Иван Бунин - Том 1. Стихотворения

На льдах Эльбурса солнце всходит.
На льдах Эльбурса жизни нет.
Вокруг него на небосводе
Течет алмазный круг планет.

Туман, всползающий на скаты,
Вершин не в силах досягнуть:
Одним небесным Иазатам
К венцу земли доступен путь.

И Митра, чье святое имя
Благословляет вся земля,
Восходит первый между ними
Зарей на льдистые поля.

И светит ризой златотканой
И озирает с высоты
Истоки рек, пески Ирана
И гор волнистые хребты.

«Брат, как пасмурно в келье!
  Белый снег лежит в ущелье.
Но на скате, на льдине,
  Видел я подснежник синий».

«Брат, ты бредишь, ты бледен!
  Горный край суров и беден.
Монастырь наш высоко.
  До весны еще далеко».

«Не пугайся, брат милый!
  Скоро смолкнет бред унылый
К ночи вьюга пустыни
  Занесет подснежник синий!»

Ночь идет, — молись, слуга пророка.
  Ночь идет — и Хая-Баш встает.
Ветер с гор, он крепнет — и широко,
  Как сааз, туманный бор поет.

Ты уже высоко, — от аула
  Ты уже далеко. А в бору
Зимней стужей с Хая-Баш пахнуло,
  Задымились сосны на ветру.

Вас у перевала только двое —
  Ты да конь. А бор померк, дымит.
Звонкий ветер в крепкой синей хвое
  Все звончей и сумрачней шумит.

Где ты заночуешь? Зябнет тело,
  Зябнет сердце… Конь не пил с утра…
Видишь ли сквозь сосны? Побелела
  Хая-Баш, гранитная гора.

Там нависло небо низко, низко,
  Там снега и зимняя тоска…
А уж если своды неба близко —
  Значит, смерть близка.

В тихом старом городе Скутари,
Каждый раз, как только надлежит
Быть средине ночи, — раздается
Грустный и задумчивый Тэмджид.

На средине между ранним утром
И вечерним сумраком встают
Дервиши Джелвети и на башне
Древний гимн, святой Тэмджид поют.

Спят сады и спят гробницы в полночь,
Спит Скутари. Все, что спит, молчит.
Но под звездным небом с темной башни
Не для спящих этот гимн звучит:

Есть глаза, чей скорбный взгляд с тревогой,
С тайной мукой в сумрак устремлен,
Есть уста, что страстно и напрасно
Призывают благодатный сон.

Тяжела, темна стезя земная.
Но зачтется в небе каждый вздох:
Спите, спите! Он не спит, не дремлет,
Он вас помнит, милосердый бог.

Он на клинок дохнул — и жало
Его сирийского кинжала
Померкло в дымке голубой:
Под дымкой ярче заблистали
Узоры золота на стали
Своей червонною резьбой.

«Во имя бога и пророка.
Прочти, слуга небес и рока,
Свой бранный клич: скажи, каким
Девизом твой клинок украшен?»
И он сказал: «Девиз мой страшен.
Он — тайна тайн: Элиф. Лам. Мим».

«Элиф. Лам. Мим? Но эти знаки
Темны, как путь в загробном мраке:
Сокрыл их тайну Мохаммед…»
«Молчи, молчи! — сказал он строго, —
Нет в мире бога, кроме бога,
Сильнее тайны — силы нет».

Сказал, коснулся ятаганом
Чела под шелковым тюрбаном,
Окинул жаркий Атмейдан
Ленивым взглядом хищной птицы —
И тихо синие ресницы
Опять склонил на ятаган.

Костер трещит. В фелюке свет и жар.
В воде стоят и серебрятся щуки,
Белеет дно… Бери трезубец в руки
И не спеши. Удар! Еще удар!

Но поздно. Страсть — как сладостный кошмар,
Но сил уж нет, противны кровь и муки…
Гаси, гаси — вали с борта фелюки
Костер в Лиман… И чад, и дым, и пар!

Теперь легко, прохладно. Выступают
Туманные созвездья в полутьме.
Волна качает, рыбы засыпают…
И вверх лицом ложусь я на корме.

Плыть — до зари, но в море путь не скучен.
Я задремлю под ровный стук уключин.

В холодный зал, луною освещенный,
  Ребенком я вошел.
Тенями рам старинных испещренный,
  Блестел вощеный пол.

Как в алтаре, высоки окна были,
  А там, в саду — луна,
И белый снег, и в пудре снежной пыли —
  Столетняя сосна.

И в страхе я в дверях остановился:
  Как в алтаре,
По залу ладан сумрака дымился,
  Сквозя на серебре.

Но взгляд упал на небо: небо ясно,
  Луна чиста, светла —
И страх исчез… Как часто, как напрасно
  Детей пугает мгла!

Теперь давно мистического храма
  Мне жалок темный бред:
Когда идешь над бездной — надо прямо
  Смотреть в лазурь и свет.

Не скрыть от дерзких взоров наготы,
Но навсегда я очи опустила:
Не жаль земной, мгновенной красоты, —
Я красоту небесную сокрыла.

Нет, мертвые не умерли для нас!
  Есть старое шотландское преданье,
Что тени их, незримые для глаз,
  В полночный час к нам ходят на свиданье,

Что пыльных арф, висящих на стенах,
  Таинственно касаются их руки
И пробуждают в дремлющих струнах
  Печальные и сладостные звуки.

Мы сказками предания зовем,
  Мы глухи днем, мы дня не понимаем;
Но в сумраке мы сказками живем
  И тишине доверчиво внимаем.

Мы в призраки не верим; но и нас
  Томит любовь, томит тоска разлуки…
Я им внимал, я слышал их не раз,
  Те грустные и сладостные звуки!

Она молчит, она теперь спокойна.
Но радость не вернется к ней: в тот день.
Когда его могилу закидали
Сырой землей, простилась с нею радость.

Она молчит, — ее душа теперь
Пуста, как намогильная часовня,
Где над немой гробницей день и ночь
Горит неугасимая лампада.

Леса, скалистые теснины —
И целый день, в конце теснин,
Громада снеговой вершины
Из-за лесных глядит вершин.

Селений нет, ущелья дики,
Леса синеют и молчат,
И серых скал нагие пики
На скатах из лесов торчат.

Но целый день, — куда ни кину
Вдоль по горам смущенный взор, —
Лишь эту белую вершину
Повсюду вижу из-за гор.

Она полнеба заступила,
За облака ушла венцом —
И все смирилось, все застыло
Пред этим льдистым мертвецом.

Тропами потаенными, глухими
В лесные чащи сумерки идут.
Засыпанные листьями сухими,
Леса молчат — осенней ночи ждут.

Вот крикнул сыч в пустынном буераке…
Вот темный лист свалился, чуть шурша…
Ночь близится: уж реет в полумраке
Ее немая, скорбная душа.