Александр Блок - Поэмы 1907-1921 годов

Подобно уличным мальчишкам,

Близ марширующих солдат,

И этот чувств прилив мгновенный

Здесь — в петербургском сентябре!

Смотри: глава семьи почтенный

Сидит верхом на фонаре!

Его давно супруга кличет,

Напрасной ярости полна,

И, чтоб услышал, зонтик тычет,

Куда не след, ему она.

Но он и этого не чует

И, несмотря на общий смех,

Сидит, и в ус себе не дует,

Каналья, видит лучше всех!..

Прошли… В ушах лишь стонет эхо,

А всё — не разогнать толпу;

Уж с бочкой водовоз проехал,

Оставив мокрою тропу,

И ванька, тумбу огибая,

Напер на барыню — орет

Уже по этому случаю

Бегущий подсобить народ

(Городовой — свистки дает)…

Проследовали экипажи,

В казармах сыграна заря,—

И сам отец семейства даже

Полез послушно с фонаря,

Но, расходясь, все ждут чего-то…

Да, нынче, в день возврата их,

Вся жизнь в столице, как пехота,

Гремит по камню мостовых,

Идет, идет — нелепым строем,

Великолепна и шумна…

Пройдет одно — придет другое,

Вглядись — уже не та она,

И той, мелькнувшей, нет возврата,

Ты в ней — как в старой старине…

Замедлил бледный луч заката

В высоком, невзначай, окне.

Ты мог бы в том окне приметить

За рамой — бледные черты,

Ты мог бы некий знак заметить,

Которого не знаешь ты,

Но ты проходишь — и не взглянешь,

Встречаешь — и не узнаешь,

Ты за другими в сумрак канешь,

Ты за толпой вослед пройдешь.

Ступай, прохожий, без вниманья,

Свой ус лениво теребя,

Пусть встречный человек и зданье —

Как все другие — для тебя.

Ты занят всякими делами,

Тебе, конечно, невдомек,

Что вот за этими стенами

И твой скрываться может рок…

(Но если б ты умом раскинул,

Забыв жену и самовар,

Со страху ты бы рот разинул

И сел бы прямо на троттуар!)

Смеркается. Спустились шторы.

Набита комната людьми,

И за прикрытыми дверьми

Идут глухие разговоры,

И эта сдержанная речь

Полна заботы и печали.

Огня еще не зажигали

И вовсе не спешат зажечь.

В вечернем мраке тонут лица,

Вглядись — увидишь ряд один

Теней неясных, вереницу

Каких-то женщин и мужчин.

Собранье не многоречиво,

И каждый гость, входящий в дверь,

Упорным взглядом молчаливо

Осматривается, как зверь.

Вот кто-то вспыхнул папироской:

Средь прочих — женщина сидит:

Большой ребячий лоб не скрыт

Простой и скромною прической,

Широкий белый воротник

И платье черное — всё просто,

Худая, маленького роста,

Голубоокий детский лик,

Но, как бы что найдя за далью,

Глядит внимательно, в упор,

И этот милый, нежный взор

Горит отвагой и печалью…

Кого-то ждут… Гремит звонок.

Неспешно отворяя двери,

Гость новый входит на порог:

В своих движениях уверен

И статен; мужественный вид;

Одет совсем как иностранец,

Изысканно; в руке блестит

Высокого цилиндра глянец;

Едва приметно затемнен

Взгляд карих глаз сурово-кроткий;

Наполеоновской бородкой

Рот беспокойный обрамлен;

Большеголовый, темновласый —

Красавец вместе и урод:

Тревожный передернут рот

Меланхолической гримасой.

И сонм собравшихся затих…

Два слова, два рукопожатья —

И гость к ребенку в черном платье

Идет, минуя остальных…

Он смотрит долго и любовно,

И крепко руку жмет не раз,

И молвит: «Поздравляю вас

С побегом. Соня… Софья Львовна!

Опять — на смертную борьбу!»

И вдруг — без видимой причины —

На этом странно-белом лбу

Легли глубоко две морщины…

Заря погасла. И мужчины

Вливают в чашу ром с вином,

И пламя синим огоньком

Под полной чашей побежало.

Над ней кладут крестом кинжалы.

