявшая художникам образцы, ныне, в свой черед, копирует произведения искусства, которым положила начало. Тяга к прекрасному захватила весь народ, и как некогда плоть воодушевляла дух, так ныне дух воодушевляет плоть. И совсем не бесплодно благоговение перед трогательными мадоннами, лики которых на образах храма западают в душу жениха, меж тем как невеста лелеет в пылкой груди облик прекрасного святого. Через такое сродство душ здесь возникли человеческие поколения, еще прекраснее, чем та благодатная почва, на которой они процветают, чем солнечный небесный свод, который, подобно золотой раме, окружает их своим сиянием.
----------------
1 Сердцеедом (фр.).
Мужчины мало меня интересуют, если они не писаны красками или изваяны резцом, и вам, Мария, я уступаю все возможные восторги касательно тех гибких итальянских красавцев, коих отличают черные как смоль баки, благородные орлиные носы и ласковые, мудрые глаза. Говорят, самые красивые мужчины ломбардцы. Я никогда не предпринимал изысканий на этот предмет, зато ломбардками я занимался всерьез, и оказалось, что они вполне оправдывают молву об их красоте. Уже и в средние века они, как видно, были недурны собой. Говорят ведь, что слух о красоте миланских дам был скрытой причиной, побудившей Франциска Первого предпринять итальянский поход: конечно же, рыцарственному королю любопытно было узнать, правда ли, что его духовные сестрицы, родня ему по крестному отцу, так хороши, как их славят... Бедняга! При Павии он жестоко поплатился за свое любопытство. Но особенно хороши итальянки, когда лица их озаряет музыка. Я сказал "озаряет", потому что воздействие музыки, какое я наблюдаю в опере на лицах прекрасных женщин, подобно игре света и тени, которой мы дивимся, глядя ночью при факелах на мраморные изваяния, -- с пугающей ясностью открывается нам тогда их живая душа и их неизбывно безмолвные тайны. Точно так же познаем мы всю жизнь прекрасных итальянок, видя их в опере; смена мелодий будит в их душе цепь ощущений, воспоминаний, желаний и огорчений, которые мгновенно отражаются в их подвижных чертах и даже глазах, лица их краснеют, бледнеют. Кто умеет читать, тотчас же прочтет на их прекрасных лицах много сладостно-волнующего -- истории, столь же увлекательные, как новеллы Боккаччо, чувства, столь же нежные, как сонеты Петрарки, фантазии, столь же головокружительные, как октавы Ариосто, а порой и жестокое вероломство и благородный гнев, столь же поэтичный, как ад великого Данте. Тут, право, стоит груда поднять взгляд на ложи. Лишь бы мужчины воздержались выражать свои восторги оглушительным гамом! Бешеный шум в итальянском театре иногда бывает мне в тягость. И все же музыка -- сама душа итальянцев, их жизнь, их национальное дело. Разумеется, в других странах есть музыканты, равные крупнейшим итальянским знаменитостям, но народа, музыкального в целом, там нет. Здесь, в Италии, музыку представляют не отдельные личности, она звучит во всей нации, музыка стала нацией. У нас на севере дело обстоит совсем иначе; там музыка стала человеком и зовется Моцартом или Мейербером; а вдобавок, если тщательно начнешь изучать лучшее из того, что преподносят нам такого ранга северные музыканты, тотчас почувствуешь там итальянское солнце и аромат померанцев, и скорее чем нашей Германии принадлежа! они прекрасной Италии, Отчизне музыки. Да, Италия всегда будет Отчизной музыки, хотя бы ее великие музыканты сходили в могилу или умолкали слишком рано, хотя бы Беллини был мертв, а Россини молчал.
-- В самом деле, -- заметила Мария,--Россини безмолвствует слишком упорно. Если не ошибаюсь, его молчание длится уже десять лет.
