и распадках
серый вьюн ползет украдкой
змей да ящериц укладки.
Жизнь и скаредна и зла.
Грозному Творцу внимая
Плачет здесь душа немая.
И грехи с себя снимает
отпущением козла.
Карантẚль. Морастырь искушения в Иерихоне
В туч хиджаб свой лик стыдливо
прячет бледный ночи спутник.
Зашуршит листвой олива,
вопрошая "Кто ты, путник?"
Согнут весом тяжкой клади
как добычей тать порочный,
Ты каких иллюзий ради
в час крадешься неурочный?
Мрачны гор ночных теснины
ветер стылый посвист мечет.
Звуки глухи, тени длинны.
Вдох на чет а выдох- нечет.
Лезут щупальца тумана
Как драконы из урочищ
Ты бредешь походкой пьяной.
Странный путник, что ты хочешь?
Шкандыбаешь тропкой тёмной
меж утесами и бездной.
На плечах, — валун огромный,
грубый, тяжкий, бесполезный.
Больно давит плечи камень,
щиплет едкий пот глазницы.
Каждый тяжкий шаг — экзамен:
Не свалиться! Не свалиться!
А усилья все бесплодней,
и ползет из теней плена,
словно дух из Преисподней,
фѐтор затхлости и тлена.
(фетор- зловоние)
Стекленеет, исчезая
тень в предчувствии рассвета.
Ветер рыскнет, как борзая:
Путник! Путник! Где ты? Где ты?
Смоет пеленой сырою
старых гор ночную повесть.
День не скажет. Ночь сокроет
Кто тот путник: Демон? Совесть?
Реквием для Иерусалима
Полдень давит оголтело,
воздух душит, как Отелло.
Щели улиц тлеют прело,
как обугленный шашлык.
Только камень раскаленный
да клочки олив на склонах.
Колокольня Елеона
тянет в небо желтый клык.
Старый город евусеев.
Бродят толпы ротозеев,
в обалдении глазея
и внимая без мозгов.
Как шуршанье тараканье
стен старинных трепыханье
и зловонное дыханье
древних проклятых богов.
Даже днем в теней сплетеньи,
бродят призраки в смятеньи,
и садятся на ступени
в ад сошедшие давно.
Сверху небо синепенно,
но внизу шипит геенна,
и безумье бьется в венах
как бродящее вино
Камни кровь впитали в поры.
Крики, стоны, слезы, споры.
Лицемеры, хамы, воры.
Ярость, ненависть и зло.
Тяжко дышит этот город
как скрипучий старый ворот,
как нахохлившийся ворон,
чье столетье истекло.
К Храму спряталась дорога,
Вера стала выше Бога.
Лицемеры у порога,
нищим в сердце места нет.
Много слов, но смысла малость,
Правда где-то затерялась.
На закате солнца алость
красит Храм в багровый цвет.
Здесь проклятья, здесь проказа.
Столько горя вместе сразу!
От миазмов и до сглаза
черных пятен стробоскоп.
Он ужасен. Он заразен.
Чтоб отмыть его от грязи
ливня мало. Может, сразу
у Творца просить потоп?
Дети вечного исхода
Май 2021 г.
Холод капель камень точит
мысли душат, как удав.
Путь наш был из тьмы и ночи
непокоен и кровав.
Но, как газ из недр планеты
рвется вверх сквозь толщу вод,
тяжкий наш из тени к свету
неизбежен был исход.
Пламя веры в этом племени
под неверья черным льдом
Мы идем сквозь бездны времени.
До сих пор еще идем…
Пряча мысли, души, числа
(страх был главный наш урок)
мы играли в тени смысла,
мы читали между строк.
И рвались душою в дали,
и решали — кто же мы.
И на кухнях обсуждали
как разрушить царство тьмы.
А душа народа дикого
так устроена, дружок:
от смешного до великого
только маленький шажок.
Неба щит лазурной чашей
нависает над холмом
и в глаза пустые наши
Солнце жгучим зрит бельмом.
Даже птицы не летают,
тени тают, сея страх.
Здесь вода всегда святая.
человек всего лишь прах.
Прозвучат слова халдейские
о заклании ягнят.
Эти очи, мать библейская,
мира всю печаль хранят.
Кости, жажда, жар, дорога.
Смерть не сводит стылых глаз.
Мы в себе рождаем Бога.
Бог в себе рождает нас.
Правых нет и виноватых
Но что сможешь — соверши!
Нет покоя. Нет возврата.
Вечный путь, — он часть души.
Мы хотели быть счастливыми
но Господь сказал нам: "Хрен!"
Нету мира под оливами.
Только боль и вой сирен.
Память о Катастрофе
День памяти жертв Холокоста и героев сопротивления (на иврите "Йом А-Шоẚ") является в Израиле днем национального траура.
В этот день Еврейское государство чтит память шести миллионов евреев, уничтоженных германскими нацистами и их пособниками вовремя Холокоста (Шоẚ) в ходе Второй мировой войны.
В 10 часов утра звучит двухминутная сирена, которая слышна по всей стране.
Как только раздается сирена, жизнь в Израиле замирает: прекращается работа на всех предприятиях, люди останавливаются на улицах, водители паркуют автомобили на обочинах дорог и выходят из машин — все вспоминают евреев-жертв Шоа.
В Израиле свято блюдут ритуал.
Нам память сжирает улыбки гангреной
Сегодня стоял я и слушал сирену.
И так весь Израиль стоял.
И стала Земля как единый погост.
Не в фильмах. Не в библиотеке.
Мы помним. Он с нами всегда — Холокост
заложенный в гены навеки.
Память о Бабьем Яре
Жили в Киеве, в доме у желдорпутей
(Зализныичный тогда райсовет),
папа с мамой и трое погодков детей.
Яше, младшему, было пять лет.
Папа был одноног и протез на бедре.
Вдруг война навалилась, как тать.
И уже в сорок первом году, в сентябре
стало поздно куда-то бежать.
И пришел вечно пьяный сосед их Грицай
"Мот, — сказал, — я мальца заберу.
Мне признался мой кум, он сейчас полицай,
что жидов всех прикончат в Яру"
Мама плача закутала Яшу в пальто,
папа тихо сказал "Адонẚй"
И обрезало память, как было и что,
сколько после уж не вспоминай.
Украина горела и голод душил,
но был брошен спасательный круг.
Хуторянин, священник, лесник старожил,
много сел он прошел, добрых рук.
То в соломе на бричке дорожкой-змеёй
до Констанцы, не зная границ.
То в шаланде по морю с еврейской семьёй
по дорогам кочующих птиц.
Повезло и хватило и духу, и сил,
Не попался он в руки врагу.
И молитву-хвалу он Творцу возносил
на еврейском уже берегу.
Нынче Яков, за восемь десятков, вполне
фору даст тем, кто младше его.
Воевал. Дважды ранен он был на войне
Внуков-правнуков двадцать всего.
Да, чуть руки дрожат и чуть сбивчива речь
Но в пекарне своей, трудолюб,
и
