Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

Бездна чревата погибелью или спасеньем.
Есть между смертью Христа и Его воскресеньем
Тайных три дня. В мою душу запали они.
Адом и Раем полны эти долгие дни.
Славен Господь! Он взломал колесо возвращений.
Эй, на Земле! Бог летит как стрела. На колени!
Хватит шататься столбом между злом и добром!
Небо есть ключ, а Земля есть замок… Где же Дом?

Кончено с миром. Ещё остаются подобья.
Череп Голгофы глядит на меня исподлобья.
Лобная слава на треть оказалась пуста:
Тело святое с гвоздями исчезло с креста.
Гвозди вколотят потом во все стороны света…
То не волнами о берег ударила Лета,
То не горючие тернии небо прожгли —
Это два ангела света на землю сошли.
Я устремился за ними с отчаяньем веры.
Остановились они у таимной пещеры,
Мертвого камня коснулись рукой неземной,
И откатился тот камень и лег предо мной.
Ангелы света под землю сошли, где лежало
Тело святое и вечные веки смежало.
Камень у входа мерцал. Я присел на него
И задремал во мгновение века сего.
Сон был велик. Но его пропустил я сквозь пальцы.
Эй вы, поэты! Грядущих пустот постояльцы!
Есть, чем разжиться, и есть, чем набить закрома.
Неисчерпаемый сон отдаю задарма…
Стражи бродили во тьме без надежды и веры,
Не обращая вниманья на свет из пещеры.
Дрогнул громовый Христос в гробовых покровах —
Дёрнулись складки веков и лавины в горах,
Всплыли наверх тайны сердца и замыслы духа,
Гнев миродержца дошёл до народного слуха,
Образы зверя слиняли с небес и знамён…
Встал и поднялся Христос, не затронув пелён.
С жертвенным вздохом опали невинные складки.
Тела святого навек сохранив отпечатки.
Так опадает у бабы при родах живот,
Так опускаются птицы на зеркало вод,
Так осыпается время в клепсидрах высоких,
Так оседает земля на могилах глубоких.
Вышел Христос из пещеры в иных покровах,
Белых и чистых, как снег на священных горах.
Я онемел перед Ним. Он прочёл мои мысли.
А, это ты? — Его брови, как тучи, нависли.
Он задержался, как ночь в Гефсиманском саду.
Прочь от Меня, ибо знаешь, куда Я иду!
Боже! — я пал перед Ним на колени, как в нети. —
Я пробирался к Тебе через двадцать столетий.
Так попусти мне попасть во плоти на тот свет
Вместе с Тобой… — Твоя воля свободна, поэт,
Но не совсем. В этот раз Я мирволить не стану.
Я попустил твой приход в Галилейскую Кану.
Как бы иначе дорогу сломать ты сумел,
Если бы воли превыше на то не имел?
Гостем незваным, которому не было места,
Сел ты за стол, и тебе улыбнулась невеста
И подала тебе чашу во имя Моё.
Пил ты из чаши, и не было краше её.
Мрачен был тот, кто сидел за столом с тобой рядом.
Имя его Агасфер. Он когтил тебя взглядом.
Чаша надежды! Я выточил чашу сию
Из кипариса, что рос в благодатном краю.
Пели на ней золочёные долы и горы.
Чаша пропала. Замолкли народные хоры.
После того, как ты вышел во имя Моё,
Тот, кто сидел с тобой рядом, похитил её.
То, да не всё. У любви и страданья есть мера,
Но не предел. Я с креста увидал Агасфера
С чашей в руке. Он скрывался за грудой камней.
Кровь на виду вытекала из раны Моей,
Капля за каплей, как смерть за любовью, бежала.
Чаша бессмертья в руке Агасфера дрожала.
Он незаметно подкрался под имя Моё,
Чашу подставил и кровью наполнил её.
Кровь будет пить он по капле, не зная прощенья,
И всякий раз ожидать Моего возвращенья. —
Вот что за быль я услышал в убогой нужде.
Плачьте, народы, рыдайте о Вечном Жиде!
Чаша Грааля! Я слышу глухие заклятья.
Это её поминают крестовые братья…

