Расул Гамзатов - Песнь о двадцатилетних

Не знаю, с чего эту песню начать,
С какого такого заветного слова,
Которое жжет мою грудь по ночам,
Чтоб вырваться снова из плена немого.

С мечтою о ней я покинул свой дом
И с думой о ней возвратился с чужбины…
О чем эта странная песня, о ком
Рыдает во мне, словно клин журавлиный?

… В Японии я в январе побывал,
В чудесной стране восходящего солнца,
И сразу попал, с корабля да на бал,
На празднество двадцатилетних японцев.

Какой удивительный праздник! Его
Увы, не сравнить с нашим Днем молодежи.
Он только для тех, кому двадцать всего —
Ни на год не старше, ни на день моложе.

В саду императора юность страны
Сверкала, как радуга в небе, где краски,
Сливаясь, приветствовать были должны
Всеобщего двадцатилетия праздник.

Прекрасная юность! Ты, как кимоно,
Затейливой лентой причудливой ткани
Струилась повсюду, стекаясь в одно
Глубокое русло безумных желаний.

Хотел бы обнять я твою красоту!
Как много сегодня вокруг новобрачных,
Которых по взглядам видать за версту —
Не встретить здесь физиономии мрачной.

Два десятилетья у них позади…
Вращается время, как будто пластинка,
И все ж они в самом начале пути,
Где все им желанно, где все им в новинку.

Двадцатая зрелость, о, как ты юна!
Танцуя без устали вальсы и твисты,
Ты огненной музыкой опьянена…
Хмелеешь от хохота, словно от виски.

Весь Токио нынче танцует с тобой,
И кажется мне, что быстрей в этот вечер
Вращается даже наш шар голубой,
Спеша восходящему солнцу навстречу.

Вдруг головы всех устремляются ниц…
И, приподнимая столетий завесу,
Как в сказке, в саду появляется принц
С прекрасною Золушкой, ставшей принцессой.

Покуда традиции строго храня,
Стоит молодежь в восхищенном поклоне,
Супруги, и возгласа не оброня,
На лестницу чинно восходят, как пони.

И принц произносит короткую речь…
И хоть мне, аварцу, язык тот неведом,
Я чувствую — он лаконичен, как меч,
Приученный к молниеносным победам.

А юность с почтеньем внимает ему,
Как сакура в зимнем саду расцветая,
И только один я никак не пойму,
Что может январь быть прекраснее мая.

О, двадцатилетие! Это пора,
Быть может, всего благодатней на свете?..
Я вспомнил аульские те вечера,
Где был я мальчишкой семнадцатилетним.

И девушка та, по которой вздыхал,
Была меня старше всего на три года…
Но сверстник ее, будто бы аксакал,
Глядел сверху вниз неприступно и гордо.

Ах, лучше бы вовсе их не вспоминать…
Но памяти вновь я листаю страницы
И вижу там Каспий, где мне двадцать пять,
А рядом прекрасные девичьи лица.

Им только по двадцать, не больше того,
А я уже в жизни немало изведал,
И сердце вскипает в груди оттого,
Что мне безразличны былые победы.

А вот тридцать шесть мне пробило уже —
Бурлит фестиваль на московских бульварах,
И я с непонятной тоскою в душе
Любуюсь на двадцатилетние пары.

А нынче мне стукнуло аж сорок два…
Пора уже с ярмарки мне возвращаться,
Но кругом, как прежде, идет голова,
Как будто мне будет пожизненно двадцать.

И улицы Токио, словно магнит,
Мятежную душу мою привлекают,
И вечер январский так жадно манит,
Цветением юности благоухая.

Но вдруг чей-то голос, как рокот реки,
Которая с гор устремляется к морю
Возник неожиданно, словно стихи,
В бессмысленном и бытовом разговоре.

Японец седой мне напомнил отца,
Он спутнице юной шептал что-то страстно,
И сразу же я угадал в нем певца
По звукам, которые были прекрасны.

И прежде такой непонятный язык
Вдруг настежь открыл золотые ворота
И хлынул, как ливень, причудливый стих,
Что стал мне понятен и без перевода.

Как горное эхо, пронеся вдали,
Чтобы многократно в душе повториться
И чтоб я на краешке самом земли
Себя ощутил на мгновение принцем.

Аварский поэт… До меня никогда
Нога дагестанца сюда не ступала,
И вот я сверкаю, как будто звезда,
В созвездии этого юного бала.

Но двадцатилетние люди, увы,
Проносятся с хохотом, словно кометы,
Не зная, быть может, что я из Москвы
Приехал к ним в гости на празднество это.

И гор моих снежных гортанный язык,
Наверное, тоже еще им неведом.
Он чем-то похож на пронзительный крик
Того журавля, что прощается с летом.

