увидишь, мир прекрасен.
Человеческая жизнь как вспышка.
Она может быть яркой,
И может быть тусклой.
Это зависит от нас.
Я, по-моему, рассказал потом какое-то грустное стихотворение А.С. Пушкина:
«Медлительно влекутся дни мои, и каждый день в унылом сердце множит все горести несчастливой любви.
И все мечты мои безумие тревожит».
Мне было грустно, и как-то по особому тепло от того, что меня окружают такие чуткие и тонкие девушки.
Сильвия сидела возле меня. Я чувствовал ее присутствие. Видно моя грусть передалась и ей. Она все больше молчала, изредка понимающе и как-то мягко смотрела на меня.
Я все отчетливее начал понимать, что мне очень необходимо такое общение. Я ощущал какую-то внутреннюю, медленно нарастающую радость и теплоту и вместе с тем легкую щемящую боль.
Боль от того, что понимал — все это временное явление.
Часть II
Вечером немного отдохнув, я принял душ и сел за стол. Было тихо и спокойно.
За окном вечерело. Стал размышлять и просматривать взятую с собой литературу для чтения.
Радость и грусть, или грусть и радость. Быстро вниз, потом медленно вверх, или наоборот. У кого как.
Читаю у Ахматовой:
«Дал ты мне молодость трудную,
Столько печали в пути…»
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Далее читаю Зощенко «Перед восходом солнца»
О горе! Бежать от блеска солнца
И услады искать в тюрьме,
При свете ночника…
Когда я вспоминаю свои молодые годы, я поражаюсь, как много было у меня горя, ненужных тревог и тоски.
Самые чудесные юные годы были выкрашены черной краской.
В детском возрасте я ничего подобного не испытывал.
Но уже первые шаги молодого человека омрачились этой удивительной тоской, которой я не знаю сравнения.
Я стремился к людям, меня радовала жизнь, я искал друзей, любви, счастливых встреч… Но я ни в чем этом не находил себе утешения. Все тускнело в моих руках. Хандра преследовала меня на каждом шагу.
Я был несчастен, не зная почему.
Но мне было восемнадцать лет, и я нашел объяснение.
«Мир ужасен, — подумал я. — Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада».
Над письменным столом я повесил четверостишие из Софокла:
Высший дар нерожденным быть,
Если ж свет ты увидел дня –
О, обратной стезей скорей
В лоно вернись родного небытия.
Конечно, я знал, что бывают иные взгляды — радостные, даже восторженные. Но я не уважал людей, которые были способны плясать под грубую и пошлую музыку жизни. Такие люди казались мне на уровне дикарей и животных.
Все, что я видел вокруг себя, укрепляло мое воззрение.
Поэты писали грустные стихи и гордились своей тоской.
«Пришла тоска — моя владычица, моя седая госпожа», — бубнил я какие-то строчки, не помню какого автора.
Мои любимые философы почтительно отзывались о меланхолии. «Меланхолики обладают чувством возвышенного» — писал Кант. А Аристотель считал, что «меланхолический склад души помогает глубокомыслию и сопровождает гения».
Но не только поэты и философы подбрасывали дрова в мой тусклый костер. Удивительно сказать, но в мое время грусть считалась признаком мыслящего человека. В моей среде уважались люди задумчивые, меланхоличные и даже как бы отрешенные от жизни.
Короче говоря, я стал считать, что пессимистический вгзляд на жизнь есть единственный взгляд человека мыслящего, утонченного, рожденного в дворянской среде, из которой я был родом.
Значит, меланхолия, думал я, есть мое нормальное состояние, а тоска и некоторое отвращение к жизни — свойство моего ума. И, видимо, не только моего ума. Видимо, всякого ума, всякого сознания, которое стремится быть выше сознания животного.
Очень печально, если это так. Но это, вероятно, так. В природе побеждают грубые ткани. Торжествуют грубые чувства, примитивные мысли. Все, что истончилось, — погибает.
Так думал я в свои восемнадцать лет. И я не скрою от вас, что я так думал и значительно позже.
Но я ошибался. И теперь счастлив сообщить вам об этой моей ужасной ошибке.
Эта ошибка мне тогда чуть не стоила жизни.
Я хотел умереть, так как не видел иного исхода.
Осенью 1914 года началась мировая война, и я, бросив университет, ушел в армию, чтоб на фронте с достоинством умереть за свою страну, за свою родину.
Однако на войне я почти перестал испытывать тоску. Она бывала по временам. Но вскоре проходила. И я на войне впервые почувствовал себя почти счастливым.
А вот как описывает свое состояние Сатпрем, который во время заключения в концлагере испытал глубокие переживания «Все потеряло свою ценность, не оставалось абсолютно ничего, все во мне было разрушено, разбито, уничтожено…». В той атмосфере «непрерывного сплошного ужаса» ему открылись бескрайние внутренние просторы» и «сила, которая помогла выстоять». Не ощущая «никакой реальности» во всем, что окружало его в послевоенной жизни, не видя никакого смысла ни в семье, ни в работе, ни в карьере, ни в бизнесе, — он отправляется в путешествие: сначала в Египет, а затем в Индию, где он впервые увидел Шри Аурбиндо. И он сам и его работы произвели на Сатпрема сильное и вдохновляющее впечатление.
«…А затем я увидел Шри Аурбиндо. И вместе с этим… в тот самый день, когда я увидел Шри Аурбиндо… я вдруг наполнился тем самым, что смутно испытывал в детстве и ощутил также в немецких концлагерях.
Оно находилось здесь, прямо передо мной — оно жило — глядело на меня, и наполняло меня. Оно жило.
Оно было здесь, ЖИВОЕ — все в едином взгляде.
Это длилось, не знаю, может быть, четыре секунды… Четыре секунды — но мне их не забыть никогда (как при встрече Свами Вивекананды с Рамакришной: все произошло в какие-то доли секунды). Я сказал себе: если есть человек, который воплощает это, и я в л я е т с я им — то, что, я чувствовал, является и «моим», — то, значит, именно это н у ж н о найти и пережить».
Далее Сатпрем пишет:
Шри Аурбиндо ведет нас к жизненно важному открытию, двойственному по своему характеру: но не только позволяет нам найти приемлемый смысл тому душному хаосу, в котором мы живем, но и преобразовать наш мир. Следуя за ним шаг за шагом в этом удивительном исследовании, мы приходим к самому важному открытию, к порогу великой тайны, которой суждено изменить лицо этого мира, а именно, что сознание есть сила.
Нужно