Полный печали и трепета, я произнёс:
— Боже! Ты плачешь! — Быть может! — ответил Христос. —
Только запомни: то утка подманная крячет,
То человечье во Мне, а не Божие плачет.
Полный печали и ужаса, я произнёс:
— Боже! Ты страждешь? — Быть может! — ответил Христос.
Только запомни лица Моего выраженье:
То человек, а не Бог принимает решенье.
— Боже! Хоть тенью позволь мне попасть на тот свет
Вместе с Тобой. — Мало света! — Он молвил в ответ.
Взял и прошёлся по тени великою смазью
Так, что стопою отжал мою тень вместе с грязью:
— Сколько грехов!.. — Тень бледнела как смерть от стыда.
Шумная грязь утекала, как вражья орда
За окоём… До сих пор окоём шевелится.
Боже! Как мог я с такими грехами явиться?!
Я их прощаю тебе! — Он вздохнул глубоко —
Облако Божьего вздоха меня облекло.
Это был панцирь, невидим для глаза дурного,
Непроницаем для посягновения злого.
Месяц сиял. Заливался навзрыд соловей.
Глянул Христос на меня из-под тёмных бровей:
— Ты защищён хорошо и свободен, пожалуй.
То, да не так. Больно вид у тебя обветшалый. —
Взял и смахнул мановеньем высокой руки
Все оболоки мои, как туманы с реки.
Тотчас одела меня Его светлая свита
В платье, достойное времени, места и вида.
Помнил Христос, что разбойнику мира сего
Он обещал на кресте, и окликнул его.
То не птенец выпадал из гнезда родового,
То не мертвец поднимался из сна гробового —
Это разбойник явился — ни ночь и ни день,
Пала в долину его теловидная тень.
Глянул Господь на него и промолвил сурово:
— Встань и держись Моего обещанья и слова,
Да не побойся грядущих судеб и утрат.
Рай недалек. Но дорога пойдёт через Ад.

Так преломили мы путь и большую дорогу.
Ангелы света отстали от нас понемногу.
Между землей и ступнями подул ветерок.
Мы исчезали из мира, но снова и впрок
Всё повторилось: и дуб, а на нём и омела.
Дуб засыхал, но омела ещё зеленела.
Ветку омелы Христос оторвал на лету.
Туча великая нас понесла в пустоту.
Я не заметил, откуда она появилась,
Может, ещё в старину над землёю носилась,
И задержал на ней взгляд любопытный Енох.
Время земное песком утекло из-под ног.
Время иное трепало меня, как мочало.
"Это конец!" — я сказал. Это было начало.
Скоро ли, долго ли грела меня быстрота,
Ветка омелы шумела в руке у Христа.

Мы приближались к пучине под именем Ада,
К бездне, окутанной тучами страха и смрада.
Полный печали и трепета, я произнёс:
— Мы под Землей? — Под Вселенной! — ответил Христос.
Вечная туча носилась во мгле под Вселенной.
Бездна вскипала тенями, как ненависть пеной.
Серые клочья свинцом отливали вдали.
Как при солярном затменье, повсюду взошли
Тусклые звёзды, но странного смысла и знака.
Это мерцали иные круги Зодиака.
Руки разбойник простёр, как моряк с корабля,
И возгласил первозданное слово: — Земля! —
Молвил Сын Божий, как истина ветхая днями:
— Это подобье. Земля у тебя под ногтями.
Глянул разбойник на грязные ногти свои
И зарыдал, и взалкал чистоты и любви.
Вот что однако! Хотя выражал бестолково
Он свои чувства, я понял его с полуслова.
"Как это вышло?" Господь улыбнулся в ответ,
Странно улыбка Его озарила тот свет.
Топнул по туче Господь, облаками объятый,
И разошлись облака среди тучи косматой.
Если бы это зиянье увидел Енох,
Он бы глазам не поверил… У нас из-под ног
Молния пала, и были в ней полые сени:
Лестница вниз уходила — я видел ступени!
Путники мира встречали во мгле вековой
Разные лестницы. Эта была винтовой.
Вслед за Христом мы спустились в огнистые сени,
Мне показалось: под нами дымились ступени.
Мы обращались по лестнице вниз, и сошли
Прямо на тло… Это было подобье земли.
Это был остров, отмеченный мертвенным духом.
Это был Левиафан. Он лежал кверху брюхом.
Если всю бездну вместить в циклопический глаз,
То мы попали в зрачок, ненавидящий нас.
Он простирался, как выпуклый мир, от заката
И до востока. Но мера сия мелковата.

Есть одна сказка на севере… В морось и снег
Утлое судно разбилось о каменный брег.
Спасся один человек и взобрался на остров —
Съеденный ржавчиной трав ископаемый остов.
Вот он бредёт, наступая на снулый плавник.
Пар изо рта возникает пред ним, как двойник.
Дикий кустарник и щели. Мертво и убого.
Там он разводит костёр, чтоб согреться немного.
Словно заря занимается — пламя горит.
Дрожь пробегает по острову… Это был кит.
Сильный ожог вызвал в нём подземельные схватки.
Остов трещит. Распрямляются горные складки.
Кит загибает фонтан и падучей водой
Гасит костёр. В голом воздухе пахнет бедой.
Мощным ударом хвоста знаменуя свободу,
Он поднимает волну и уходит под воду.
Всё, что на нём наросло, оседает на дно…
Левиафан или остров — не все ли равно?

