Далеко не худшее оно.
* * *
Детство, выйди ко мне.
Сквозь обрывки картин
Проступите, живые детали.
Высоки потолки коммунальных квартир.
Мы когда-то под ними летали.
Я взбегаю по лестнице. Третий этаж.
Я стучусь: «Открывайте скорее!»
Лакированный шкаф, на комоде трельяж —
Как давно это все устарело.
Стол клеенкой накрыт.
Чем он плох, этот быт,
Где по стенам — накат из ромашек.
Стол раздвинут на всех.
— Заходите, сосед!
Вот попробуйте наших, домашних…
Мой покинутый дом,
Что я вспомню потом?
Что поймаю рассеянным слухом?
Напиши от руки: жили здесь старики,
Жили-были старик со старухой.
ПОСЫЛКА ИЗ ГОБИ
Помнишь,
в Гоби пустынной верблюды, сбиваясь с дороги,
вдруг хватали крапиву
и до темноты
ошалело неслись,
на ветру остужая ожоги,
поднимая к закату крапивой спаленные рты.
Хриплый «кэх» вылетал из ошпаренных красных гортаней,
но катились двугорбые резко вперед и вперед
по тропе караванной,
в расплавленном желтом тумане,
где, как черная арфа, песчинка от зноя поет.
От колодца к колодцу.
Барханы в ночи разгребая,
я глядел на восход,
где, как льдинка, сверкала звезда,
и глаза закрывал,
чтоб не слышать, как между горбами
в бурдюках отощалых рыдает живая вода.
…Проводник молчаливый,
ты вспомнился мне через годы.
В это жаркое лето, когда я устал и поник,
ты прислал мне крапивы,
горячей крапивы из Гоби.
О спасибо за память. Спасибо, мой верный старик.
ОЗЕРО БАРУН-ТАРЕЙ
Никогда не паханное поле.
Грубый запах солонечных трав.
Ржавая труба у водопоя.
Сок саранок липок и кровав.
Где-то здесь, в глуши скотопрогонов
встретились и разошлись века.
И остались в ярких халцедонах
вкрапины гобийского песка.
День сегодняшний и день вчерашний!
Тени звезд и шепот ковылей.
Гул пространства медленный и страшный.
Азия. Песок. Барун-Тарей.
* * *
Женщина с ленивой красотой
голубикой нас не угостила.
И ушла, как будто погасила,
солнца луч вечерне-золотой.
Вслед смотрели и переживали:
кто ж приметил и укрыл в лесу,
за глухим таежным перевалом
редкую равнинную красу?
Били шурф и темный лес рубили,
не жалели сосен, кедрача,
но никто не трогал голубику,
спевшую у синего ключа.
* * *
Еще одна студеная зима
пришла в мой край, врачуя и лаская.
Как бы с вершины снежного холма
скатились кони… Знать, пора такая
не возгордиться медленной судьбой
да и не встать умело на колени
перед людьми, перед самим собой,
перед лицом любого поколенья.
Как просто и как сложно длится жизнь:
хрустят сугробы и звенят антенны.
И — торопись, мой друг, не торопись —
судьба, как разум, зреет постепенно.
Вот и зима, недвижная на вид,
давленьем света что-то согревает,
чей холодок по-взрослому знобит,
чей снег по-детски радость вызывает.
* * *
Чувство недолгой нежности!
В горле горячий ком.
Запах степных подснежников
ты принесла в мой дом.
Словно в июне ливневом
в окна дохнула синь.
Губы, глаза счастливые,
поиск ночных такси.
Где ж вы сейчас, водители?
В город пришла весна,
девочка в белом свитере,
в ранних туманах сна.
У театральной площади,
возле твоих афиш,
как воробьи, взъерошенно
падают капли с крыш.
Это души и памяти
видимый наяву
бурный весенний паводок.
Быстро шуметь ему.
У РОДИМОЙ СТОРОНУШКИ
У родимой сторонушки
песня строга.
Голубые озера,
золотые стога.
У родимой сторонушки
запах остер,
горьковато-полынный
полночный костер.
На родимой сторонушке
ветер упрям,
сыровато-упругий
забрусниченный рям.
На родимой сторонушке
учит нас мать
уважать стариков,
сложный мир понимать.
Эту землю любить
и живущих на ней.
День последний прожить —
будто много тех дней.
* * *
Хвали свое болотце, куличок!
Отстаивай свое святое право
любить
тростник пожухлый и корявый,
речонки мелководной тупичок.
Хвали свое болотце, куличок!
В нем ночью отражается звезда,
теснятся диковатые кувшинки,
поют под ветром тонко камышинки,
зеленовато стелется вода…
Храни свое болотце, куличок!
И пусть в ответ насмешливому свисту
твой неподкупный остренький зрачок
поблескивает в заводи тенистой.
Храни свое болотце, куличок!
* * *
Через века
вдруг гарью потянуло…
Горящих стрел летящие костры
промчавшаяся конница метнула
в ночные, мирно спящие дворы.
И перекинув женщин через седла
гнедых коротконогих скакунов,
неслась орда по закопченным селам,
убив мужей,
осиротив сынов…
Льняные косы до земли свисали,
в отчаянье сшибая васильки.
И до рассвета над землей плясали
кровавого пожара языки.
Утихло пламя.
Серою коростой
покрылась степь вокруг
на много верст.
Но искры
за безжизненные версты
к другим селеньям
ветер перенес.
И снова где-то пламя засвистело,
и снова чей-то догорает кров.
И чья-то мать склоняется над телом,
и по земле течет, чернея, кровь.
И вновь золою,
белыми костями
покрыто все, насколько хватит глаз…
Идут костры
незваными гостями
то
