Роберт Рождественский - Лучшие стихи и песни

Нет погоды над Диксоном.

Есть метель.

Ветер есть.

И снег.

А погоды нет.

Нет погоды над Диксоном третий день.

Третий день подряд

мы встречаем рассвет

не в полете,

который нам по душе,

не у солнца,

слепящего яростно,

а в гостинице.

На втором этаже.

Надоевшей.

Осточертевшей уже.

Там, где койки стоят в два яруса.

Там, где тихий бортштурман Леша

снисходительно,

полулежа,

на гитаре играет,

глядя в окно,

вальс задумчивый

«Домино».

Там, где бродят летчики по этажу,

там, где я тебе это письмо пишу,

там, где без рассуждений

почти с утра, —

за три дня,

наверно, в десятый раз, —

начинается «северная» игра —

преферанс.

Там, где дни друг на друга похожи,

там, где нам

ни о чем не спорится…

Ждем погоды мы.

Ждем в прихожей

Северного полюса.

Третий день

погоды над Диксоном нет.

Третий день.

А кажется:

двадцать лет!

Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,

двадцать лет, как забыли мы слово:

летать!

И обидно.

И некого вроде винить.

Телефон в коридоре опять звонит.

Вновь синоптики,

самым святым клянясь,

обещают на завтра

вылет

для нас.

И опять, как в насмешку,

приходит с утра

завтра,

слишком похожее

на вчера.

Улететь —

дело очень нелегкое,

потому что погода —

нелетная.

…Самолеты охране поручены.

Самолеты к земле прикручены,

будто очень опасные

звери они, будто вышли уже

из доверья они,

Будто могут

плюнуть они на людей —

на пилотов,

механиков

и радистов.

И туда, где солнце.

Сквозь тучи.

Над Диксоном

третий день погоды нет.

Третий день.

Рисковать приказами запрещено.

Тихий штурман Леша

глядит в окно.

Тихий штурман

наигрывает «Домино».

Улететь нельзя все равно

ни намеренно,

ни случайно,

ни начальникам,

ни отчаянным —

никому.

Мне гидролог говорит:

– Смотри!

Глубина

сто девяносто три! —

Ох, и надоела мне одна

не меняющаяся глубина!..

В этом деле я не новичок,

но волнение мое пойми —

надо двигаться вперед,

а мы

крутимся на месте,

как волчок.

Две недели,

с самых холодов

путь такой —

ни сердцу, ни уму…

Кто заведует движеньем льдов?

Все остановил он

почему?

Может, по ошибке,

не со зла?

Может, мысль к нему в башку пришла

что, мол, при дальнейшем продвижении

расползется все сооружение?

С выводом он явно поспешил —

восхитился нами

и решил

пожалеть,

отправить на покой.

Не желаю

жалости такой!

Не желаю,

обретя уют,

слушать,

как о нас передают:

«Люди вдохновенного труда!»

Понимаешь, мне обидно все ж…

Я гидрологу сказал тогда:

– На Дрейфующем проспекте

ты живешь.

Ты же знал,

что дрейф не будет плавным,

знал,

что дело тут дойдет до драки,

потому что

в человечьи планы

вносит Арктика

свои поправки,

то смиряясь,

то вдруг сатанея

так,

что не подымешь головы…

Ты же сам учил меня, что с нею

надо разговаривать

на «вы».

Арктика пронизывает шубы

яростным дыханием морозов.

Арктика показывает зубы

ветром исковерканных

торосов.

Может, ей,

старухе,

и охота

насовсем с людьми переругаться,

сделать так,

чтоб наши пароходы

никогда не знали

навигаций,

чтобы самолеты не летали,

чтоб о полюсе мы не мечтали,

сжатые рукою ледяною…

Снова стать

неведомой страною,

сделать так,

чтоб мы ее боялись.

Слишком велика

людская ярость!

Слишком многих

мы недосчитались!

Слишком многие

лежать остались,

за победу

заплатив собою…

В эти разметнувшиеся шири

слишком много мы

труда вложили,

чтоб отдать все то,

что взято с бою!

Невозможно изменить законы,

к прошлому вернуться

хоть на месяц.

