Дым фабричный с собой прихватив.
Я прибрал их к рукам на минуту,
Уподобил садовым цветам,
Но глаза отведу – и забуду,
И легко их другому отдам.
Я и метки на них не оставил,
И, в руках подержав, не измял.
Нет для них ни законов, ни правил,
И возможен любой интервал!
Заходили мы к даче с дремучей, лесной стороны
Сквозь кусты, через вырубку с дикой и грубой
травой,
Справедливо считавшей, что здесь мы ходить
не должны,
Иван-чай, да кипрей, да крапивы рубеж огневой.
Здесь ходить бы и впрямь ни к чему, и тропа заросла,
Но компания наша подвыпила, – как не свернуть
В эти дачные дебри, где меры уже и числа
Нет, лишь ельник, да кочки, да буйные травы
по грудь.
О, как весело было, как вольно и странно идти,
И волшебным мотивом повеяло вдруг, и гостям
Показалось уже, что хозяин не знает пути
Или сбился с него, да не хочет признаться, упрям.
Золотое молчанье и душные волны тепла,
Ни стихов на ходу, ни решенья проблем мировых…
Вот тигрица сейчас, или это пантера была
В флорентийском лесу? – напугает нас,
всех пятерых.
И подумал я, зная, что скоро увидим в упор
Мы калитку и сад, а не тьмой наказуемый грех,
Что у каждого свой сожалений и страхов набор,
Но одно предзакатное, позднее солнце на всех.
Впятером, но я старше их всех и в приватную суть
Этой жизни проник чуть поглубже, хотя бы на шаг.
И подумал я: кто-нибудь вспомнит когда-нибудь
путь
Через заросли эти и мне улыбнется сквозь мрак.
И действительно, вот показался дощатый сарай
И терраса в решетчатых рамах блеснула стеклом.
Разумеется, временный, как же земной этот рай
Ослепительно высвечен, если пойти напролом!
Залетевший к нам в комнату шмель, – я ему помог
Через форточку выбраться, лист поднеся бумаги
И подталкивая, – он-то сопротивлялся, шок
Испытав и сомнительным образом в передряге
Проявив себя этой, растерян и бестолков,
И похож, черно-желтый, на маленького медведя,
Будет дома рассказывать всем, кто его готов
Слушать, о переплете оконном и шпингалете.
Очень долго – о комнате: в комнате нет травы
И цветов полевых и садовых, но есть обои,
На которых разбросаны тени цветов, увы,
И ужасны, конечно, сознания перебои,
О бумаге, просунутой пленнику под живот —
Глянцевитая плоскость и страшное шелестенье,
О таинственной тени: казалось, сейчас прибьет,
И чудесном своем сверхъестественном избавленье.
В Крыму дикий голубь кричит на три такта,
Он выбрал размер для себя – амфибрахий —
И нам веселее от этого факта.
Хотя он в унынье как будто и страхе.
Его что-то мучает, что-то печалит,
У греков какая-то драма в Тавриде
Случилась; на самой заре и в начале
Уже о несчастьях шла речь и обиде.
И южное солнце ее не смягчало,
И синее море ее не гасило,
И горлинка грустное это начало
Запомнила, крохотна и легкокрыла.
Такая субтильная, нервная птичка,
Кофейно-молочного, светлого цвета,
И длится с Эсхилом ее перекличка,
А мы отошли и забыли про это.
Люблю невзрачные сады
На скучных улицах убогих,
Их запыленные кусты,
Их беспризорные чертоги,
Где отпрыск царственных кровей,
Дуб полунищий, обветшалый
Раскинул ржавый свод ветвей,
Царей потомок захудалый.
Люблю запущенность аллей,
И не аллей – двух-трех дорожек,
Люблю отсутствие скамей,
Люблю глухих пять-шесть окошек,
Несимметрично, кое-как
В слепой стене пробитых, – кто-то
Владеет роскошью, бедняк:
С ним эта тень и позолота!
Куда ходили мы с тобой,
Где ждал тебя я, у химчистки?
Валялся жёлудь под ногой,
Торчал замшелый камень склизкий,
Я тоже в сырости погряз,
Я тоже залит бледным светом.
Где настигает счастье нас?
Кто позаботился об этом?
Там, где тщеты и горя нет,
Свет невечерний нам обещан.
Но я люблю вечерний свет
И в нем пылающие вещи,
И в нем горящие стволы,
И так ложится он на лица,
Что и прохожие милы,
И эта жизнь как будто снится.
И горький вздох, и жалкий жест,
И тьма, нависшая над нами…
А вечный полдень надоест
С его короткими тенями.
И жаль тщеты, и жаль забот,
И той крапивы у порога,
Что в Царство Божье не войдет.
И в том числе – себя, немного.
Всё должно было кончиться в первом веке
И начаться должно было всё другое,
Но не кончилось. Так же бежали реки,
Так же слезы струились из глаз рекою.
Страшный Суд почему-то отодвигался,
Корабли точно так же по морю плыли,
С переменою ветра меняя галсы,
В белой пене горячей, как лошадь в мыле.
Человек любит ближнего, зла не хочет,
Во спасение верит и ждет Мессии
Месяц, год, а потом устает, бормочет,
Уступает тоске, как у нас в России.
