III
В жизни повсюду быль с сказкой мешаются,
Правда и ложь ежедневно братаются;
Вовсе достаточной нету причины,
Чтобы совсем не признать чертовщины.
Так это будет у нас и теперь:
Тот, кто согласен поверить, – поверь...
В дебри еловой, за ярким костром,
Месяцы-братья сидели кругом.
Все королевичи, все однолетки,
В пламя кидали трескучие ветки,
Копьями груду костра шевеля,
В ночь поджидали к себе Февраля.
А по рукам у них чаша ходила,
Пьяным медком языки разводила,
Шутка веселую шутку гоняла,
Братьям ни спать, ни молчать не давала.
Вспыхнул костер, огласилася даль,
Ветер пронесся, явился Февраль!..
Блещет алмазами древко копья,
Звездочка светит с конца острия,
Панцирь чешуйками льдинок покрыт,
Пояс в сосульках – что мехом обшит;
Щит и шелом на боках, крепко кованных,
Полны фигурок, морозом рисованных,
Меч теплым таяньем полдней червлен...
Отдал Февраль своим братьям поклон.
«Шлют вам привет свой на многие лета
Наши родные с широкого света.
Бабушка наша, старушка Зима, —
Видно, сердиться устала сама! —
Встретилась у моря с младшей сестрой,
С младшей сестрой, светлоокой Весной;
Долго и тихо о чем-то шептались
И на прощании – поцеловались!
Матушка наша, вдовица Луна,
Так же, как прежде, грустна и одна.
Ясные зорюшки, наши сестрицы,
В тихих светлицах, как прежде – девицы,
Рядятся, шьют, что ни день молодеют,
Замуж хотят – женихов не имеют!
Парочка звезд, от любви и печали,
В Муромский лес втихомолку сбежали;
Будет по утро в звездах недочет:
Ветреный, влюбчивый, глупый народ!
Двух наших теток постигла невзгода:
Тетушку Утро – знобила погода,
Тетушка Ночь – опалила свой хвост...
Справили люди великий свой пост.
Время тебе, братец Март, выходить,
Выйди скорее Весну залучить!
В темной земле – там броженье идет,
В семечках дух недовольства живет,
Если нам мер никаких не принять,
Надо тогда возмущения ждать!»
Встал месяц Март. Наклонясь над костром,
Стал он ворочать поленья копьем.
Вскинулось пламя живей, веселей, —
Сдались морозы, и стало теплей.
Скоро, конечно, рассказ говорится,
Медленно самое дело творится.
Долго стояли еще холода.
Стала Прасковья не в меру худа.
С теплой полати она не вставала,
Лежа, молитвы день целый читала.
Было то к полночи, в марте, в конце;
Вышел Андрей постоять на крыльце.
Часто сюда выходил он стоять,
Чтобы Прасковьи ему не слыхать...
Ночь по Сибири давно уж ходила,
Ночь себе выхода не находила.
С самого вечера, вслед за зарей,
В небе рассыпался свет огневой;
Рос он, и креп, и столбы завивал:
Север ночное сиянье рождал!
В полном безмолвии белых степей
Бегали быстрые волны огней;
Разные краски по небу струились,
Из глубины его лились, да лились...
Всюду курясь и широко пылая,
Служба на небе пошла световая!
Лес, в блеске розовом, ветви спустил,
Будто колена к земле преклонил;
Снежные горы алели горбами,
Как непокрытыми белыми лбами;
Жаркой молитвою утомлены,
Звезды чуть теплились, мелки, бледны,
И не рождала ни звука, ни шума
Северной полночи яркая дума!..
В жизнь свою много сияний ночных
Видел Андрей на степях снеговых,
Только прошли они все для него,
В сонном уме не подняв ничего.
Только теперь это иначе было:
Сердце сказалось и тут же изныло!
Ну и стоял уж он долго, молчал...
В небе пожар все пространней пылал!
