III
Наверно, будет так:
Перебирая такт,
Тапер испуганно ударит,
Сильней удара кистеня,
Прервет все сны.
Перевернуться, а со стены
В упор вонзившийся в меня
Зрачков кошачьих, зловещих отблеск
Мигнут.
Сощурятся.
Уйдут.
Ну, подступай же, ненасытный спрут!
Бери зашлепанные карты,
Вновь перекладывай пасьянс.
Лишь поскорей, не отводи удар ты,
Давай решительный сеанс.
Недолгой чертовой обедней
Развесели мой акт последний!
Аккомпанируй же, тапер!
Ты слышишь: грудь звенит и ноет.
На искупительный костер
Сошли все чудища с эстампов Гойи.
Остановились, посмотрели —
И закружились у постели
В водоворот шаманской пляски.
Визг, вой…
Эй, тупорылые людские маски,
Я принимаю бой!
На перекошенной картине
Чадят огни,
В одной барахтаемся тине —
Я и они.
Кольцо — теснее, — вьется жгут.
Да неужели я тот шут,
Что пляшет среди них вприсядку,
А в сердце нож по рукоятку?
Раздается, мелочь,
Ходи с туза!
Кто взглянет смело
Мне в глаза?
Не размыкается кольцо,
Хихикают, плюют в лицо.
Плевками солнце тушат.
О, не пронзит любви стрела
Вот эти дряблые тела
И испитые души!
Невмоготу мне, душно как в гробу.
Когда б закинуть мог судьбу
На дальнюю звезду, пылающую Весту,
Нежнее эльфовых огней
С земли светил бы взор моей
Слюною похоти замусленной невесты.
Но фильма крутится. Глумится вереница
Разрозненных нелепых сцен,
Видений прежних легкие страницы
Не оживут под тысячью измен.
Теперь хотеть осталось мало:
С холодной твердостью рукой усталой
Все замыслы свои связать и сжечь,
Как связку писем милых — в печь!
Спокойно поклониться праху
И встретить доблестно конец:
Как на престол принять венец,
Взойти на героическую плаху.
Взрасти хоть злобу, бледная юдоль,
Бездарный режиссер искомкать хочет роль!
Иль будет так: усталость
Пригнет к заржавленным щитам,
Чтоб даже эхо не раздалось,
Веселой платы по счетам.
Я знаю, жадно ждете, вороны,
Когда расхлябанный, покорный
Начну дрожать, зубами лязгать,
Кляня те гордые лета,
Чтоб заглушить в трясине вязкой
Хруст перебитого хребта
И на осклизлом мокром ветре
Задуть навек мою свечу…
IV
На тысячу шестьсот двадцатом метре,
Не выдержав, вскочу.
Как прежде сильный.
— Послушайте! — вскричу, —
Мне подменили фильму.
Всё перепутал оператор спьяна…
И брызжет память клеветой.
А я не тот разменянный герой
С лицом порочнее портрета Дориана!
Не буду пусть вооружен,
Не затяну коню подпругу,
Но будет страшен стали звон:
Нагою грудью о кольчугу!
О, скоро ряску затхлых вод
Развеет гибельный водоворот.
За веру, что во мне убили,
По всей земле пройдут с мечом,
Отравленную мудрость гнили
Звериным заменив чутьем.
Я стану бледен и суров
При этой схватке двух миров
В самом себе и на планете
При пляшущем багровом свете —
Как не хотеть тогда быть с ними,
С такими жадными и молодыми!
Схвачусь за тугие снасти,
И настежь —
В душе все двери
Для новой здоровой заразы,
Чтоб сразу
Всей кровью поверить,
Гневно трубя,
Крепко — вот так —
Всего себя
Сжав в кулак.
Сладких ваших обманов не надо,
Выпрямлюсь в рост.
Я в себе обрету Эльдорадо,
Мир будет прост.
Жизни простой сочной
Кто потерял след,
Тех разорвет в клочья
Шквал перепутанных лет.
Или мне плакать снова,
Жалостно песни петь?
Не найти ведь такого большого,
Чтоб мог меня пожалеть.
Эй, выбирай скорее,
Время-скакун не ждет.
Двух мне в себе не склеить,
Пусть же один умрет!
Россыпи золота весен
Плавь на огне в звезду.
Их уж прошло двадцать восемь.
Те, кто живут, не ждут.
