Алкей
1
Команды в этом гаме не слыхать
но видишь краем глаза, как помвзвода
натренированно бросает через бруствер
своё сухое жилистое тело
и хищно изогнувшись, берёт винтовку:
"В штыки!..."
Он не бежит и не кричит "ура"
и лозунгов, оборотясь, не произносит:
он - бережёт дыхание;
шагает голенасто, петляя на ходу,
чтоб сбить с прицела фрицев, -
а мы ...
а мы, ну как во сне дурном,
бежим - и всё догнать его не можем ...
И как во сне дурном -
накатывает цепь серо-зелёных кителей и брюк
и топот кованых сапог;
белеют в руках гранаты
на длинных деревянных рукоятках:
сейчас противник даст гранатный залп!
Но помкомвзвода, упреждая,
зубами рвёт чеку у РГДэ,
потом ещё у трёх поочерёдно, -
и желтоватый дым гранатных взрывов
пятнает атакующую цепью
Он бьёт гранатами за сорок метров,
а мы - на двадцать, двадцать пять:
подводят нервы;
ведь что там не толкуй,
а воронёный блеск кинжального штыка,
примкнутого к немецким карабинам,
мутит сознание,
и кажется, что снится сон дурной ...
Но и во сне есть логика,
И мы, опережая помкомвзвода,
бросаемся в штыки -
забыв про смерть, забыв про жизнь.
Он же,
затвором лязгнув, вгоняет в ствол патрон
и, опустившись мягко на колено,
срезает ближнего зарвавшегося гада.
В таком бою и с двух шагов промажешь:
мешает напряжение,
но помкомвзвода рубит как на стрельбище:
обойма, пять патронов, - и пять трупов,
и очень редко мимо,
и то лишь потому, чтоб в этой свалке
не угодить в своих.
2
Когда фашисты подойдут так близко,
что их - огнём уже не положить,
тогда,
чтоб победить или погибнуть,
пехота
подымается
в штыки.
И сразу мир сужается до жути.
И не свернуть ни вправо и ни влево.
Навстречу - как по узенькой тропинке,
бежит твой враг, убийца и палач.
И ты следишь приковано за ним.
И, с каждым шагом ближе надвигаясь,
не сводишь взгляда с потного лица,
застывшего в свирепой неподвижности.
И он тебя приметил на ходу.
И взор его с твоим схлестнётся взором.
И с этого мгновенья - только смерть
способна вас избавить друг от друга.
А то, что прочитает враг
в ответ в твоём солдатском взгляде,
и предрешит исход единоборства
удар штыка - всего лишь точка
в конце психологической дуэли.
3
Я не помню, было ли мне страшно.
Только помню - после боя
пальцы плохо гнулись и дрожали,
и не не мог свернуть я самокрутку.
Я не помню, было ли мне страшно.
Только помню - если был когда я
в этой жизни счастлив без остатка,
то тогда лишь - после штыковой,
когда пальцы так дрожали,
что не смог свернуть я самокрутку.
Женя Дягилев мне сунул в рот свою ...
Скрипун
«Скрипун», «скрипач», «ишак» –
так на фронте называли немецкие
шестиствольные миномёты; о них не
говорили «стреляют», говорили – «играют».
Истошным скрипом душу обжигая –
как будто кто гвоздём стекло скребёт, –
из-за высотки бешено играет
немецкий шестиствольный миномёт.
И продолженьем скрежета и визга,
дыхание не дав перевести,
уже над нами, где-то очень близко,
шестёрка
мин метровых
шелестит.
И вдавливает в землю и вжимает
стремительно
спускающийся
вой,
и взрывы – как чечётку выбивают
железом на булыжной мостовой.
… Когда промчится рядом электричка
и с ходу вой свирепо в уши бьёт,
я вздрагиваю: старая привычка –
проклятый шестиствольный миномёт!..
Обида
Его прислали в роту с пополненьем.
И он, безусый, щуплый паренёк,
разглядывал с наивным удивленьем
такой простой и страшный «передок».
Ему всё было очень интересно.
Он никогда ещё не воевал.
И он войну коварную, конечно,
по фильмам популярным представлял.
