Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Нет, я сегодня не горю,
скажу вернее: тихо тлею...
Не хнычу я и не хандрю,
надежд напрасных не лелею.
Что есть, то есть:
и пресс годов,
и тяжкий груз болезней мерзких,
и сонмище моих врагов,
тупых и беспощадно зверских...
Ох и унылая пора!
Ползут никчемные недели...
И до чего ж мне доктора
своей опекой надоели!
Ведь даже лучшим все равно,
уж вы мне на слово поверьте,
волшебной силы не дано
сильнее быть судьбы и смерти.

Им и жены моей не жаль.
Врачи добрей должны быть вроде.
Вот-вот окончится февраль,
весна к столице на подходе.
И что она мне принесет —
тепло и лес, листвой звенящий?..

Хотя б один высокий взлет,
последний пусть, но настоящий!

Какая мука тихо тлеть...

Колеблются незримые весы,
колеблются меж тем
и этим светом...
И все-таки я дожил до весны,
и все-таки остался я поэтом.
Хоть мысли, что и говорить, грустны,
но я надеюсь песней встретить лето,
пусть лебединой песней, но такой,
которую доселе не слыхали,
что вольным ветром ворвалась бы в дали,
звучала призывающей строкой,
чтобы ее повсюду услыхали,
как гром пред освежающей грозой.
Чего ж глаза мои, как будто от печали,
туманятся непрошеной слезой?..
Ах да!.. Колеблются незримые весы,
колеблются меж тем и этим светом...

И все-таки я дожил до весны,
и все-таки остался я поэтом.

Сегодня помыслы и чувства
мои болезненно глухи.
Но «жертвы требует искусство»,
и должен я писать стихи.
Пусть не по-пушкински высоки,
но все же с отблеском зари
из-под пера возникнут строки,
а это, что ни говори,
уже поэзии начало.
С бумаги позовут слова:
прислушайся, как зазвучала
вокруг весенняя листва.
Зима не миновала казни,
вернее, изгнана она.
Какой справляет светлый праздник
чуть запоздалая весна!
Она приносит людям радость,
ее творения просты,
она от впадин
к солнцу, разом
наводит майские мосты...

Очаровательна, чиста,
ясна неугасимым светом,
струится всюду красота,
как сказку, предвещая лето.

Мне стало тяжко жить на свете...
Длинней мне кажется верста...
Никак не в силах одолеть я
пространство чистого листа.
Не замечаю даже зори
и раньше восхищавших лиц.
Как змеи жалят, жалят хвори.
Порою за ночь не сомкну ресниц.
За что, за что мне это, Боже?!
Я не пойму, не уясню никак.
Ведь по такому бездорожью
сломаться может даже танк.

От родимого порога,
круто к небу от земли,
прямо на свиданье с Богом
меня нынче повезли.

Стоит в магазине у входа швейцар.
Устал он к двенадцати:
все-таки стар.
Плывет
и плывет
человечий поток...
Незряче глядит на толпу старичок.
Часы пробивают
и шесть, и семь...
Швейцар задремал, не замечен никем.
Но вот и — восемь!
Звонок — один...
Поднялся швейцар,
в ореоле седин.
Второй.
Продолжительный третий звонок!
Старик
рассекает
дверью поток:
— Граждане, восемь!
Закрыт магазин!
У запертой двери стоит —
Властелин!

Не то за круглый стан,
не то за тихую натуру
попал обыкновеннейший баран
в номенклатуру.
Покуда управлял он стадом,
Волкам жилось что надо!
Они «точили»
белые клыки о шашлыки
и жрали сало до отвала...
Но вот Баран с поста смещен.
Однако
он был без промедленья утвержден
главой к сторожевым Собакам.
Понятно,
какова охрана
под предводительством
Барана:
овчарки спали ночь,
резвились целый день —
тащи добро, кому не лень!
Пришлось опять
номенклатурного
с работы гнать.
Но вскоре
он наследил в «Копытконторе»
затем
перемутил «Главводопой»,
затем...
Затем, в конце концов, открыли,
что он всего-то навсего —
баран простой...
И ахнули:
«А где ж мы раньше были?!»
Мораль: к руководящему посту
не допускай барана
за версту.