Слово безмолвствует. Ни человека, ни знака.
Как в сновиденье: ни дна ни покрышки. Однако
Где-то мы всё-таки были. И с нами был свет.
К нам приближались три злака, и каждый был сед.
Это волхвы показались. Они, как и прежде,
Богу пришли поклониться в любви и надежде.
Он их узнал и промолвил во славу Свою:
Скоро вы будете вместе со Мною в Раю.
Ждите высокого знака… — Волхвы преклонились.
Так, что три стороны бездны огнём преломились.
Слово Христа прозияло, как пламя в дыму:
Где Ариман? — Там! — волхвы указали во тьму.
В самую тьму мы направились, следуя Богу.
Внутренний свет выявлял где угодно дорогу.
К нам приближались какие-то тени. Одна
Хрипло дышала, совсем головы лишена.
Тень подошла — голова оказалась под мышкой.
Тень через шею дышала с тяжёлой одышкой.
Молвил Христос: — Иоанн, что случилось с тобой?
Голову ты обронил, как скупец — золотой.
И прохрипел Иоанн: — Помнят подлые люди,
Как голова Иоанна блистала на блюде,
А Саломея плясала над ней животом.
Плоть моя голову долго искала потом.
Месячной кровью блудница её обстрекала,
Чтобы она к моему костяку не пристала.
Вянет и сохнет от крови той Божья трава.
Поздно узнала об этом моя голова.
Боже! Прости, что я был одинок головою.
Только в аду дождалась она встречи с Тобою. —
Глянул на голову Бог и во имя Своё
Взял и поставил на прежнее место её.
И приросла голова, и, ни мало ни много,
Встретились вровень два взора: пророка и Бога,
И прослезились они. И во славу Свою
Молвил Христос: — Скоро будешь со Мною в Раю.
Жди невечернего знака… — Пророк преклонился
Так, что огнём в одну сторону ад преломился.
Слово Христа прозияло, как рыканье льва:
— Где Сатана? — Там! — кивнула во тьму голова.
В самую тьму мы направились, следуя Богу.
Внутренний свет выявлял где угодно дорогу.
Из ничего проступали цвета и тона,
Звуки и запахи. Я им давал имена.
Странно звучали они среди мёртвого царства.
К нам приближались три статные тени, три старца.
Глянул Христос и вздохнул, ничего не сказав,
Я уловил только имя во вздохе: "Исав!"
К нам подошли Авраам, Исаак и Иаков.
Кто-то был лишний, как плевел в отечестве злаков.
Глянул Христос и промолвил во славу Свою:
Двое из вас скоро будут со Мною в Раю.
Ждите высокого знака… — Отцы преклонились
Так, что две стороны бездны огнём преломились.
Тёмный Иаков не мог разогнуться никак.
Сын, что с тобою? — спросил у него Исаак.
Сын его вспомнил, что взял первородство обманом,
И удалился, заплакав кровавым туманом.
Слово Христа прозияло, как пламя в дыму:
— Где Сатана? — Там! — отцы указали во тьму.
В самую тьму мы направились, следуя Богу.
Внутренний свет выявлял где угодно дорогу.
В гору мы шли. Путь был торным. И значит, до нас
Мыкался кто-то, как маятник, здесь много раз.
Это был он! И мы вскоре его увидали.
Медленно камень катил он на гору печали.
— Это Сизиф! — я воскликнул. И вздрогнул Сизиф,
И обернулся. Воистину, жизнь — это миф!
— Ухнем, Сизиф! — крякнул я, и вкатили мы вместе
Камень на гору, и камень остался на месте.
И улыбнулся Христос и во славу Свою
Молвил Сизифу: — И ты скоро будешь в Раю.
Жди невечернего знака… — Сизиф преклонился
Так, что огнём в одну сторону ад преломился.
Слово Христа прозияло, как пламя в дыму:
— Где Прометей? — Там! — Сизиф ухнул камнем во тьму.
Он на вершине обтёр загрубелые руки
Клочью тумана. Окончились вечные муки,
Но не иссякла бывалая сила и честь,
Ухом повёл и сказал с облегчением — Есть!
Камень в кого-то попал, а в кого — неизвестно.
Только неистовым воплем ответила бездна.
Впрочем, я видел, в кого этот камень попал.
Он на излёте Иуду сразил наповал.
Вижу всё дальше! Открылось мне зренье такое.
Сердце, ты страждешь! О, сердце моё ретивое,
Если не вынесешь мук и двужильных страстей,
Ангел не сыщет нигде моих белых костей…
Я невидимку заметил — то ангела волос!
Я потаимку услышал — то ангела голос!
Волос коснулся, а голос шепнул шепотком:
— Я отыщу твои кости везде, но потом…