Он неплохим потом бы стал солдатом:
повоевал, обвык, заматерел …
Судьба ему – огнём из автомата –
совсем другой сготовила удел.
Он даже и не выстрелил ни разу,
не увидал противника вблизи
и после боя, потный и чумазый,
трофейными часами не форсил.
И помкомвзвода, водку разливая,
не произнёс весёлые слова:
– А новенький-то, бестия такая,
ну прямо как Суворов воевал!..
И кажется, никто и не запомнил
ни имя, ни фамилию его, –
лишь писарь ротный к вечеру заполнил
графу «убит» в записке строевой.
Лежал он – всем семи ветрам открытый,
блестела каска матово в кустах,
и на судьбу нелепую – обида
навек застыла в выцветших глазах.
Душа и тело.
В бою теряешь ощущенье плоти.
Нет тела — есть одна душа,
припавшая к прикладу ППШа.
И как во сне — и жутко и легко,
и сизой гарью даль заволокло,
и ты скользишь в немыслимом полете…
И пробужденье — словно ото сна.
Стоишь — и смотришь обалдело.
И за собой приводит тишина
невзгоды перетруженного тела.
Душа опять соединилась с плотью.
И боль ее прокалывает поздняя.
И вялой струйкой кровь венозная
течет по раненому локтю.
***
Нас поедом грызли фронтовые свирепые вши.
В землянках, где спали мы, гасли от вони коптилки.
Задыхались от трупных миазмов - врагов и своих.
И потом, тяжелым и острым, разило от нас.
Мы были солдатами, были на фронте – и поняли
из какого живого состава состоит человек.
Бронебойщик.
Памяти Василия Шукшина
Странно звучит этот старый цыганский романс
здесь, в блиндаже, под аккорды солдатской гитары:
«Нет, не хочу я любви мимолетной,
Пусть ее жаждет другой кто-нибудь.
Если полюбит, то скоро разлюбит,
Сердце остынет и скажет: «Забудь!»
Нет, не хочу я любви мимолетной.
Пусть ее жаждет другой кто-нибудь».
У бронебойщика хриплый, прокуренный голос.
Слиплись на лбу — из-под каски упавшие волосы.
Он и гитара прошли сто дорог фронтовых,
но не усохли душой в грохоте танковых траков:
«Нет, не хочу я любви мимолетной,
Пусть ее жаждет другой кто-нибудь.
Если полюбит, то скоро разлюбит,
Сердце остынет и скажет: «Забудь!»
Встретит он завтра в окопе, с ружьем бронебойным,
час свой последний... Но прежде — от выстрела резкого
танк запылает мазутно-оранжевым пламенем,
и бронебойщик, хмельной от восторга и ярости,
вдруг заорет, запоет во все горло с напарником:
«Нет, не хочу я любви мимолетной,
Пусть ее жаждет другой кто-нибудь!» —
строчки заветные песни своей лебединой...
Плохое настроение
Курим мы вонючий самосад –
«смерть немецким оккупантам» –
И ругаем всех подряд:
фрицев,
командиров,
интендантов …
Фрицев – ну понятно, почему,
Тут не подойдут слова из книжки:
принесло фашистскую чуму –
чтобы им ни дна и ни покрышки!
Командиров? ..
Как бы командир
на войне умно ни полководил,
а солдат считает – он один
сам себе в окопе маршал вроде.
Ну, а интендантов – для порядку:
ежели с утра их не отлаешь,
цельный день какую-то нехватку
на душе досадно ощущаешь,
Будто всё пошло вперекосяк.
и война чудной какой-то стала,
а помянешь этак их и так,
смотришь – и маленько полегчало.
Вы уж нас простите, интенданты!
Командиры тоже нас простят …
А вот этих музыкантов,
гитлеровских сытых поросят,
что играют вальсы на высотке
на губных гармошках в блиндажах, –
этим мы ужо повырвем глотки,
задрожит арийская душа,
когда,
вскинув на руку винтовки,
взяв на изготовку ППШа,
хлынем мы свирепо на высотку,
матерясь и тяжело дыша.
Там мы отыграемся вполне.
Душу отведут нормально хлопцы.
И ни у кого за этот гнев
нам простить прощенья
не придётся!
Перед атакой.
Лейтенанту Валерию Дементьеву, саперу
