«Иван Сергеевич Тургенев…»
Иван Сергеевич Тургенев,
Полузабытый нынче гений,
Едва ли мог предполагать,
Что некий стихоплет Иртеньев
Дерзнет когда-нибудь слагать
Свои рифмованные вирши,
Где что ни слово – полный бред,
На языке, что всех превыше,
Которого прекрасней нет.
На том великом и могучем,
Что нашего отличья знак,
Которым, сколь его не учим,
Не можем овладеть никак,
Поскольку, ткни его едва,
Собьешься тут же с панталыку:
ГЛОНАСС, КАЛИНА, БУЛАВА –
Кто раз услышал те слова,
Тот не забудет их музыку.
И вот России вдалеке,
Хотя не то чтоб так уж очень,
По милой родине в тоске
Во мраке наступившей ночи,
Пишу на этом языке,
Пока еще хватает мочи
И сил сжимать перо в руке
Скорей толчковой, чем рабочей.
«Когда пленительных созвучий…»
Когда пленительных созвучий
В душе вскипает торжество,
Что мир мне этот злоебучий
И обитатели его?
Что мне их жалкие потуги,
Их мельтешня и копошня,
Их толстожопые подруги
И худосочная родня?
Судьба ли в этом виновата,
Слепой ли рок тому виной –
Меж нами пропасть в три обхвата
И восемь метров глубиной.
Полагают цель поэта
Рвать бутоны наслажденья.
Да херня, скажу все это,
Извини за выраженье.
А бачок, что не сливает?
А смеситель, что накрылся?
Знал бы я, что так бывает,
На дебют когда пустился.
Чтобы гребаную дачу
Содержать хотя бы как-то,
В день по три стиха фигачу,
Я фактически де факто.
Если ж вдруг трубу в сортире
В минус тридцать прорывает,
То не то что по четыре,
А по пять порой бывает.
А когда бы адвокатом
Я родился бы в рубашке,
Был бы толстым и богатым,
В день имел бы по пятнашке,
Как какая-нибудь Падва
Или таже Кучерена.
Мне стихи писать не в падлу,
Но обидно охеренно.
В Мосгордуме в очередной раз обсудили перенос памятника Пушкину и пока оставили поэта в покое
Народные избранники,
Расправьте ваши лбы.
Видать, сорвало краники
Вконец у вас с резьбы.
Да можно ли, имеючи
Мозгов хоть граммов пять,
Под Александр Сергеича
Столь яростно копать?
Он наше все и более,
Чтоб знали вы, того.
Не зря когда-то в школе я
Зазубривал его.
Сперва вы власть захапали
Незнамо почему,
Теперь своими лапами
Вы тянетесь к нему.
А он не стол обеденный,
Не кресло, не буфет,
А он, примите к сведенью,
Великий наш поэт,
Поставлен не для мебели,
А для отрады глаз
Он был, когда и не было
Еще в помине вас.
Так пусть на прежнем месте он
Стоит, коль уж судьба,
На бывшие «Известия»
Косясь из-подо лба.
«Вот он сидит, в окно глядит…»
Вот он сидит, в окно глядит,
Весь день как падла,
И вдруг такое залудит –
Хоть стой, хоть падай.
И ты попробуй разбери,
Тем боле вчуже –
Что у поэта там внутри,
А что – снаружи.
«Разводит Горький шашни…»
Разводит Горький шашни
На Капри со снохой,
А граф Толстой по пашне
Канает за сохой.
«Камаринского» пляшет
Есенин в кабаке,
А граф как карла пашет
В дырявом армяке.
Пуляет Маяковский
В себя, позоря ЛЕФ,
Но граф наш не таковский,
Не из таких наш Лев.
Не записной оратор,
Не сетевой трибун,
Но истовый оратай,
Родимых бразд топтун.
Он сапоги тачает,
Глаза продрав едва,
Он, как насос, качает
Гражданские права.
Имен сравнимых много ль
В словесности моей?
Пожалуй, только Гоголь –
И тот, боюсь, еврей.
«Обидно до соплей, что я еврей…»
Обидно до соплей, что я еврей,
Ведь мог бы русским запросто сказаться,
Национальность маменьки моей
Мог попросить у тетеньки из ЗАГСа
Вписать в ту пресловутую графу –
Авось и не превысилась бы квота,
Всего делов-то, извиняюсь, тьфу,
Говна-то пирога делов всего-то.
Уверен, что пошла навстречу мне
Она б легко за шоколада плитку,
И стал бы я известен всей стране,
Ужо, глядишь, свезло бы недобитку[3].