В этом пожаре, как степи краснея,
Двигались черные думы Андрея;
Память себя проявлять начинала,
Мало, а все же кой-что рисовала;
Жизнь так бесцветна была и бледна —
Вдруг расцветилась, вспылала она,
Ну и опять побледнела, теряется...
Что ни толкуй, а старуха кончается!
Страждет уж очень! Не надо ль что ей?
Охает что-то не в меру сильней!
Баба не охала и не стонала,
Громче, чем прежде, молитву читала.
У образочка лампадка горела,
Горенка темная еле светлела;
Только все белое, бывшее в ней,
Сразу заметил, вошедши, Андрей, —
Прочее все стало ясно не сразy
К блеску сиянья привыкшему глазу.
«Кстати, родимый, пришел ты, пора!
Бог не позволит дожить до утра...
Боли не слышу, совсем полегчало,
Груди и ног будто вовсе не стало;
Вижу, покаяться срок подошел.
Коли б священник!.. Да бог не привел!
Ты вот, Андреюшко, грех мой возьмешь,
Будешь говеть – от меня и снесешь!»
Трудно старухе покаяться было;
Снять образок со стены попросила,
Свечку к нему восковую зажгла...
«Я, видишь, барину дочкой былa!
Барская дворня не раз говорила,
Мать-то от барина многих родила;
Все перемерли, лишь я оставалась;
С барской семьею играть призывалась.
Много нас было, мальчишек, девчат!
Вот, как теперь, всех их вижу подряд...
Лет мне пятнадцать без малого было —
Горе большое господ посетило.
Продали все, а людей распустили,
Барских детей по родным разместили.
Я на подводах в Москву послана
И к белошвейке учиться сдана.
Грамотной, ловкой я девушкой стала!
Много чего я в ту пору видала!
Бога совсем, почитай, позабыла,
В церковь по целым годам не ходила!
Дочку, не в браке живя, прижила...
Доченька скоро затем умерла!
Ох! Коли б кончить тогда довелось?!»
Остановиться Прасковье пришлось...
Если бы подле сидевший Андрей
С большим вниманьем следить мог за ней,
Он бы увидел, не видеть не мог,
Как покатились с морщинистых щек
Слезы без удержу, – слезы, не лгавшие,
Чуждые возгласов, кротко молчавшие,
Чуждые всяких порывов, рыданий,
Слезы великих и крайних страданий...
Долго Прасковья, все плача, молчала;
С силой собравшись, она продолжала:
«Хоть далеко от родного села,
Все же забыть я его не могла.
Если с Хопра только встретишь кого,
Спросишь, расспросишь, бывало, всего...
Так и тянуло туда погостить!
И собралась я Хопер посетить.
Там, на Хопре, город есть Балашов;
Он из уездных у нас городов.
Верст девяносто всего от села.
Девкой красивой тогда я была...
С почтой поехала. Как увидала
Город-то свой, я в телеге привстала,
В оба гляжу! А душа-то щемит!..
Ой, упадешь, мне ямщик говорит.
Девять тут лет, говорю, не была я,
Девочкой вижу себя, вспоминая...
Церкви-то эти все мне знакомые,
Те же верхи у них, крыши зеленые...
Вон и дома у воды, у Хопра,
Улицы, почта и въезд со двора!..
Только вкатили во двор – побежала,
Дядю родного тотчас отыскала.
Кто, говорю, тут из барских детей?
Только один есть из всех сыновей,
Дочки повыбыли все... Я к нему...
В стареньком жил он и бедном дому...
Денег ему я на бедность дала...
Часто к нему заходить начала...»
Снова Прасковья в упор замолчала:
Как молодою была, вспоминала!
В стену глаза неподвижно уставила,
Будто по зрячему взгляд свой направила..
В горенке темной, в глазах умирающей,
С яркостью, правде вполне подобающей,
Мощным растеньем из чудного семени
Вышла, чуждаясь пространства и времени,
Призрак-картина! В ней все побраталось,
В ней настоящее – прошлым казалось,
Прошлое – в будущность переходило,
Друг из-за дружки светилось, сквозило!