Вот пламя ширится — и вдруг,

Взбежав над жженкой, задрожало

В глазах столпившихся вокруг…

Огонь, борясь с толпою мраков,

Лилово-синий свет бросал,

Старинной песни гайдамаков

Напев согласный зазвучал,

Как будто — свадьба, новоселье,

Как будто — всех не ждет гроза, —

Такое детское веселье

Зажгло суровые глаза…

Прошло одно — идет другое.

Проходит пестрый ряд картин.

Не замедляй, художник: вдвое

Заплатишь ты за миг один

Чувствительного промедленья,

И, если в этот миг тебя

Грозит покинуть вдохновенье, —

Пеняй на самого себя!

Тебе единым на потребу

Да будет — пристальность твоя.

В те дни под петербургским небом

Живет дворянская семья.

Дворяне — все родня друг другу,

И приучили их века

Глядеть в лицо другому кругу

Всегда немного свысока.

Но власть тихонько ускользала

Из их изящных белых рук,

И записались в либералы

Честнейшие из царских слуг,

А всё в брезгливости природной

Меж волей царской и народной

Они испытывали боль

Нередко от обеих воль.

Всё это может показаться

Смешным и устарелым нам,

Но, право, может только хам

Над русской жизнью издеваться.

Она всегда — меж двух огней.

Не всякий может стать героем,

И люди лучшие — не скроем —

Бессильны часто перед ней,

Так неожиданно сурова

И вечных перемен полна;

Как вешняя река, она

Внезапно тронуться готова,

На льдины льдины громоздить

И на пути своем крушить

Виновных, как и невиновных,

И не чиновных, как чиновных…

Так было и с моей семьей:

В ней старина еще дышала

И жить по-новому мешала,

Вознаграждая тишиной

И благородством запоздалым

(Не так в нем вовсе толку мало,

Как думать принято теперь,

Когда в любом семействе дверь

Открыта настежь зимней вьюге,

И ни малейшего труда

Не стоит изменить супруге,

Как муж, лишившейся стыда).

И нигилизм здесь был беззлобен,

И дух естественных наук

(Властей ввергающий в испуг)

Здесь был религии подобен,

«Семейство — вздор, семейство — блажь»,

Любили здесь примолвить гневно,

А в глубине души — всё та ж

«Княгиня Марья Алексевна»…

Живая память старины

Должна была дружить с неверьем —

И были все часы полны

Каким-то новым «двоеверьем»,

И заколдован был сей круг:

Свои словечки и привычки,

Над всем чужим — всегда кавычки,

И даже иногда — испуг;

А жизнь меж тем кругом менялась,

И зашаталось всё кругом,

И ветром новое врывалось

В гостеприимный старый дом:

То нигилист в косоворотке

Придет и нагло спросит водки,

Чтоб возмутить семьи покой

(В том видя долг гражданский свой),

А то — и гость весьма чиновный

Вбежит совсем не хладнокровно

С «Народной Волею» в руках —

Советоваться впопыхах,

Что неурядиц всех причиной?

Что предпринять пред «годовщиной»?

Как урезонить молодежь,

Опять поднявшую галдеж? —

Всем ведомо, что в доме этом

И обласкают, и поймут,

И благородным мягким светом

Всё осветят и обольют…

Жизнь старших близится к закату.

(Что ж, как полудня ни жалей,

Не остановишь ты с полей

Ползущий дым голубоватый).

Глава семьи — сороковых

Годов соратник; он поныне,

В числе людей передовых,

Хранит гражданские святыни,

Он с николаевских времен

Стоит на страже просвещенья,

Но в буднях нового движенья

Немного заплутался он…

Тургеневская безмятежность

Ему сродни; еще вполне

Он понимает толк в вине,

В еде ценить умеет нежность;

Язык французский и Париж

Ему своих, пожалуй, ближе

(Как всей Европе: поглядишь —

И немец грезит о Париже),

И — ярый западник во всем —

В душе он — старый барин русский,

И убеждений склад французский

Со многим не мирится в нем;

Он на обедах у Бореля

Брюзжит не плоше Щедрина:

То — недоварены форели,

А то — уха им не жирна.

Таков закон судьбы железной:

Нежданный, как цветок над бездной,

Очаг семейный и уют…

В семье нечопорно растут

Три дочки: старшая — томится

И над кипсэком мужа ждет,

Второй — всегда не лень учиться,

Меньшая — скачет и поет,

Велит ей нрав живой и страстный

Дразнить в гимназии подруг

И косоплеткой ярко-красной

Вводить начальницу в испуг…

Вот подросли: их в гости водят,

В карете возят их на бал;