Игорь Панин - Мертвая вода: Стихи.

Междустрочье прочитано между делом,
изо рта не текло, хоть мозги буравило;
толковать бы взялся, чтоб рука не зудела,
только лень нарушать негласные правила.

Долго ли, коротко ли — все одно,
если повествованье идет по плану.
Без меня решили, кого — в говно,
кого — по этапу, кого — в Нирвану.

А по всей стране — то ли стон, то ли плач,
не берем отдельно, но общую массу.
Слышал звон — для порядка нужен палач.
Запишусь в палачи, как борец за расу.

Вот и первый казненный с помоста — шмяк,
недвижим, — и впрок не окстишь его.
Позвольте, с чего это я маньяк?
Нет! Наместник Всевышнего.

Всюду рыщут подвластные мне упыри,
выявляя, хватая, играясь в прятки…
Поговори, сука, поговори —
все зачтется в строгом порядке!

Ни орлиный клекот, ни волчий вой
не послужат верным ориентиром,
если вечность, искромсанная бензопилой,
трупным духом смердит по квартирам.

Но давно известно — на каждый роток
не налепишь клейкую ленту.
О если бы, если б я только мог
шепнуть об этом президенту!

Вот тогда б оценили мои труды,
платили б по твердому прейскуранту,
наградив орденом Тайной звезды —
при параде, под бой курантов!

Но пока не предвидится пышных торжеств,
лишь обочиной снов проносится что-то…
Закатав рукава (привычный жест),
выхожу на работу.

Дурачье обдурить не составит труда;
что взаправду, что нет — до фени им.
А лучшие истории везде и всегда
завершаются смертью. Или совокуплением.

Он ходит в ботинках по дорогому ковру,
напивается в хлам, не стыдится «божьей росы»;
плачет: «Любимая, я же тебе не вру…»
Тот еще сукин сын.

Улыбается так, что у женщины у любой
от улыбки его — мокреет моментом.
Величайший манипулятор, заядлый плейбой
с дорогим инструментом.

Он смеется над тем, над чем, конечно, нельзя,
он плюет на приличия и порядки.
Он и в лифте ее непосредственно взял,
без вопросов и без оглядки.

Но в его позиции есть уязвимое место —
он лучше, чем хочет казаться.
И поэтому — тили-тили, жених да невеста —
вам вовек не расстаться.

И поэтому его непрезентабельный вид
не имеет значения в свете нового дня…
И летит, и летит, и летит —
все летит к ебеням.

И пока он, устав от жрачки, измен и драк,
ждет то знаков волшебных, то некой команды, —
все не может, не хочет понять никак,
что жизнь имеет его по самые гланды.

Москва гуляет: трали-вали…
Как хорошо,
что мы ни разу не читали
журнала «Шо»[2].
Разнокалиберных стаканов
искрится тьма.
А говорят, поэт Кабанов
силен весьма.

Все краски радуги на лицах
дешевых сук.
Раскрыть бы желтые страницы,
да недосуг.
Собака носит, ветер бает,
народ — пластом.
И то, что нас не убивает, —
убьет потом.

Спой мне эту песню, спой мне, как тогда…
Может быть, воскресну; дрогнут провода,
к телефонной трубке ухо приложу:
голосочек хрупкий, но под стать ножу,
голосочек дерзкий, хриплый от обид…
Зареву по-детски, блудный индивид.

Это все не с нами будто было бы.
Провалились сани в полынью судьбы.
По душевной пойме разлилась тоска.
Эту песню спой мне, с трубкой у виска,
если есть охота выдохнуть «Прощен»,
если есть хоть что-то до сих пор еще…

И свои стихи не пишутся,
и чужие не читаются, —
то ли умер, то ли спился, то ли стал знаменит…

Побродив по лысому мысу,
неохота плестись к воде,
где неспешно сгорает — мыслю —
разномастный табун людей.

В невеселом пансионате
с интерьером а-ля совок
будет очень напиться кстати
и продрыхнуть без задних ног.

Мертвецов имена в почете
меж братающихся морей.
Их «собрания» не прочтете,
прежде свиснет краб на горе.

Обострения посезонны,
началось это не вчера.
Ни малейшего нет резона
глянуть в смежные номера.

Там, откушавши кашки манной,
уморительны и тихи,
престарелые графоманы
сочиняют взахлеб стихи.

Рассыпается свет,
наплывает песок,
и автобус летит в кювет,
потеряв колесо;

застревает язык у муллы
в гортани,
тормозят верблюды, тупят ослы,
бедуин прерывает свой танец,
и тень фараона аж
приподнимает веко,
когда делают массаж
белому человеку.

Перелет утомителен, если ты только
не запасся бутылкой — блажи во сне,
оставляй все повадки тамбовского волка;
здесь никто не оценит блатную наколку,
хоть песок под ногами хрустит как снег.

В окружении джунглей, в которые редко
даже местные лезут (не стану врать),
не шугайся облав, не ищи себе клетку,
привыкай загорать, а не шастать в разведку,
удовольствий удобоваримых — рать.

На закате акульего мяса вкуси и
развались поудобней, побудь ханжой;
и не думай совсем о какой-то России,
неустроенной вечно, давно чужой.

Сокровенного знания здесь не обрящешь,
да и многия знания — чем не ложь?
Вон у бара стоит, улыбаясь маняще,
трансвестит или девушка — хрен поймешь.

Без видимых причин,
разумных объяснений,
себе — не господин,
слуга своей же тени.

Извечное «авось»
сбивает с панталыку,
да так уж повелось:
ни ропота, ни рыка.

Страшит кого-то зло, —
картинки, барельефы?
Мне на червях везло,
но при раздаче — трефы.

Условно обречен,
расспрашиваю черта:
и вроде ни о чем,
а все равно о чем-то.

Тоску замуровав
в исписанной тетради,
к чему качать права,
каких иллюзий ради?

Без видимых причин,
без лишнего вопроса…
Намедни — кокаин,
сегодня — кровь из носа.

И вроде отменно здоров,
не время хандрить.
Без сахара — чистая — кровь,
не вяжет артрит.
Но словно преступник, иду
на смерть поглазеть
и выблевать чью-то беду,
забившись в клозет.

Что слышится в стоне чужом?
Неясный звонок?
И вьется мой страх не ужом —
гадюкой у ног.
Смиренно сижу за столом,
внимаю речам.
Напротив меня остолоп
навзрыд закричал.

А делает дело свое
размеренный хмель…
Помянем! А там и споем,
как мертвый умел!
Стопарик поставлю на шелк,
допив до конца.
…А сам до сих пор не нашел
могилу отца.

Записные книжки изорваны,
все друзья на поверку — приятели,
жены бывшие только прорвами
вспоминаются — кстати, некстати ли.
Это слабость сиюминутная,
упиваться хандрой не стану я…
И глаза продираю мутные,
алкогольные, конопляные.

Звон трамвая тревожит улицу,
хоть трамвайных путей нет в помине там.
Остается слегка ссутулиться,
да с балкона плевать (так уж принято),
да почесывать переносицу,
да обдумывать жизнь вольерную.
Если стих на перо попросится, —
я зарежу его… Наверное.