Ну, а то, что кружимся на месте,

так ведь это, может,

для разгона…

Дежурный закричал:

– Скорей сюда!

Мираж!

смотрите!

Все сюда!

Скорей!.. —

И резко отодвинута еда.

И мы вываливаемся из дверей.

Я ждал всего.

Я был готов к любому:

к цветам и пальмам

в несколько рядов,

к журчащему прибою голубому,

к воздушным башням

древних городов.

Ведь я читал,

как над песком

бесстыдно

вставали

эти памятники лжи.

Ведь я читал,

как жителей пустыни

с дороги уводили

миражи…

Ведь я читал,

ведь я об этом знаю:

слепящим днем,

как в полной темноте,

шагали

люди,

солнце проклиная,

брели

к несуществующей воде.

Но здесь…

– Да где мираж?!

– А очень просто.

Туда смотри!..

Я замер,

поражен:

на горизонте

плавали

торосы

вторым,

не очень ясным этажом.

Они переливались

и дрожали…

Я был готов к любому.

Ждал всего…

Но Арктика!

Ты даже

миражами

обманывать

не хочешь никого.

Смертью, которой грозят нам враги, обретем мы бессмертье…

До рассвета семьдесят восемь минут.

На рассвете

ключ заскрипит в замке,

На рассвете в камеру люди войдут

и пролают приказ на чужом языке.

А потом будет десять визжащих дверей,

коридорный сквозняк,

молчаливый конвой.

Будет яма на тесном тюремном дворе

и тяжелое небо

над головой.

Автоматчики тупо шеренгу сомкнут.

До рассвета семьдесят восемь минут.

И сейчас,

на распухшие пальцы дыша,

задыхаясь,

спеша,

обгоняя рассвет,

пишет песню,

последнюю песню,

поэт

чуть заметным обломком карандаша.

Пусть от долгих допросов гудит голова,

пусть больная рука тяжелее свинца…

Но приходят

единственные слова,

как приказ,

как присяга,

как клятва бойца.

Пишет,

пишет поэт…

И кончается ночь.

За стеною глухая команда слышна…

Даже фронт наступающий,

даже страна

не успеют,

не смогут,

не в силах помочь!

Я хочу,

чтоб ко мне его твердость пришла,

чтоб не смел ни минуты растрачивать я,

чтобы каждая песня

такою была,

будто это

последняя песня моя,

будто брезжит уже за окошком рассвет,

а враги ненавидят меня и клянут,

будто жить мне осталось

не семьдесят лет,

а семьдесят восемь

минут.

Приходит врач, на воробья похожий,

и прыгает смешно перед постелью.

И клювиком выстукивает грудь.

И маленькими крылышками машет.

– Ну, как дела? —

чирикает привычно. —

Есть жалобы?.. —

Я отвечаю:

– Есть.

Есть жалобы.

Есть очень много жалоб…

Вот, – говорю, —

не прыгал с парашютом…

Вот, – говорю, —

на лошади не ездил…

По проволоке в цирке не ходил…

Он морщится:

– Да бросьте вы!

Не надо!

Ведь я серьезно…

– Я серьезно тоже.

Послушайте, великолепный доктор:

когда-то в Омске

у большой реки

мальчишка жил,

затравленный войною…

Он так мечтал о небе —

синем-синем!

О невозможно белом парашюте,

качающемся

в теплой тишине…

Еще мечтал он

о ночных погонях!

О странном,

древнем ощущенье скачки,

когда подпрыгивает сердце к горлу

и ноги прирастают к стременам!..

Он цирк любил.

И в нем —

не акробатов,

не клоунов,

не львов, больших и грустных,

а девочку,

шагающую мягко

по воздуху,

спрессованному в нить.

О, как он после представлений клялся:

«Я научусь!

И я пойду за нею!..»

Вы скажете:

– Но это все наивно… —

Да-да, конечно.

Это все наивно.

Мы —

взрослые —

мечтаем по-другому

и о другом…

Мечта приходит к нам

еще неосязаемой,

неясной,

невидимой,

неназванной, как правнук.

И остается в нас до исполненья.