-- Возможно, он решил пошутить,-- ответил Максимилиан.-- Ему хотелось доказать, как неуместно прозвище "Лебедь из Пезаро", которым его наградили. Лебеди поют обычно перед концом жизни. Россини же перестал петь в середине жизненного пути. Мне кажется, он поступил умно, показав тем самым, что он гений. Художник, обладающий только талантом, до конца жизни стремится утверждать этот талант, честолюбие подстрекает его, он чувствует, что непрерывно совершенствуется, и жаждет подняться на вершину. А гений уже достиг вершины, он удовлетворен, ему претит мелкое мирское честолюбие, и он возвращается восвояси, в Стрэтфорд на Эвоне, подобно Вильяму Шекспиру, или, посмеиваясь и острословя, совершает променад по Итальянскому бульвару в Париже, подобно Джоаккино Россини. Если у гения сносное здоровье, он живет на такой манер довольно долгий срок, обнародовав свои шедевры или, как принято выражаться, осуществив свое назначение. Чистый предрассудок считать, будто гению положена короткая жизнь; помнится, опасным возрастом для гениев определяют с тридцатого по тридцать четвертый год. Сколько я дразнил этим беднягу Беллини, в шутку предрекая, что ему, в качестве гения, надлежит вскоре умереть, раз он приближается к опасным летам. Странное дело: несмотря на мой шутливый тон, его все же пугало такое прорицание, он обзывал меня чародеем и всякий раз делал знак заклинания противу злых чар... Ему так хотелось жить вечно, у него было почти что болезненное неприятие смерти, он не желал слышать о ней, боялся ее, как ребенок боится спать в темноте. Он и был милым, славным ребенком, временами немного капризным, но стоило погрозить ему скорой смертью, чтоб он, присмирев, каялся и поднимал два пальца жестом заклинания. Бедный Беллини!
-- Вы лично знавали его? Он был хорош собой?
-- Некрасив он не был. Вот видите, даже мы, мужчины, не можем дать утвердительный ответ, если нам задают такой вопрос касательно другого мужчины. Он был высок ростом, строен, изящен, можно сказать, даже кокетлив в движениях, всегда изысканно одет, черты правильные, лицо продолговатое, бледное, чуть тронутое румянцем; русые с золотистым отливом волосы, уложенные мелкими локонами, высокий, очень высокий, благородный лоб; светлые, голубые глаза; красиво очерченный рог; округлый подбородок. В его чертах была какая-то расплывчатость, неопределенность, что-то напоминающее молоко, и по этому молочному лицу иногда пробегала кисло-сладкая гримаска грусти. Гримаса грусти заменяла недостаток выразительности на лице Беллини; но и грусть была какая-то поверхностная; она тускло мерцала в глазах, бесстрастно подергивалась вокруг губ. Казалось, молодой музыкант хочет всем своим обликом наглядно изобразить эту скучную, вялую грусть.
Так наивно и уныло были уложены его волосы, платье так жалостно болталось на хлипком теле, свою бамбуковую тросточку он носил так манерно, что неизменно напоминал мне юных пастушков с палками, украшенными бантами, в ярких курточках и штанишках. Такие пастушки жеманничают в нынешних пасторалях.
И походка Беллини была такая девически-лирически эфирная,-- словом, весь он в целом был точно вздох en escarpins1. У женщин он имел большой успех, но сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь внушил пылкую страсть. Для меня самого в его облике было что-то непреодолимо комическое, основание к чему давала его французская речь. Хотя Беллини прожил во Франции много лет, говорил он по-французски так плохо, как вряд ли умудрились
--------------------------
1 В бальных башмаках (фр.).
бы говорить даже в Англии. Мне не следовало определять его говор эпитетом "плохой",--"плохо" тут звучит слишком хорошо. Надо бы сказать отвратительно, постыдно, сокрушительно. В обществе, когда он, уподобясь палачу, четвертовал злосчастный французский язык и невозмутимо выкладывал свои сногсшибательные coq-a-l'аnе1, казалось, что вот-вот грянет гром и наступит конец света. Гробовая тишина водворялась в зале, все лица
становились бледнее мела или краснее киновари, выражая смертельный ужас; женщины не знали, то ли им падать в обморок, то ли спасаться бегством; потрясенные мужчины в растерянности смотрели, не забыли ли они надеть панталоны. А страшнее всего, что вместе с испугом люди задыхались от конвульсивного смеха. Потому-то находиться в обществе близ Беллини было и жутковато, и вместе с тем заманчиво. Случалось, его невольные
