знание об этом было очень для неё важным, а вопрос, хоть ей он, может быть, и давался с трудом, но, вместе с тем, – с какою-то смелою, почти готовой к немедленному обнаружению осмотрительностью.
– Нет, ничего, – отвечал на её обращение Алекс. – Его торопили следовать с эскортом…
При этих словах Аня вспыхнула лёгким свечением желанной удовлетворённости и будто разом сбросила с себя мешавшую ей скованность. К ней как будто откуда-то передалась чуть ли не весёлость.
Ей, казалось, по силам было перечеркнуть сами обстоятельства, влиявшие из-за своей тяжести и непредсказуемости на всю обширную усадебную территорию вместе с её обитателями.
О произошедшей скорой метаморфозе, не оставшейся не рассмотренной Алексом, он мог строить какие угодно догадки и предположения, но постичь её истинный смысл ему не удавалось.
Окончательно сбитым с толку он почувствовал себя, когда Аня еле заметным движением склонилась головой к нему на плечо и едва не коснулась щекою его щеки, а одной из её грудей, томно и пышно колеблемых при каждом вздохе, так и в самом деле к нему притронулась, вначале её тугим соском, неохотно подававшимся назад от возникшего перед ним препятствия, а затем и той её частью, которая служила для него основанием и которая, будучи выражена неудержимою мягкой пульсирующей упругостью, мгновенно давала знать о своей искушающей обольстительности.
Впору было оторопеть от столь многозначных сближающих жестов, никак не вязавшихся с бедовой угрюмостью окружающего и с какою-то ускоряющейся возвратностью времени – к его действительной, здравой сути.
– Мы увидимся и о многом поговорим, не правда ли? – услышал он её тихий и уже вполне уравновешенный голос почти у самого своего уха.
То, что речь тут могла идти уже не иначе как о кокетстве и не иначе как о таком его проявлении, когда оно выношено вполне расчётливо и, очевидно, в пылу какой-то вязкой и заволакивающей задумчивости и осознаваемой рисковой жертвенности, поэту становилось совершенно ясным. Причём разрешение загадки если и должно было наступить в соответствии с проведённой девушкою как бы нечаянною игрой, то – уже где-то вскоре, в самое, вероятно, ближайшее время, и в этом случае отстраниться от углублённого восприятия произошедшего было уже попросту никак невозможно.
Алексу тут не могли не припомниться чувства его взволнованности при первом контакте с Аней, когда они вместе танцевали на столичном балу, непроизвольно впадая в смущение от направленного на них множества любопытствующих глаз.
Легкие прикосновения к ней и её к нему хотя и можно было возводить тогда в некую возвышенную степень чувственного интима, но в этом было, скорее, только то общее, что в подобных ситуациях не воспринимается необычным; хотя оно и вполне естественно и способно возбуждать в танцующих партнёрах воодушевление и даже восторг или некую надежду, но его легко подавляют привычным усилием рассудка и воли и вскоре так же легко забывают о нём, соприкасаясь уже с иным партнёром или с партнёршей; не оставаться забытым такому нейтральному состоянию предназначено разве что в связи со смотрением глаза в глаза двоих, длящимся не обязательно долго, а в дополнение к этому – пусть пока лишь и беглым разглядыванием каждым лица и всего внешнего облика визави, когда в акте такого сакрального взаимодействия возникает искра непостижимого торжественного съединения душ, готового в любой момент вспыхнуть ярким факелом необоримого влечения…
Для Алекса, умевшего тонко воспринимать как особенную поэтику, так и житейскую значимость этого возвышенного человеческого чувства, не было секрета в том, что искра подобной увлечённости могла сохраняться или даже пестоваться, по крайней мере, Анею, ещё в столице – под влиянием некой мечты, когда она с опаскою и с беспокойством сторожила свою удачу по части её возможного сватовства и так и осталась несосватанной; а – что касалось его самого, то, несмотря на его былую готовность удовлетвориться давним неотчётливым девичьим призывом и откликнуться на него, то теперь этот ход уже не мог казаться ему благостным, а уж необходимым и допустимым – тем более, – ввиду так настойчиво повергавших его дорожных перипетий, окончание которым ещё не виделось отчётливым. Будучи, впрочем, искушён в обстоятельствах, наблюдаемых им при его разъездах по провинциальным углам и зная о своей необоримой влюбчивости, он не склонен был удивляться тем стремительным флиртам, в какие он часто вовлекался не только в тех случаях, когда его инициатором выступал сам, но и просто не умея и не имея воли противостоять натиску приятной особы.
То были уже, как правило, соискательницы удовольствий с опытом солидным и продолжительным, конечно, в массе представительницы дворянства или чиновничества, моложавые вдовы или девы, не имевшие перспективы обзавестись своими семьями, а нередко – даже замужние, с рисовкою самою разной, от напускного туманного безразличия, как у отъехавшей из Лепок графини, так и с явным, неприкрытым и почти что неприличным позывом, рассчитанным на безусловное согласие принять его, причём не где-нибудь, а – тут же и не откладывая, несмотря на присутствие рядом кого-то из ближних, знакомых и других соглядатаев, не исключая супругов, по большей части рассеянных и озабоченных, бывало, одним и тем же…
Успех едва ли не всякий раз мог тут быть как бы гарантированным, так что каждой стороне можно было не утруждаться и подсчётом, в каких количествах эти преходящие встречи следовало относить к результативным и помнить о них.
Алекс в эту вольную стихию прелюбодейства входил ещё совсем молодым, и быть в ней белой вороной ему, как и любому в его сословии, также «не полагалось». Само собою, о многом из этого он вспоминал и часто даже с огромным удовольствием, но многое успело уже выветриться у него из головы.
Соответствующие чувственные меты, закрепившиеся в подсознании, неплохо служили формированию его представлений о человеческом бытии и природе человека, мужчина то или женщина, и потому этот багаж ему нельзя было не ценить особо: им укреплялась его поэтическая зоркость как сочинителя, возможность лепить образы в той желаемой условной форме, которая хотя и берётся из реального, но качеством должна его на много превосходить – как предназначенная выражать прекрасное.
Алексова память, с какого бы края он ни захотел её встормошить, не могла, однако, указать ему на ситуацию, когда бы он обольщался или был обольщаем натурою юной и девственной, ещё не истратившей своей пылкой короткой жизни на огорчения и разочарования и вполне искренно верящей пока идеальному и усердно оберегающей свою честь и достоинство – не только перед окружающими, но и, что ещё важнее, – перед самою собой. Теперь же мог осуществиться ещё и такой вариант…
«Женщины!» – резюмировал
