ЗА РАЗРУБЛЕННЫЕ УЗЛЫ («Снова солнце обращает в воду…»)[189]
Снова солнце обращает в воду
Почерневшие наросты льда.
Снова легкокрылую свободу
Обретают ветер и вода.
Снова воздух приближает дали
И осанка облака легка,
И к тому, чем мы не обладали,
Потянулись сердце и рука!
В эти дни, как прежде б, сбросить сумму
Обязательств рук, спины и щек.
На кушак коричневый подсумок,
А за плечи вещевой мешок.
Не грусти, не сетуй, не жалей-ка!
Не до нег, не до уютов мне!..
И удобно ляжет трехлинейка
За спиной, на кожаном ремне.
Та весна давно уж позабыта —
Революционная весна! —
Но раскрепощение от быта
Не несла ли смелому она?
Всё равно кому служить солдату.
Без надежд и горечи утрат
Ставил я (как стихотворец дату
Под стихом) винтовку у костра.
День в своей законченности заперт,
Как поэма. Поднят на заре,
Назревал я к вечеру, как капля
Рифмы назревает на пере.
Падаю. Качусь по полосатой
Серой пашне, мягкой и простой…
Лишь бы плыть к весеннему закату,
Испаряясь каплей дождевой.
Лишь бы снова не попасть на привязь,
Лишь бы снова не попасть в козлы
Отпущенья… Лишь бы душу вывести
За разрубленные узлы!
ПРИЯТЕЛЬ («Загорел за лето на песке…»)[190]
Загорел за лето на песке,
На горячем золотистом пляже…
В сердце места не было тоске,
И она не вспоминалась даже.
Чебуреки ел у старика,
Спиртом, право, баловал не слишком,
И качала желтая река
День-деньской на радость ребятишкам.
Можно ль летом думать и писать?
Для того ль дается Богом лето?
И редактор посылал искать
Шалого курчавого поэта.
Загорел, окреп, похорошел,
Мышцы стали выпуклей и резче.
Не стишки слагаются в душе —
Золотые творческие вещи.
Миновало лето, словно сон,
Отлетела радостная муза,
И засел поэт за фельетон,
Потому что выгорела блуза.
Много пил и нюхал кокаин,
Поправлял пенсне на переносье,
Уходя, как и терпел, один
В хмурое, седое безвопросье.
К нам не очень сердоболен Бог…
Эта участь, думалось, не нам бы.
Почему то Троцкий, то Келлог
Непрерывно лезут в наши ямбы?
Нам до них, пожалуй, дела нет —
В тех делах ни чёрта мы не смыслим.
И качает нас с тобой, поэт,
Глупый бес на глупом коромысле.
Скучно мы с тобой живем зимой, —
Вставши, день как паралитик ляжет…
До свиданья, кучерявый мой,
На веселом сунгарийском пляже!
ОТХОД («Какой-то зверь, быть может, тигр…»)[191]
Какой-то зверь — быть может, тигр
Пошевелил неверный камень…
А нам идти, а нам в пути
Греметь повисшими штыками.
В ключицы врезались ремни.
Усталость в тело вшила прошвы,
И остро чиркают кремни
О раскаленные подошвы.
А позади слабеет гул,
Глуша последние раскаты,
Победоносному врагу
В крови выковывая латы.
Идем тропой. Вдоль рек и русл
Лесную глушь шагами метим,
И будет робок, будет тускл
Костер, зажженный на рассвете.
МОЕМУ «УНДЕРВУДУ» («Традиции непреложны…»)[192]
Традиции непреложны, —
К одной намечаю возврат…
«О лира!..» Мерещится ложно
Классический аристократ.
Но сорвана чопорность (стильность?)
Эпохою масляных ламп, —
От лиры к уюту чернильниц…
Вы помните пушкинский ямб?
Поэт не поет, не бряцает —
Он пишет, он лиру отверг…
Но все-таки тайна мерцает
Над ним. Ореол не померк
Таинственности, романтизма
Горячих бессонных ночей…
Об этом шуршащие письма
Прабабушек — милый ручей,
Уже иссякающий. Ныне
За стиксовой ширью ста лет —
Чернильницы нет и в помине,
Поэт, у тебя на столе.
А если и есть — юбилея
Сомнительной радости дар,
Когда голова побелеет
И рифмы слабеет удар…
Смотрите — не только халтуру
За строчкою строчку гоня! —
Машина с клавиатурой
Под пальцами у меня.
О муза, не сетуй, не брезгай,
Мы тоже кипим и горим, —
У этого резкого треска
Дождя-разрушителя ритм.
И даже весеннего града
Как будто по стеклам картечь…
А лиру с чернильницей надо
Музейному старцу беречь.
ТИХИЙ СОЧЕЛЬНИК («Как вечер тих, как вечер долог…»)[193]
Как вечер тих, как вечер долог,
Как свято дышит тишина!..
Романтика душистых елок —
Кого не трогает она!
С какой мистерией соседство
Сочельник намечает вновь?
Святой восторг, святое детство,
Святая детская любовь!
Дитя игрушками довольно,
Отец и мать — они в ином…
Им как-то радостно и больно:
Воспоминания — в былом!
Им тоже грезятся их елки,
Их не зажечь уже… И пусть!
Но в сердце острые иголки
Им всё же вкалывает грусть.
Но их малютка, дочка-крошка,
Им юность возвращает их.
В глазах, задумчивых немножко,
Вновь блеск сияний золотых.
В блестящий зал, в шалаш, в конурку —
Семьи нисходит торжество:
Отца, и мать, и их дочурку
Сильней скрепляет Рождество.
ЛЮБОВЬ («Сильный зверь о любви рычал…»)[194]
Сильный зверь о любви рычал
Зубы скалившей сильной самке,
Нежным именем величал,
Брюхом полз, разрывая лямки.
Ощетинив хребтов горбы,
Мышц звенящий пружиня ластик, —
В визге ярости и борьбы
Волчья страсть насыщалась страстью.
А потом, ослабевший, лег,
Весь в истоме большого гула,
И волчиха в широкий лоб
Благодарно его лизнула.
Ибо знала, что не одна
Будет рыскать теперь по стужам:
Сделать зверя ей власть дана
Из лесного бродяги — мужем.
ЛЮБОВЬ («Любовь — как в пропасть. С кручи от погони…»)[195]
Любовь — как в пропасть. С кручи от погони
бросается так каторжник с ядром,
прикованным к ноге его. И тонет.
Любовь — как под сверкнувший эспадрон.
Рассечь себя и на себя обрушить,
как храм обрушил некогда Самсон, —
освободив ликующую душу
от оболочки, превращенной в сор.
ЯСНОСТЬ («В этой комнате много солнца…»)[196]
В этой комнате много солнца…
Ранью утренней через щель
Золотистые волоконца
Зажигают мою постель.
Через ставни из всех отверстий
Золотая глядит весна.
Как улыбка, на рыжей шерсти
Одеяла лежит она.
Ночью думал о том, об этом,
По бумаге пером шурша,
И каким-то подземным светом
Бледно вспыхивала душа.
От табачного дыма горек
Вкус во рту. И душа мертва.
За окном же — весенний дворик,
И над двориком — синева.
Зыбь на лужах подобна крупам
Бриллиантовым — глаз рябит!
И задорно над сердцем глупым
Издеваются воробьи.
ДАВНО ЛИ? («Давно ли в форточку мороз…»)[197]
