и слегка приперченного юмора и вспыльчивых словосочетаний. Когда наш разговор становился для него неудобен до крайности, он, углубляя взгляд, принимал то самое выражение лица «за секунду до нажатия кнопки». Станиславский бы ему поверил. Я тоже верила и хранила свою нервную систему как средневековая женщина верность мужу и королю.
Он всегда пил из разных чашек и называл меня по дням недели. Понеделька мыла ему полы и прибирала устланную зарисовками не пойми чего гостиную, набросанными за воскресенье как признак его молчаливой нетерпимости к моему отсутствию.
Вторничная готовила еду на пару дней вперед и покупала продукты, предъявляла чеки и рассказывала об акциях и скидках в магазинах. Еще она обязательно приносила из супермаркетов журналы с купонами. Особо Василий и вторничная любили обсуждать товары, которые никому, в общем-то не нужны и изобретены были от назойливой и неуемной лени. Этакие глупости современного изобилия. Среди них были приспособления для зашнуровывания кроссовок, пальто для попугая и куча ненужных и бесполезных вещей, которые изобретали для лишних дел, образовавшихся от «эгоизма и неумения приносить пользу обществу». Мы оба были махровыми оптимизаторами. Приспособить, выдумать, жить без излишеств — жизненное кредо этой забавной пары, уместной разве только для дружеских шаржей.
Середка просто пила с ним чай. К слову сказать, середка была самой человечной из всех семи надсмотрщиц творческого великовозрастного отпрыска нашей сколоченной на скорую руку «семьи» с общим прибабахом, так как приносила мистеру его сканворд, который он тщательно разгадывал за неделю, а потому был рад ее утреннему явлению со свертком подмышкой каждую среду. От этих сканвордов пахло воспоминаниями. Такой запах когда-то обитал в школьной библиотеке, где выдавали учебники. Так пахло начало моей жизни, с ее юношеским запалом идти вперед, течь вкупе с книгами и тетрадями, испещренными разноцветными ручками, в потоках и ручейках таких же наивных и шумных мечтателей-скромняг.
Четвержок была застенчива и молча стирала и гладила немногочисленную одежду, накрывала на стол, разливала чай по кружкам и нарезала единственную в неделю сладость, которую кряхтящему хулигану было позволено вкушать — наполеон из любимого магазинчика на углу улицы. Кружки было всегда три, точнее две с половиной.
Около двух лет назад гувернантка разбила кружку его бывшей супруги. Она не уцелела. Она — это гувернантка, кружку же склеили и поставили на ее законное место. Старик Василий не знал точно, была ли жива его супруга или нет, но и не особо волновался по этому поводу. Ведь тот самый образ, который он горячо и пылко любил на протяжении пятидесяти с излишком лет, был гораздо прекраснее любой женщины, живой или не очень. Чаю заваривалось всегда ровно на полторы кружки каждому. По одной и еще чуть-чуть, для продления удовольствия, посмаковать. Комнатный сатирик громко хлебал свой чай, горячо любимый им еще с детского сада сталинской эпохи, и жевал ровно отмеренный стопятидесятиграммовый кусок наполеона.
Среда славилась разговорчивостью Василия и его рассказами о прошлом, которые, кстати, были не так уж плохи и не повторялись в отличие от россказней моих более ранних воспитанников. Больше всех я любила его рассказы о жизни в деревне, о том, как ездили на картошку, ходили по улицам с гармошкой и пели песни всей дружиной. Я помнила села еще с их запахом куриного помета и постоянно обветривающим и без того проблемную кожу и секущим волосы похлеще горячих ножниц ветром, несущих запах вольных степей за рекой. О, этот аромат летнего вечера с нотками отдыха после тяжелого дня на всю жизнь останется для меня мерилом удовольствия. Аромат вечера и запах корма для желтопузых цыплят со свежескошенными травами и лучком.
Я пробовала разузнать о его жене, но Василий, делая выражение лица «за секунду до нажатия ядерной кнопки», менял тему на что-нибудь попроще или, того хлеще, начинал говорить о незамужней женщине напротив него самого, которой каждый раз оказывалась я. Честно говоря, он действительно был очень ласков в общении с женщинами и порой возникало такое впечатление, что среди всех женщин его жизни была лишь Она — образ, который был горячо им любим и обхаживаем в каждой встречной тетеньке, девочке, бабушке, человеко-женщине. Она была бы самой счастливой женщиной на свете, будь реальной или хотя бы несколько приближенной к земной. А пока ею была каждая счастливая и нежно обхаживаемая дама любого возраста и характера.
Исключение составляла лишь соседка с пятого этажа, бабушка Глаша, поскольку была приторна как торт со сладким чаем. Что-то было в ней неестественное. Глаша будто была сделана из сладкой ваты с ароматом пряничных духов. Розовощекая женщина, всегда улыбчивая до самых краев необъятной сансары. Обходительная и нежная как мартовский кот. Эта ее улыбка завораживала, от нее веяло холодом и пластмассой, будто за спиной она всегда держала наготове наточенные ножницы. Несмотря на то, что баба Глаша не была замечена в инцидентах и дворовых махинациях, жители ее сторонились, хотя и с вежливостью принимали свежую выпечку, поминая Антона Васильевича, покойного ныне и унесенного сахарным диабетом ее супруга.
Сложнее всего жилось субботке, которая, в отличие от развеселой пятнички-развратнички, гуляющей с Василием под руку по двору пятиэтажного жилого дома, делала еженедельную травяную клизму главному донжуану подъезда и устраивала ему банный во всех отношениях день, массировала морщинистое податливое тело и проводила еженедельное техобслуживание владельца ядерного чемоданчика.
В этот день угроза взрыва была на каждом шагу, хотя Василий все же любил вечер субботы, когда накупанный и в банном халате и шерстяных носках, он усаживался в любимое кресло, укладывал ноги на стопку связанных тесемкой газет и пил чай, разгадывая сканворд или цитируя какую-нибудь зловеще импульсивную книгу поэзии, безмолвно угрожая мне своим переутомлением и необходимостью объяснять седовласому балагуру, что давление не резиновое, Шекспир подождет и до завтра, а спать ложиться нужно вовремя.
Воскрешенка же приходила к нему редко, в крайних случаях, так как ей полагался законный выходной. День, когда она должна была вокреснуть и засветиться от радости помогать, служить и слушать ежедневный восьмитысячный рассказ о Маринке, Глашке и ее муже Антохе, с которым они любили пить самогон, из уст рядового сотрудника колхоза им. Ленина Василия, временно отправленного на пенсию 38 лет назад.
Особенностью этого старика была его способность меняться, течь. Когда все остальные пожилые люди становились похожи на дерево, обрастающее шершавой и ломкой до потустороннего ужаса корой, Василий каким-то образом умудрялся
