Вот и вторая.
Данило одно время увлекся созерцанием облаков, разобрав в их передвижении отражение универсального гармонического закона. Этак выйдет из избы, увидит ненароком облако - и такое с ним делаться начинает: то в обморок упадет, то подпрыгивает, руками машет. А то тихо так, блаженно ляжет и лежит дотемна, в небо глядит.
Иван ему кашки поднесет: "Поешь, Данилушко..." А тот только головой пошевелит - дескать, никак, брат Иван, не могу от созерцания сего величия оторваться. Но Иван уж знает, кашку оставит и уйдет себе спокойно по дрова или куда еще. Вернется - кашка съедена, Данило с новыми силами лежит, в облака вперившись, постигает гармонический закон.
Вот однажды лежит он таким макаром, а Иван под деревом на лавке какую-то деревяшку рассматривает на предмет полезности да за Данилу радуется. Вдруг - стук, треск, идет кто-то, кусты раздвигает; весь зарос густой бородой и лежит на лице у него печать удивления. Данило обалдел от такой картины, даже от облаков отвлекся, Ивану головой показывает - мол, Ваня, кто бы это к нам? А Иван - палец к губам: "Тсс, не тревожь..."
А тот идет прямо на них, но такое в нем удивление, что и не видит их, а все вокруг, раскрыв рот, озирается. Так между ними и прошел, ни дома не увидал, ни Ивана, ни Данилы. Уперся лбом в угол сарая, обошел, бормоча, и дальше пошел. Как будто стояла тут его собственная квартира, а вместо нее вдруг - лес огромный, ни конца, ни края; вроде и страшно, но уж так в этом лесу хорошо, что не знаешь, что и сказать.
А Иван говорит: "Это человек просыпается". И долго ему вслед смотрели; Данило совсем про облака забыл, встал, пошел картошку чистить.
Такова вторая часть истории.
А третью кум Родион рассказал.
"Приходит, говорит, ко мне на днях старец. То есть поначалу - старец, потом-то я присмотрелся. Бородища по пояс, глаза веселые.
"Здравствуй, говорит, уважаемый, не знаю имени-отчества, помоги мне советом".
"Выкладывай, говорю".
"Ты, говорит, на полдороге живешь, раз уж я мимо тебя шел, но тогда увидеть не мог, теперь вот иду обратно".
"Ну раз так, говорю, погоди с советами, садись вот, пей чай, а я тебе поесть соберу".
И оставил его у себя на недельку - чтобы отошел человек.
А он рассказывает: "Я раньше был ученый, летал над разной жизнью в скрипучей машине, все записывал. Хотелось мне все вписать в таблицу и такую вывести формулу, чтобы у всех всего хватало. Всю жизнь над этим бился. Ничего не выходит. Открыл попутно, как топоры лунным светом затачивать, дали мне медаль и весь лес бесплатно порубили, который вокруг был. Открыл, как из рыбы делать колбасу, всю рыбу на колбасу извели, не стало ни рыбы, ни колбасы. Хожу с двумя медалями, людям в глаза не смотрю. Открыл, как людей на расстояние передавать, чтобы ты здесь сидишь, а там ходишь, смотришь. Пожали руку, дали орден, а потом людей всех куда-то попрятали, оставили одну видимость; все ходят, присматривают себе чего-то, а словом ни с кем не перемолвишься. Совсем тошно стало. Через то и сделался академиком.
И вот лечу однажды над лесом, где по схеме моей ничего нет, а там изба и кашей пахнет. Я все записал, натурально приезжаю в свою академию и делаю доклад. А мне и говорят - что ж ты, академик, седая твоя голова, по этим координатам не то что избы, а и леса никакого давно нет, весь твоими же топорами срублен. Остался примерный лесной уголок из пластмассы, на память грядущим поколениям. Хотели на пенсию списать. Тогда я говорю: я вам опытом докажу. И пошел туда один, чтобы честь науки своим телом спасти. До леса дошел, вошел и вижу - ошибка у них вышла. Не лес пластмассовый, а я был пластмассовый. И пошел внутрь. А он огромный, как будто нет в нем никакой географии. Так с тех пор и хожу.
Поначалу страшно было, думал - умру тут один - и не жалел, радовался, что хоть воздуха свежего напоследок глотнул. Потом начал в себя приходить, поздоровел, волосы вот расти начали, руки-ноги на место встали. Ну и вообще."
"Так куда ж ты опять возвращаешься?"
Он серьезно так на меня глянул и говорит: "А что я тебе рассказывал сейчас, помнишь - про деревья, да про рыбу, да про видимость? Кто же это все на место ставить будет - Пушкин с Ильей Муромцем? Нет, дорогой Родион Иванович, они свое сделали, теперь наш черед. А еще, пока по лесу ходил, понял, какой в мире есть закон. И таков он, что словами его не напишешь, цифрами не сосчитаешь. Но если сердцем и руками - то весь как есть исполняется. И хочу я теперь это знание применить. Что на это, Родион Иванович, скажешь?"