То не мираж,
бывает в жизни так:
какой дорожкой — неизвестно
(но факт, не по стене отвесной),
попал на сто второй этаж
Червяк.
От непомерной высоты
он возомнил себя титаном.
И, как ни странно,
стал Солнце окликать: — Эй, ты!
А что касается Луны
и звезд второй величины,
Червяк заметил между прочим:
—    Да это так, пятно. И многоточье...
Ему смотреть на Землю не с руки:
—    Ну, кто там? Червяки!
А я, — развязно хвастал он,
— я — Анаконда, я — Питон,
пристала голове моей корона...
Но тут случись Ворона:
—    Крра, крра, люблю я червяков!
Раз клюнула — и был «Питон» таков.

Как видите, его величье
легко скользнуло в горло птичье.
Выходит, и на высоте Червяк,
как ни кичись — пустяк!

Жил на свете
Гад с Гадюкою
и Гаденышей баюкали.
И росла семья змеиная,
извивались
твари длинные,
с виду гладкие да сытые,
злющие и ядовитые,
всех кругом нещадно жалили
и при этом
Бога славили.
Был указ об истреблении
этих тварей.
Тем не менее
их хозяева не трогали,
им давали «гоголь-моголи».
От ужаленных,
из жалости,
змеям направляли жалобы...

Растолкуй нам, Богородица,
почему же гады водятся?

Жил на свете
Волк с подруженькой,
и дрожала вся окруженька.
Тут и там
сии разбойнички
для себя имели
бойнички,
сотнями
барашков резали
и телятинкой не брезгали...
Был указ об истреблении
этих тварей.
Тем не менее
стая разрослась
отличная,
и открыли ей
шашлычные...
От баранчиков,
из жалости,
волкам направляли жалобы.

Растолкуй нам, Богородица,
отчего же волки водятся?!

Жила, резвилась
Крыса рыжая,
злая, наглая, бесстыжая.
Днем — с одним,
с другим — потемками...
Крыса сыпала потомками.
Умножались быстро «лапушки» -
копия своей прабабушки.
Был указ об истреблении
этих тварей.
Тем не мене...
Мало ли что было сказано!
Крысы грызли безнаказанно,
и Священное Писание
им сгодилось на питание.
От искусанных,
из жалости,
крысам направляли жалобы.

Растолкуй нам, Богородица,
отчего же крысы водятся?!

Бывает всякое на свете...
Осел служил в Музлессовете
и с мудростью ответосла
решал дела.
Однажды притащили два Барана
Ослу концерт для барабана.
Осел воскликнул: «Браво! Браво!
Вас, братцы, ждет большая слава!»
За сочиненье для коров
«Вечерний рев»
пикантная Ослица
была восхвалена как мастерица.
...Ив ясный день в начале лета
к Ослу явился Соловей.
Предстать пред взором музавторитета
он не решался много дней.
Но поздно, позади порог...
«А может, консультант не очень строг?»
подумал Соловей с волненьем
и робко ноты протянул...
На серенькую птичку с удивленьем
Осел взглянул,
зевнул,
по нотам пробежал понуро,
хотел изречь: «Халтура!» —
но, вспомнив басню едкую Крылова
про глупого Осла и Соловья,
подумал:
«Нет, сплеча рубить нельзя».
И вслух сказал: — Кажись, толково,
но, видите ли, я не знаю глотки,
чтобы могла такое «си» пропеть...
Творение нуждается в доводке,
в солидной обработке,
А там уж как решит Медведю...

Да, нынешний Осел в сужденьях дипломат,
и предка своего вредней он во сто крат!