Молвил Христос: — То, что видишь, — обман и подделка.
Выпукло видишь, да только ни крупно, ни мелко.
Вот что ты знаешь: поэт — это солнце и тьма.
В этом ты прав. Но окстись на вершине ума.
Бог может только всего человека заметить,
Даже не глядя. — Мне нечего было ответить.
— Вот что я знаю ещё, — я промолвил. — Христос
Тоже поэт. — Временами! — Господь произнёс
И, поглядев на меня, покачал головою:
— Прав ты в одном. Остальное пусть будет со Мною.
В сердце поэта есть тьма, но не самая тьма.
Если б ты видел всю правду, сошел бы с ума…

В шелесте ветра я слышал печальные звуки,
Всхлипы, и плачи, и жалобы вечной разлуки.
Кто-то крадется за нами! — я вслух произнёс.
Это мудрец Лао-Цзы! — отозвался Христос. —
Он размышляет о Дао на кромке обрыва —
Так над водой облетает плакучая ива.
Он прозревает о вере святой и простой —
Грезила так Приснодева над чашей пустой.
Но мудреца отвлекают печальные звуки,
Всхлипы, и плачи, и жалобы вечной разлуки. —
Кликнул его Иисус и во славу Свою
Молвил китайцу: — И ты скоро будешь в Раю.
Жди невечернего знака… — Мудрец преклонился,
Шёпот его, словно куст перемен, преломился:
— Тот, кого ищешь, идет за Тобою вослед.
— Или навстречу, — гласил безоглядный ответ.

Мы по уступам печали спускались в долину
И осыпали то пламень, то дым, то лавину.
Где-то внизу, как на севере дождик косой,
Бледная смерть замерцала щербатой косой,
В шелесте ветра рыдали печальные звуки,
Всхлипы, и плачи, и жалобы вечной разлуки.
Бедный разбойник хватался во тьме за меня,
Пуча глаза, как сова среди белого дня.
Чёрное солнце блистало кромешным исподом.
— Как тебя звать? — я спросил. — И откуда ты родом?
— Я из глухого местечка по имени Рош.
— Ты не похож на еврея. — И ты не похож.
Ты не заметил, Господь головою качает?
Он сожалеет о нас или с нами скучает?
— То и другое. — Меня озадачил вопрос.
Стало быть, маятник? То Иисус, то Христос.
В бездне, окутанной тучами страха и смрада,
Мы трепетали от жгучего жара и хлада.
Молвил Христос, на долину перстом указав:
— В этой долине страдает невинный Исав.
Скоро он будет в Раю, но об этом не знает.

Многие будут в Раю, кто Меня поминает
И поддается прощенью по выслуге мук…
Где-то упал, как пустое в порожнее, звук!
Это лавина в последнем великом смиренье
Остановилась. Окончилось грехопаденье!
Глина и рёбра лавины на самом краю
Зашевелились и выдали тайну свою:
Вышли оттуда Адам и заветная Ева.
Добрый Господь не попомнил им старого гнева.
Обнял обоих и молвил во славу Свою:
— Скоро вы будете вместе со Мною в Раю.
Ждите высокого знака… — Они преклонились
Так, что две стороны бездны огнём преломились.
И обнажилась долина до самого дна.
Как перед бурей, в ушах напряглась тишина.
Тут я услышал, как Ева Адаму сказала:
— Этот живой! — и, стыдясь, на меня указала.
Тут я заметил, как сильно смутилась она.
Так и осталась в ней дева на все времена.
Так и стоит, прикрывая одною рукою
Белые горы, а тёмный пригорок — другою.
Слово Христа прозияло до самого дна:
Где Сатана? — Здесь! — ответил во тьме Сатана.
— Здесь! — раскатилось гремучее зло и пропало,
Словно пустое в порожнее где-то упало.
— Здесь! — зашипел, заискрился закат и восток,
Словно по аду прошёл гальванический ток.
Бездна вскипела, как ненависть ветхая днями,
И поседела долина… И вот перед нами
Тень показалась, как туча в удушливый день.
Тень приближалась — косматая страшная тень.
Голос оттуда раздался угрюмо и сиро:
— Брат мой, что делаешь ты на окраине мира?
Правлю здесь я! — Бог промолвил: — А царствую Я!
Ты обозвал Меня братом. Обмолвка сия
Паче безумной гордыни твоей… На колени!
— Несть! — заревел Сатана, выступая из тени.
Это был зверь и свой нрав показал наконец —
Словно могила раскрылась и вышел мертвец,
И проявил свою злобу, и ненависть выдал,
Ибо давно этот мир перевёрнутым видел.
Это был Левиафан! И ударом хвоста
Ад всколыхнул и обрушил его на Христа.
Молнии злобы Христа оперили, как стрелы,
Он их стряхнул — и зелёную ветку омелы
Бросил в противника острым обратным концом.
Пал Сатана на колени и рухнул лицом.
Дым от него повалил и рассеялся злобно…
Что было дальше, то — смутно и смерти подобно.
Тайна Вселенной всплыла на поверхность свинцом.
Филин заухал: "Начало чревато концом!"
Вспыхнул конец. Озарились все впадины Ада.
Жертва горела, проклятья лоснились от смрада…
Пал я во прах и не ведал, что будет со мной.
Пал, обнимая старуху с щербатой косой.
Не Сатана ли сморгнул с окаянного ока
Эту старуху, чтоб не было мне одиноко?
Жёстко я спал, разметавшись во всю круговерть,
Долго метался, пока не заспал свою смерть.
Было мое пробужденье — как Божия милость.
Подле гора сатанинского пепла дымилась.
Сидя на ней, откровенно разбойник зевнул.
Час или день по долине, как чёрт, прошмыгнул?
Всё прогорело и дымом забвенья покрыто,
Всё прогорело дотла: и рога и копыта.
Бог огляделся во тьме и нахмурил чело:
Всё поддается прощению, только не зло.
Я изменю и его! Эй вы, люди, в дорогу!
Пыль из-под ног посылала проклятия Богу.
Чохом пошли мы за Ним. Он вздохнул тяжело:
Это не пыль. Это зло, истолчённое зло!
Кит замахнулся хвостом… — Над долиной печали
Тучи летели и души из них выпадали:
То в одиночку, то парой, то частым дождём.
Видел я пару одну… Но об этом потом.