Смелый идет в пургу,
Ищет цветы в снегу —
В душах грубых и черных
Нежности крупные зерна.
V
Свод пополам расколот.
Фильма развертывается еще.
И снова я молод…
Шулерский рву счет.
Преображенный Лазарь,
Ясно во взгляд недобрый,
В острые два глаза
Зеленоватой кобры
Смотрю:
Всё светлеет —
Нет, на эту зарю
Посягнуть никто не посмеет!
Ни одной слезы старой были,
Расправлю для нового плечи.
В колючих лучах тает нечисть,
Те глаза закатились, уплыли.
Сдираю ветхие отрепья,
Провижу много в буйном свете.
Всё шире грудь вздымает ветер.
И вот — в простом великолепье
По ступеням невиданных дорог
Нисходит Он, теперь мой Бог,
Такой простой и величавый,
Овеянный земною славой.
О, как вскипит, взметнется кровь!
Со мной теперь мой Бог и старая любовь.
Всю мудрость жесткую Твою измерив,
О, Господи, я верю, верю…
Ты, сердце, не стучи.
Узнаю всё сейчас:
Как копьями, Его лучи
Пронзят всех нас.
Восторг мой так…
Он чересчур остер,
Еще…
Но мертвым падает тапер.
1924
Вячеслав Нечаев. Об Александре Туринцеве (Послесловие)
В антологии «Строфы века» есть страница, посвященная Александру Александровичу Туринцеву. Вот что писал Евгений Евтушенко, предваряя публикацию туринцевского стихотворения:
«В последние годы был настоятелем русской церкви в Париже и очень часто приезжал в Москву, очаровывая всех, с кем встречался, не только рассказами о встречах с Гумилевым, поэтами «парижской ноты» в пору эмиграции, но и драгоценным умением выслушать чужие боли, обиды, посоветовать. Жаль, что этот уникальный рассказчик и выслушиватель не оставил после себя книгу воспоминаний.
Мне было известно, что отец Александр раньше писал стихи. Но ни в одном из литературных справочников его имя мне не удалось обнаружить, а все взывания к его родственникам по поводу его рукописей остались безответными. Единственное, что мне попалось, — его маленькое стихотворение из сборника “Своими путями” (1–2) в Праге. Обратите внимание на последние две строки. Они изумительны. “Освобождающего нет креста” — и это написано будущим священником? Да, крест не освобождает от чужих болей…»[1]
Действительно, при чтении стихов Туринцева ощущается присутствие яркой авторской личности. Как здесь не вспомнить формулу Жуковского: «Жизнь и поэзия одно».
Поэзия Туринцева хочет быть исповедью. Уже заглавие его поэмы «Моя фильма» говорит, что это стихи о личной судьбе поэта, о его жизненной неудаче, дневник его души. Поэзия Туринцева камерна, это поэзия интимных настроений.
Мировоззренческие искания Туринцева шли рука об руку с его творческими поисками. Согласно времени Туринцев нащупывал новые пути для своей поэзии. Тем не менее, несмотря на потребность поэта быть остросовременным, поэзия Туринцева всё же проста и даже порой безыскусна, так как с самого начала жизни и духовное его зрение было ясным, и крепки классические основы его образования. Его поэзии присущ «монтажный» принцип построения, смена ритма, разорванность.
По сравнению с господствующей в эмигрантской поэзии «парижской нотой», продолжавшей школу символистов, у Туринцева отчетливо подчеркнута иная, скажем так, «московская» поэтическая традиция.
Творческое наследие Александра Туринцева многообразно. Помимо стихотворений ему принадлежат литературоведческие статьи, например. «Литературная жизнь» (1924), критические обзоры о литературе советской России («Поэзия современной России»,1925) и о литературе эмиграции («О русских писателях в эмиграции», 1926), а также работы об общественной жизни, к примеру. «Неакадемическая статья о национализме» (1924) и т. д. Именно статьей «Неудавшееся поколение», опубликованной в журнале «Студенческие годы» в 1924 г., Туринцев вступил в начавшуюся дискуссию об «отцах и детях». Знакомство с журнально-публицистической деятельностью Александра Александровича нам еще предстоит.
Так уж получилось, что творческая жизнь его, начавшаяся в 1914 г., была им же самим прервана уже к 1927 г. Но чтобы объяснить и понять это, надо вернуться к биографии Туринцева.