В диком порядке пылавшей картины
Позже последствий являлись причины,
Мелочи целое перерастали,
Краски звучали в ней, звуки пылали!
Все это лилось, кружилось, мелькало,
Вон из размеров своих выступало,
Жизнь полувека в потемках горела...
Вот на нее-то Прасковья глядела...
Блещет Хопер... и село на Хопре...
Дети, играют они на дворе...
Тут же назад она едет... Знакомые
Церкви, верхи на них, крыши зеленые...
Старенький дом... Любо в домике том!
Ходит туда она ночью и днем...
Ох! Не ходить бы туда, не ходить!
Ох! Не сестре бы так брата любить!
Щурит Прасковья глаза... Чуть глядит, —
Так ее яркость картины слепит...
Молодость! Ой ли! Ушла ли она?
Ты не потеряна – обронена!
Что, если б жить-то начать тебе снова?
Вслед ей рвануться Прасковья готова!
Выскочить, броситься в воду, в окошко!
Только бы в молодость, к ней, хоть немножко!..
Жарко!.. Фату расстегни! Да не рви!..
Ну, побежим-ка, братишка, лови!
Только б в Хопер нам с тобой не попасть,
Нынче широко разлился он, страсть!..
Где нам, Прасковья, с тобою бежать?
Впору кончаться, в могиле лежать...
Я уж в могиле, давно тебя жду!
Ладно, братишка, иду я, иду...
Гаснет картина, во тьме потонула!
И на Андрея Прасковья взглянула...
Видимо, жизнь из нее отбывала,
Голосом слабым она продолжала:
«Да, молода я, красива была...
Брата я кровного в грех привела...
Он-то не знал, что сестра я... Я знала...
Облюбовала его, миловала...
Год только жил он, его схоронила...
Странницей сделалась, свет исходила...
В смертный мой час мне не лгать на духу:
Вольной я волей отдалась греху...
Там, у себя, там, где воздух родной,
Люб мне мой грех был, великий, срамной!..
Но ты, Андреюшко, грex тот возьмешь,
Будешь говеть – его богу снесешь...
Может, господь бог Прасковью простит:
Грех в покаянье предсмертном открыт!
Быть в Верхотурье – не удостоиться...
Там Симеоновы мощи покоятся...
Брат, видишь, мой то же имя носил,
В детстве, в селе, он нам Сеничкой был...
Имя я это в мольбах поминаю!..
Что ж? Обещаешь, Андрей?»
-»Обещаю!»
И умерла она... Как же тут быть?
Горе великое с кем поделить?
Не приходила б ты в степь необъятную,
Не заводила б беседу приятную...
Ох! Уж была-то ты, радость, новинкою,
Стала ты, радость, слезой-сиротинкою!
Ох! На кого-то Андрея покинули,
Всю-то, без жалости, жизнь опрокинули!
Сердце щемит, пали в разум потемки,
Было-то было – остались обломки!
Кто-то нас ждать будет, кто-то нас встретит?
Кто-то, как звать начнут, здесь я! Ответит?
Да и зачем-то нам счастье дается?
Знать бы, не брать, коль назад отберется!
Горе ты наше, великое горе,
Стало ты, горе, большим на просторе!
Ох! Умерла ты! Зачем, почему?!
Плачет Андреюшко, тяжко ему.
А перед ним на скамейке остывшей
Тело лежало Прасковьи почившей.
И улыбалась она, хоть молчала,
Будто приятное что увидала,
Будто отмену великой печали
Вот-вот, теперь только ей обещали!..
«Радуйся, радуйся!– Слышит она. —
Бедная грешница, ты – прощена!..»
Руки Прасковья, когда отходила,
Молча крест-накрест сама положила...
Сутки прошли и другие прошли,
Темные пятна по телу пошли,
Надо скорее старуху прибрать,
Гроб колотить и могилу копать.
Поднял Андрей ее, шубкой прикрыл,
Вынес в сенцы и к стене положил.