То не по осени северный лес осыпался —
Это последний разбойник с Голгофы сорвался,
Косо гонимый горящим тяжёлым крестом,
И возопил перед Богом на месте пустом:
— Я Твои гвозди украл и прервал Твои муки.
Как бы иначе упал Ты с креста на поруки?
Я бы украл и Тебя, только люди Твои
Мне помешали. А гвозди во имя любви
Я потерял, а пожалуй, меня обобрали
Бесы, когда на таможне грехи проверяли.
— Ты бы украл и Меня? — изумился Христос. —
Что бы ты делал со Мною? — И вор произнёс:
— Предал бы дьяволу, чтобы он после за это
Как-нибудь вызволил душу мою с того света.
Голос Христа прозиял, как небесный разлом:
— Сгинь! — И тот сгинул, гонимый горящим крестом…
— Красть он умел! — простодушно о нём отозвался
Бывший разбойник. — Да жаль, что на слове сорвался.
Где-то остались на горке два наших креста.
Как там они? Не упали? — спросил он Христа.
Тот произнёс: — Ночь разлуки туманом заволгла.
Наши кресты простоят на Голгофе недолго.
Мой по рукам и векам разойдётся, а твой
Встанет в Раю и заплещет счастливой листвой…

В тёмной долине, как череп, гора заблистала.
Чёрная туча над нею дождём опадала.
— Это Голгофа! — разбойник с тоской произнёс.
— Это подобье! — промолвил сурово Христос.
"Кончено с миром, — я думал, — остались подобья…"
Череп Голгофы, как прежде, глядел исподлобья.
Мы приближались. Гора становилась темней.
Странная чёрная туча висела над ней.
Это не туча, а дерево мрачно стояло
И не дождём, а несметной листвой опадало.
Чёрные листья летели меж злом и добром,
Жалили нас и шипели, вставая ребром.
"Сгинь и рассыпься!" И чёрное дерево ада
Вспыхнуло пламенем с копотью страха и смрада.
Испепелилось дотла!.. И в безвестную даль
Ветер унёс и развеял золу, как печаль.
Времени мало, а дел у Христа очень много.
Он возгласил на Голгофе печально и строго:
— Прямо над нами закончились ветхие дни
Для Иисуса… Вы дальше пойдёте одни.
Больно нам было расслышать последнее слово.
— Боже! — я молвил. — Твоё испытанье сурово.
С первого шага мы ступим в последнюю падь.
Филин увидит и станет рыдать-хохотать.
Лучше держаться печально знакомого места,
Чем отправляться во тьму, а куда — неизвестно.
— Вот вам известность! — Он встал на обрыве крутом
И начертал карту ада горящим перстом
Прямо на воздухе. Вот она, Божия милость!
Звёздная карта мерцала, горела, дымилась
И трепетала, как утренний пар над рекой.
Тут я услышал: — Лови! Только левой рукой!
Остановил я виденье, плывущее мимо.
Полной рукою схватил я от звёзд и от дыма.
Пальцы разжал, а в ладони порожняя весть:
— Нет ничего! — И услышал: — А всё-таки есть.
Хватит того, что поймал. — Но поймал я, однако,
Только морщины, как с неба круги Зодиака.
Бог усмехнулся: — А ты угадал невзначай.
Только поймал ты иные круги, так и знай,
И на ладони твоей не морщины, а карта,
Правда, не вся, но и часть пригодится до завтра.
Если собьётесь с пути на погибель и мрак,
Филин над вами заухает: это Мой знак… —
Что-то вздохнуло во мне, словно ангел далекий,
Здесь, на Земле, когда я вывожу эти строки.
Я улыбнулся. Христос покачал головой,
Заговоря на русистом санскрите со мной:
— Ты не глядел в зеркала? — Не хотел заблуждаться,
Я не нуждался в себе. — Ад заставит нуждаться.
Кстати, пригубливай знанья иных языков,
Ты получил ИХ на туче, среди облаков.
Помни о карте. Хорошая память не бремя.
Взглядывай чаще. Всему своё место и время.
Я дам виденье у чёрного озера змей.
Тянется к озеру линия жизни твоей.
Там, на Земле, это озеро снилось, но жажды
Не утолило твоей. Ты проснулся… Однажды
Знаменьем крестным судьба осенится твоя,
И указательный палец укажет, где Я.
С Богом и Сыном и Духом Святым в путь-дорогу!.. —
Он нас оставил одних на печаль и тревогу.
Перекрестил я ладонь — замерцала на ней
Звёздная карта — часть неба над царством теней.