А и что тут сказать? Поклонился я ему в ножки и орехов с медом на дорогу дал. Говорю еще напоследок - не страшно, академик, обратно в город идти? А он смеется - был я академиком, было страшно. Теперь человеком стал, и нормально. А совет будет нужен - еще к тебе приду. А дорогу, говорю, найдешь, или план-карту дать? Он еще пуще смеется - все испытываешь, Родион Иванович? Знаю я хорошо, что нет такого плана-карты, по которой к тебе доходят. Одна есть, но ее и рисовать не надо, сама в сердце стучит. Вскинул он котомку на плечи, обнял, как медведь, на прощание и зашагал. Думаю, дойдет".
После рассказа этого долго они втроем молчали, каждый про себя улыбался.
Данило вечером говорит: "Может, брат Ваня, это он Машину нашу Дарью душой почуял?" - "Может и так, Данилушко. Одно ясно - теперь у него своя яблочная машина в сердце работает. Так что дело идет на поправку."
Вечер. Сидят Иван с Данилой посреди избы, разбирают мешок. Радуются оба - Иван штучкам новым рад: одни поют, другие в хозяйстве полезны, третьи смешные очень; а Данило рад, что Иван радуется. А еще рад, что с важностью может Ивану объяснить, что за вещи, откуда и почему. А главное, что все эти штучки ему еще больше, чем Ивану, нравятся, хоть они для жизни и не нужны. Но рассуждает так - раз люди сделали, то не может быть, чтобы зря. Вот они у нас полежат, может, цель свою и обнаружат.
"Вот, брат Иван, бутылка, а в ней заморская вода для поливки жареной картошки".
"Да неужто? А ну, польем".
Поливают. Вода коричневая, с картошкой вкусно выходит.
"Нужно будет нам, Ваня, воду эту понять, наверняка и у нас такая есть."
"А как съедим с ней картошки пуд, Данилушко, так, может, и поймем."
Мешок еще не пустой.
"А вот, брат Иван, колокольное дерево".
"Красивая вещь, Данилушко".
А вещь и вправду красивая. Поднимешь ее - и как стая в воздухе повисает, только не птиц, а малюсеньких таких колокольчиков, и все по-разному тихонечко звенят.
Поднял ее Данило, сидят оба, слушают. Ну, что тут говорить.
"Спасибо, Данило".
Хотели ее сразу же приспособить, да в мешке что-то еще есть.
"Чувствую, Данилушко, сурьезное что-то у тебя".
Данило виновато так улыбается, поглядывает на Ивана.
"Есть грех, Ваня, еще одну галантерею принес".
"Как, Данилушко, еще одну?"
А был такой случай, что приносит тоже Данило из города вещь - яркая, разноцветная, аж глаза слепит. "Это, говорит, нам галантерея". - "Что за галантерея?" - "Сам не знаю, написано - чтобы в избе хорошо пахло". - "Да вроде и так неплохо, но раз принес, давай пробовать."
Нажал Данило кнопку, она зашипит как змея и цельную избу тумана напустила, да такого едкого, что насилу на воздух выбежали. Трое суток в дом не зайти было, вот тебе и галантерея.
"Так, говоришь, еще одну галантерею? Что же мы с ней делать-то будем, а, Данилушко?"
"Это, брат Иван, галантерея другого склада. Мне ее отдали, говорят только ты с ней справиться можешь, разобраться в ейной сути."
"Ну, это другое дело, Данилушко, кажи свою галантерею."
Достает. Эта тоже блестит, но как бы подледно, циферки разные просвечивают, буквы, виды заморские да лица бледные, усмехаются, зубы кажут.
"Может, мы ее, Данилушко, сразу на двор вынесем пробовать? Тоже ведь каверзная вещь, сразу видно".
Вынесли на двор. Вертели и так, и сяк, битый час на все углы нажимали - не выдает своего галантерейного нутра, только циферки зеленым светятся, ехидно так подмаргивают.
"Может, в ней, Данилушко, завод вышел?"
"Ох, Ванюша, сам понять не могу, а только сердце екает."
Еще повертели, да уж темно стало, пошли чаи допивать да ложиться спать. Галантерею, однако, с собой взяли, чтобы хозяину соблазна не вышло.
Легли спать и проспали полночи. Да вдруг как жахнет. Вскакивают оба, чуть дурно не стало. В том углу, где галантерею расположили, дым разноцветный светится, а в нем полуголые мужики скачут, лица, как у зебр, полосатые, гогочут жеребцами, визжат всяк на свой лад, и гром железный гремит. А один лупит себя кулаком в грудь, сам весь цепями обмотан и кричит отчаянно: "Я не я, и корова не моя!"
В общем, чистый конец света.
Данило обмер весь, пал с лавки ничком и пополз по-пластунски, как под пулеметным огнем, к печке, где Иван лежит, стал на колени и кричит: "Спасай, Ваня, я чертей к нам в избу принес!"
Ивану в первый момент спросонья тоже не по себе стало. Потом смекнул, что дело тут нечисто: скакать скачут, а стол не сворачивают. Он Даниле и говорит: "Данилушко, не горюй так, это не черти, а одна видимость; вот как кум Родион давеча про ученого рассказывал."