Я стал бы ослепительно красив,
Как бы сойдя с полотен Глазунова,
Слух обо мне прошел по всей Руси б
Туда-сюда и возвратился б снова,
Чтоб знали наизусть мои стихи
Те, кто букварь-то сроду не читали,
Чтобы меня хотели бы верхи,
Чтобы низы могли, хотя едва ли,
Чтобы контрольным поцелуем в лоб[4] –
Патриотичен, чист и благолепен –
Похожий на залупу З. Прилепин
Меня благословил, сходя во гроб.
«Нет в мире правды, господа…»
Нет в мире правды, господа,
И счастья тоже нет,
И я жалею иногда
О том, что я поэт.
На что уж Бродский был кобель,
Куряка и алкаш,
Но получил свой Prix Nobel
Земеля бывший наш.
А тут не куришь и не пьешь,
Про баб забыл давно,
Но так без цацки и помрешь,
Как полное говно.
«Когда женился я на Алле…»
Когда женился я на Алле,
Моей теперешней жене,
Мне женщины в лицо плевали,
И вслед бросали камни мне,
И черной грязью поливали,
И двери мазали дерьмом,
Но подженился я на Алле,
Поскольку не блистал умом.
Я б и на них женился тоже,
Сжигаем половым огнем,
Но Алла всех была дороже
И дорожает с каждым днем.
«Жизни прожитой по ходу…»
Жизни прожитой по ходу
В суматохе мелких дел
К человеческому роду
Я заметно охладел.
Человек, увы, не птица,
Не даны ему крыла,
В чем мы можем убедиться,
Прыгнув на пол со стола.
Ладно б только не могли бы
Мы по воздуху летать,
Но и в море, словно рыбы,
Не умеем обитать.
Ибо там мы без скафандра
Смерть найдем себе на дне.
И гореть, как саламандра,
Нам не нравится в огне.
Потому что в этом мире,
Грош которому цена,
Из стихий числом четыре
Нам подходит лишь одна.
Да и с той, как ни обидно,
Скоро сверзимся стези.
А других пока не видно
В непосредственной близи.
Завалило снегом трассу,
Нет для транспорта пути,
Все труднее час от часу
Эту трассу разгрести.
Наш народ в бою не робок,
Телом бел и духом смел,
Но лекарство против пробок
Так найти и не сумел.
От Москвы до Ленинграда,
Что теперь Санкт-Петербург,
Несусветную преграду
Возвела погода вдруг.
Нет, не просто время года
И отрада для ума,
Но, скорее, враг народа
Наша матушка-зима.
А народу не до шуток:
Без воды и без еды,
Почитай, уж трое суток
Ни туды и не сюды.
Это ж срам на всю Европу,
Это ж полный караул!
– Эх, сюда бы дядю Степу, –
Кто-то жалобно вздохнул.
Вся надежда на Степана:
Наш Степан не подведет,
Даже если с дельтаплана
Ненароком упадет.
Он зиме ужо ввалил бы,
Он бы нас, убогих, спас,
Он бы мигом разрулил бы
Этот транспортный коллапс.
…Но сидит Степан Степанов
В белокаменном Кремле,
Полон замыслов и планов,
С тяжкой думой на челе.
За высокою стеною,
Самый близкий и родной,
Связь с великою страною
Ощущая всей спиной.
«Гляжу – в стакане плещется вода…»
Гляжу – в стакане плещется вода.
Ну, думаю, опять землетрясение.
Куда бежать? И где искать спасения?
Ответа два – нигде и никуда.
«Завесу тайны приоткрою…»
Завесу тайны приоткрою:
Тому назад с полсотни лет
Я жил с Раисой, медсестрою.
В хорошем смысле. Как сосед
По необъятной коммуналке,
Набитой нищей голытьбой,
Где зачастую перепалки
Переходили в ближний бой.
Муж у Раисы был татарин
С неброским именем Ахмет,
Ахмета был элементарен
Психологический портрет.
Высокой страсти не имея
К сложению слогов в слова,
Он не читал Хемингуэя,
И до пяти считал едва.
Духовно крайне небогатый
Простой советский человек,
Ахмет был дворник и лопатой
В часы досуга чистил снег.
…Утехи наши были жалки,
А секс бесхитростен и сер,
Мы жили в нищей коммуналке
По имени СССР.
Мы жили наравне со всеми,
Хотя по разным адресам,
Друг с другом оттепели время,
Сверяя по ручным часам,
И до седых мудей дожили.
А те, кто померли давно,
Про них пусть песен не сложили,
Но сняли клевое кино.
«Хоть по жизни я и не философ…»