Нечего делать! Ведите, печаль и отвага!
С первого шага, признаться, широкого шага
Мы налетели на камень, лежащий вдали,
И пригляделись. И вот что на камне прочли:
"Боже, за что?.." Это было намарано кровью.
— Боже, за что покарал ты Иуду любовью?.. —
Эти слова из-под камня, хрипя, донеслись.
Сдвинул я камень — под ним красноватая слизь.
Кто написал эпитафию, чёрт его знает.
Может, сам дух иудейский, чья кровь здесь линяет.
Вдвинул я камень на место. И прочь мы пошли.
Стоны предателя долго смолкали вдали.
Их заглушили другие печальные звуки,
Всхлипы, и плачи, и жалобы вечной разлуки.
Долго бродил в голове моей каменный миф:
Кем был направлен тот камень, что бросил Сизиф?
Звёзды мерцали над тёмной долиной печали.
Тучи летели, и души из них выпадали.

Мы задремали в пути. Надвигалась гроза.
Филин заухал. Но сильно слипались глаза.
Спутник заснул на ходу. Значит, спали мы оба…
И разразилась над нами великая злоба,
И обступили нас полчища яростных глаз.
Призрак Иуды моргнул. Он донёс и на нас.
— Это свидетели! — он заорал на том свете.
И подхватили большие и малые нети:
— Это свидетели! Где Сатана? — Он сгорел! —
Так мы сказали, но верить никто не хотел.
— Ложь! Сатана не горит! — Мы плечами пожали.
— Там его пепел! — И в самую тьму указали.
— Там только пепел омелы. А где Сатана? —
Это сказал Вельзевул тёмным голосом дна.
Филин заухал, как смерть. Я проснулся в тревоге.
Глянул на карту и небо: мы сбились с дороги.
Звёзды на небе мерцали немного правей,
Чем означались они на ладони моей.
Мы отклонились во сне. Он навеян был адом.
Сонные клочья и призраки реяли рядом,
Лезли разбойнику прямо в глаза. Он вопил
И отбивался от них. Я его разбудил.
Бедный разбойник протёр воспалённые веки:
— Страшный был сон. Я бы мог не проснуться вовеки.
Бесы меня утащили на самое дно,
В тьмущую темь. Там воистину было темно…
— Что же горело? — в пути размышляли мы оба. —
Если не Враг, то его сатанинская злоба.
Ветка омелы, какой бы она ни была,
Так много пепла оставить никак не могла.
Мысль между тем в нас сидела, как искра в точиле:
— Всё-таки где Сатана? — И ответ получили.
Филина голос проухал ни тут и ни там:
— Испепелённый за вами идёт по пятам!

Мы очутились в тумане, как мне показалось,
Первых веков христианства. И к нам приближалось
Странное нечто. То был человек, а над ним
Реяло знамя, пуская и пламя и дым.
Призрак промчался, держа решето над собою,
И промелькнул, словно образ, гонимый судьбою.
— Вот мои знанья! — он тряс над собой решето.
— Вот моя слава! Я брошен сюда, а за что?
Я изошёл из огня, как разумная влага.
Алчу спасенья!.. — Мы видели Симона Мага.
Тёмная фурия злобно носилась над ним
И в решето изрыгала и пламя и дым.
— Ты моя мысль! — он кричал ей, обсыпанный жаром.
— Я твоя казнь! — отвечала. — И ты здесь недаром!..
Некогда он, как явление мира сего,
Был знаменит чудесами. И даже его
Статуя в Риме стояла. Ни мало ни много,
Он выдавал свою тёмную зримость за Бога.