Он из рубахи своей холщевой,
Белой, неношеной, с пестрой каймой,
Полной полосок, кружочков, крестов,
Телу старухи устроил покров;
Сено лесное подстилкой служило:
Много в нем моху зеленого было,
И из зеленого моха торчали
Сотни цветочков, что летом увяли...
Часто Андрей подле тела сидел:
Все хоронить он его не хотел!
Вот уж и гроб был готов небольшой;
Ждет гроб неделю – стал плакать смолой!
Вот на соседнем, ближайшем холму
Вырыл Андрей помещенье ему,
Ветками он помещенье покрыл:
Ветер под ними гнездо себе свил!
Прежде, при жизни Прасковьи, бывало,
С ней говорил он порой очень мало;
Меньше, чем прежде, теперь говорит,
К телу подсядет, работу чинит...
Холод Андреюшке службу служил,
Тело Прасковьи от порчи хранил.
С рук неподвижных, от щек, ото рта
Мало-помалу сошла чернота;
Даже морщины сровнялись на коже,
Стала Прасковья как будто моложе.
Впрочем, Андрей ей в лицо не глядел:
Он у покрытого тела сидел.
Сколько он дней тем порядком провел,
Он не считал, да и счета б не свел.
Если б весна позабыла явиться —
Мог бы Андрей и с покойницей сжиться...
Только весна подойти не забыла,
Теплым туманом леса окропила,
Снег побежал, дали трещины льдины...
Стали чернеть на Прасковье морщины.
Время покойницу в гроб положить!
Нечего делать, пора хоронить!..
И на холме он ее схоронил.
Полдень весенний в могилу светил...
А как по гробу земля застучала,
Крышка его под землею пропала —
Много, без счета, горело на ней
Слез и весеннего солнца лучей...
Рано в ту пору весна наступила!
С неба сошла, из земли выходила!
В небе румяные зори горели,
Птицы свистали, чирикали, пели;
В воздухе влажном, в весенней теплыни,
Тихо задумались божьи пустыни...
А из земли, в платьях, в юбочках новых,
Шли мириады тюльпанов лиловых;
Сколько их, сколько везде проступало —
Точно тюльпанное царство настало!
В мраке темнейших, забытых углов
Говор раздался болтливых ручьев;
И над блистающей, светлой волной,
Как океан необъятно большой,
Бился незримыми глазу волнами
Запах весны, порожденный цветами!..
Холм у лачуги стоит одинок;
Крест на холме водружен невысок.
Степью безлюдной уходит Андрей
С серою Лайкой, собакой своей,
Палка в руке и сума за плечами,
Переступает лениво ногами,
Точно идет он с грехом пополам.
В меру такая походка степям!
Будь их хоть вдвое, безбрежных степей,
Всех их тихонько отмерит Андрей!
Он безустанно, усердно идет:
Время такое – народ подойдет,
Ну, а народа он видеть не хочет,
Как бы уйти поскорее, хлопочет.
Цель ему светит – обитель господня;
Цели он в жизни не знал до сегодня!
Ну, а теперь дело вовсе иное:
Он покаянье уносит чужое.
Дома, в лачуге, сидеть он не может:
Скука томит, одиночество гложет...
Так вот его в Верхотурье и тянет...
У Симеона молиться он станет;
А из обители прочь не погонят,
Будет там жить, а умрет – похоронят...
Месяц прошел. Населилась лачуга.
Просто не знала, что делать с испуга!
Тут собиралися разные люди,
С Руси великой, от Мери и Чуди!
В стойлах усталые лошади ржали,
Гости, ночуя, вповалку лежали;
Водка и песни текли спозаранка;
Под вечер говор, чет-нечет, орлянка...
Много шло толков промежду гостей:
Что тут случилось? Где старый Андрей?
Ищут мордвина. Напрасно, исчез...
Видят могилу у выхода в лес...
Если он, точно, в могилу забрался,
Сам ли он, что ли, в нее закопался?