Не знают они и обычаи гор,
Суровых и нежных, откуда я родом,
Где старая мама моя до сих пор
Все ждет меня, не запирая ворота.

А я из Японии дальней смотрю
На звезды, что в путь отправляются млечный,
И кажется, будто бы с ней говорю
На нашем родимом аварском наречье.

И песня, как завязь, как робкий росток,
В душе созревает, чтоб к свету пробиться…
Но падает, как календарный листок,
И камнем летит, как подбитая птица.

Неспетая песня… Вдруг оборвалась
Она невзначай, как струна на пандуре,
И с нею исчезла незримая связь
Меж прошлым и будущим, штилем и бурей.

Но в памяти цепкой, как прежде, жива
Та неповторимая звонкая нота,
Что в сердце моем, зародившись едва,
Готова была для большого полета.

Неспетая песня… В Кавказских горах
Не празднуют двадцатилетия праздник,
И зрелости время у нас на часах
Толкуют иначе в селениях разных.

Мгновенья бегут… Проплывают века.
Седеют от вьюг и раздумий вершины.
Но времени нить не прервется, пока
Растут и взрослеют в аулах мужчины.

Вот этот и в десять уже удалец,
К пятнадцати он возмужает до срока.
А тот, хоть и сед, но трусливый подлец,
Не будет ему и от старости прока.

О, зрелость, в горах измеряешься ты
Не возрастом и не размером папахи,
И праздники наши, как будто просты,
Но скрыты в них некие тайные знаки.

Мы празднуем ночь наступленья зимы
И сотни костров разжигаем на скалах,
Чтоб путник, попавший в объятия тьмы,
Не сбился с дороги, шагая устало.

Еще, когда первый весенний цветок
Проклюнется вдруг из-за талого снега
И с гор побежит оголтелый поток,
И дождь серебристый посыплется с неба.

И первую плуг проведет борозду…
Мы день этот издревле празднуем тоже,
Чтоб голос аульской зурны за версту
Округу от зимнего сна растревожил.

И день молотьбы мы отметим потом,
Быков круторогих по кругу гоняя,
Полову отделим от зерен, чтоб дом
Пьянил, как буза, хлебный дух урожая.

Затем мы отпразднуем День чабана
И День рыбака не забудем отметить,
Ведь, к счастью, ни тем, ни другим не бедна
Земля, на которой растут наши дети.

Еще мы отпразднуем праздник цветов
И спляшем на празднике первой черешни:
Умоемся соком ее и на стол,
Наполнив корзины, поставим, конечно.

И праздник, который дороже всего,
Отметим мы дружно — Девятое мая,
Живых поздравляя с приходом его
И павшим последнюю дань отдавая.

Как сладок и горек для нас этот день
Великой и неповторимой Победы,
В едином порыве сплотивший везде
Отцов с сыновьями и с внуками дедов.

Кому восемнадцать, кому сорок пять,
Кому и за семьдесят перевалило…
Но и в избранный День этот всех нас опять
Связует какая-то высшая сила.

И те, кто прошел сквозь горнило войны,
В неполных семнадцать взрослея в атаках,
Ни в креслах дождались своей седины,
А под артобстрелом в пылающих танках.

Мне дважды по двадцать, и вот я уже
По третьему кругу идти собираюсь,
Покуда мой конь не устал и в душе
Еще не померкла беспечная радость.

Вперед, мой крылатый! Тебе не страшны
Ни горы, ни волчьи голодные стаи,
Хоть жизнью года мои обожжены,
Я двадцатилетним себя ощущаю.

Ведь чем безрассуднее я, тем юней!
И в этой стране расцветающих вишен
На празднике двадцатилетних людей
Мой голос пускай не окажется лишним.

Пускай не погаснет до срока звезда,
Пусть в сыр молоко превратится в кувшине
И соком наполнится мякоть плода,
Как желтая корочка на мандарине.

Пускай океан бороздят корабли,
Пусть птицы вернутся когда-нибудь с юга.
И здесь, далеко от родимой земли,
Влюбленные руки протянут друг другу.

Пускай журавли закурлычут весной
И зазеленеет опять Фудзияма…
Пусть все это сбудется с вами, со мной,
С моею, в ауле оставшейся, мамой.

Пусть те, кому двадцать сегодня всего,
Увидят начало грядущего века,
Который не так уж от них далеко,
Хватило бы только им сил для разбега.

О, двадцатилетие — праздник любви,
Непоколебимых надежды и веры!
Пускай твоя страсть не остынет в крови,
Не зная ни в чем ни расчета, ни меры.

В далекой Японии в зимнем саду,
Что был, как январское утро, прекрасным,
Я видел, как сон наяву, как мечту.
Всеобщего двадцатилетия праздник.