Через долину огнистые змеи ползли
В сторону дыма, что густо клубился вдали.
Мы подошли. Тень горящая встала из дыма.
То был Нерон, поджигатель великого Рима.
Змеи огня, обвивая, душили его…
Хриплые вопли стекали с пера моего
И раздавались уже среди адского дыма:
— Больно, как больно! О, пламя любимого Рима,
Ты перекинулось в ад и настигло меня.
И почернел я, как ночь среди белого дня.
Я погибаю один. О, постылые муки!
Рим, отзовись! Я не вынесу вечной разлуки… —
Это был точно актер. Он играл свою роль
Даже в аду, невзирая на жуткую боль.
К чёрному солнцу простёр он дрожащие руки
И повторил: — Я не вынесу вечной разлуки!
С тусклых небес загремел метеорный урон,
И на кровавые брызги разбился Нерон.
Дико во тьме разлетались кровавые капли.
— Больно! — вопили они, как осенние цапли,
И собирались опять в тот же образ и боль,
И собирался Нерон, и играл свою роль.
Только играл всё слабей, а вопил всё сильнее.
Видно, ему каждый раз становилось больнее.
Филин заухал. Нерон обернулся с тоской
И помахал на прощание слабой рукой.
Мы поспешили убраться с опасного места.
Все мы играем чуть-чуть, а зачем — неизвестно.

Мы оказались в глухих безнадежных местах.
Вопли "на помощь!" — тревожили совесть и страх.
Близкие плачи и стоны торчали в тумане.
Это страдали пропащие Арий, и Мани,
И Юлиан, отступивший от веры в провал.
Мы заглянули в ту яму, куда он упал.
Но до того, как гонитель во тьму провалился,
Лику Пречистой Василий Великий молился.
Ей источал он молитвы густой глубины,
Чтоб Юлиан не вернулся с Персидской войны.
Видел Василий, в слезах отбивая поклоны,
Что не одна Божья Матерь сияла с иконы.
Запечатлен был при Ней в отдаленье благом
Великомученник — воин Меркурий с копьём.
Оба сияли. Вняла Божья Матерь моленью —
Воин с иконы исчез по святому веленью.
А через малое время в сиянье благом
Вновь на иконе возник — но с кровавым копьём.
В это же время на месте далекого боя
Пал Юлиан от копья неизвестного воя.
— Ты победил, Гагилеянин! — он возопил
С бешеной пеной у рта, и в провал отступил.
Там он сидел на колу и со стоном пытался
Сняться с него, но всё ниже во тьму опускался,
Пуча глаза, как сова среди белого дня.
— Руку подай! — завопил он, заметив меня.
Я опустил свою руку. Мы тщетно хватали:
Он мою руку, а я голый воздух печали.
Я уже падал. Заухала снизу сова.
Я удержался, но я удержался едва.
Все мы желаем помочь, а кому — неизвестно.
Мы поспешили убраться с опасного места.
Видели призрак, свободный от мира сего.
То был Пелагий, не спасший себя самого.
Сей еретик очутился в горящем ухабе.
— Я заблудился! — вопил он. — Спаси меня, раби!

Встретили тень. Она билась в падучей, как бес.
То был пророк от небес, но от тусклых небес.
Тёмной гордыне его поклонились арабы,
И почернел от грехов белый камень Каабы.
Он из-под камня издаст им свой вопль боевой —
Тысячи в пропасть бросаются вниз головой.

Шли мы болотом. Всплыла перед нами, как тина,
Густо подложная грамота — дар Константина.
Лживые папы, как жабы, сидели на ней
И верещали об истине в царстве теней.
Топнул на них — и загваздал Стефана Второго.
Все замолчали… И больше об этом ни слова!
Рыцарский замок возник, как мираж, вдалеке.
Призрак сидел перед ним с мёртвой чашей в руке.
— Чей это замок? — Он нехотя пошевелился.
— Замок Грааля. Он вместе со мной провалился.
В это болото, — и снова уставился вдаль,
Не замечая ни зги. Это был Парсифаль.
Чашей он черпал багровую гниль из болота
И заклинал. Его очи смыкала дремота.
— Свет, да не тот, — бормотал он, — и чаша не та… —
Пил и уныло выплевывал жаб изо рта.

Тучи летели и души из них выпадали
И пропадали в глухом подземелье печали.
В том подземелье, где воздух протух и прокис,
Мы обнаружили скопище слипшихся крыс.
То был крысиный распад. В гробовом полумраке
Клацали зубы, мерцали горящие зраки —
От Обадии до прочих хазарских царей.
Филин заухал. Мы выбрались вон поскорей.
Тучи летели, и души из них выпадали,
Чарами зла их несло в подземелье печали.
Там раздавались стенанья и скрежет зубов.
Не был к такому искусу мой спутник готов:
— Что там разило, как будто от мёртвого духа?
— Тайна хазарского царства, — ответил я глухо.
А между тем на ладони мерцала моей
Средневековая линия в царстве теней.

То не листва на ветру облетала с осины —
Старца Горы разрывали в клочки ассасины.
— Ты обманул нас! В тылу у врага и в бою
Смерть принимая, мы верили: будем в раю! —
Он собирался опять и кричал, восставая:
— Я не обманщик! Я мститель! Я злоба святая!
Богу я мстил за ничтожество мира сего.
Вы только блики и дым от огня моего… —
Вот что я видел и слышал, прости меня Боже!
Только припомню — мороз пробирает по коже.
А на Востоке покой и зловещая тишь.
А в ассасинах курится кровавый гашиш.
Сонный Восток! Он скрывает в себе ассасина
До первой бури, как Левиафана — пучина.
Белым платочком взмахнёт лютый старец Горы —
Тысячи верных бросаются в тартарары.

Словно волна за волной, шли крестовые братья
К Божьему гробу. Молитвы сменяли проклятья.
Константинополь стоял, как заря, на пути
К Божьему гробу. Нельзя было глаз отвести.
Тучи сшибались, и души из них выпадали,
Грозно шумели они. Это рыцари брали
Константинополь. Корысть и отвага, вперёд!
Рыцари Бога забыли. А гроб подождёт.
Константинополь в дыму. Его солнце на склоне.
Древо Честного Креста в сарацинском полоне.

Шли мы в тумане по льду, и потрескивал лёд
Лишь подо мной, ибо спутник, как тень, был не в счёт.
Странно потрескивал лед. В этом треске звучали
Стуки и грюки какой-то тревожной печали.
Тени в доспехах, всплывая, как тёмный испод,
Снизу стучали мечами и бились об лёд.
Я их узнал, провалившихся рыцарей веры,
Чья легендарная ярость не ведала меры.
Блеск их мечей ослепил и восток и закат,
Слава о них разошлась, как громовый раскат,
Там, в Палестине, и позже на русском Востоке,
Где Александр им ответил. И бой был жестокий.
С треском великим они провалились под лёд,
Пала тевтонская ярость. А вера не в счёт.
Шли мы по льду. Всё слабей подо мною звучали
Стуки и грюки тревожной тевтонской печали.
Но до сих пор на Руси светит пристальным льдом
Озеро, око Чудское в преданье седом…

Древо Честного Креста разлетелось на крошки,
Каждая крошка сияет, как солнце в окошке.
Сотни крутых тамплиеров трещали в огне.
Жак де Моле окликал Жоффруа де Шарне:
— Брат, отзовись! — И был отзыв: — Проклятие Богу!..
Оба они нагоняли тоску и тревогу.
Пусть астронавт поднимает на мёртвой Луне
Флаг тамплиеров. Чёрт с вами, Моле и Шарне!

Звёзды мерцали над тёмной долиной печали.
Тучи летели, и души из них выпадали:
То в одиночку, то парой, то частым дождём.
Что ни душа, то по сердцу хватала ножом.
Выпал в осадок и Данте, как Лазарь из притчи,
О Беатриче стонал, о святой Беатриче.
Данте дымился, как айсберг, плывущий в огне.
Следом Бокаччо бродил в замороженном сне,
Слёзы поэта сбирая в ладони, как угли.
Данте растаял, но угли ещё не потухли.

А перед нами, как туча в удушливый день,
В огненной яме стояла косматая тень.
То был Олег, князь рязанский, и вечные муки.
К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки,
Мрачно молился, не видя уже ничего.
Падали руки, за горло хватая его.
Так на огне и держали обвисшее тело
На посрамленье души, и оно закоптело.
Дым через уши валил из спинного хребта.
Чёрный язык вылезал, как змея, изо рта.
— Что происходит? — мой спутник поверил едва ли.
— Это предатель, — сказал я в глубокой печали. —
Русский предатель. Он душит себя самого.
Так принимает он казнь не от мира сего.

И ненароком взошли мы на лысую гору.
Редкостный шабаш представился нашему взору.
Два трепетало костра на обрыве глухом.
Жанна д'Арк на одном, Жиль де Рэ на другом.
Бесы сидели поодаль, бросая от скуки
Сучья в огонь, и взирали на вечные муки.
Мины замедленной страсти блуждали в крови.
Жанна рыдала. Барон объяснялся в любви:
— Помнишь, колдунья, как я целовал твоё знамя?
Пламя костра твоего, как любовное пламя,
Я девять лет в своём сердце не мог погасить.
Кровью младенцев пытался тебя воскресить,
Чёрными чарами вырвать из мёртвого круга.
Не удалось!.. О, как мы далеки друг от друга!
О, как близки! Дай же руку во имя любви!
— Руку и сердце! — рыдала она в забытьи.
Тщетно тянули друг к другу они свои руки:
Не сокращался никак промежуток разлуки.
Ногти на пальцах горели — и змеи огня
Их удлиняли, горючую память храня.
Только их блики встречались во тьме промежутка
И целовались, как голуби, кротко и жутко.
Бесы впадали в гипноз не от мира сего.
— Славное действо! Да здравствует автор его!
Видимо, бесы впадали в гипноз очищенья.
Правда, сам автор во мне вызывал отвращенье.