Яков Полонский - Стихотворения Поэмы Проза

И, о чудо! в дебрях вдруг раздался голос

Соловья — и дрогнул мой артист, и волос

Дыбом на макушке стал от ощущенья

Страха и тревоги, гнева и смятенья.

«Вот он! вот!» — шепнул он, притаив дыханье.

«Что это за пенье? Просто рокотанье, —

Тут ему заметил друг его гуляка, —

Все в одних руладах, все в одних…» —

«Однако, —

Возразил герой мой, — не бранись напрасно!

Плут едва ли может петь так сладкогласно».

«Что вы тут? Зачем вы?» — харю выставляя

Из норы, спросила их оса лесная.

«Эх, оса голубка! что ты смотришь волком:

Мы не лиходеи, — отвечай нам толком:

Вышли мы на поиск…» И кузнечик смело

Выглянувшей харе объяснил, в чем дело.

«Нешто я не знаю, как она вертелась, —

Запищала харя, — пофиньтить хотелось…

Этому никак уж третий день, как минул…

Соловей-то клюнул, да потом и кинул.

Ползала бедняжка, ползала немало;

Если в муравейник сдуру не попала,

Где-нибудь у наших червяков спросите…

Я ж оса — и только, — ну и не взыщите!» —

С этим словом, как-то скорчась, опустилась

Харя эта в норку и в подвале скрылась.

«Так бы вот и съездил я по этой харе, —

Проворчал гуляка, — если б был в ударе».

Но артист-кузнечик горестным рассказом

Так был отуманен, что, казалось, разум

Потерял… И долго сладостные трели

Соловья так смутно для него звенели,

Как звенит порою в час ночной метели,

Глухо замирая, колокольчик дальний

В глубине пустыни снежной и печальной.

Долго, до полночи прыгуны блуждали,

Наконец на свежий след они напали.

Светлячок вертелся подле их недаром,

И Диана, тучку золотым пожаром

Охватив, недаром отклоняла ветки

И кой-где чертила яркие отметки;

Для моих героев бледный луч богини

Путеводным светом был среди пустыни.

Там, неподалеку спеющей брусники,

Под корнями красной полевой гвоздики,

Одиноким трупом бабочка лежала:

Ножки протянула, крылья распластала

И, казалось, лежа небесам молилась,

Вся окоченела, но не изменилась;

Тот же сохранился очерк милый, нежный,

Тою же сияли белизною снежной

Матовые крылья. Черная косынка

На груди раскрылась. Крупная слезинка,

Как алмаз, блестела около ресницы,

И как бархат были темные косицы.

Мертвая казалась сонной; но чернела

Маленькая ранка… Молча возле тела

Постоял кузнечик, сердцем надрываясь.

Молча с огонечком к трупу наклоняясь,

Светлячок, как будто сильно пораженный

Небывалым чудом, жмурился, как сонный,

У гуляки тоже хмель прошел. Сурово

Он глядел, и то, что видел, было ново

Для него. Он понял, что была б тут шутка

Вовсе неприлична. Даже как-то жутко

Становилось сердцу вечного гуляки,

Даже покривилась рожа забияки,

Потому что был он добрая скотинка.

Видя, как у мертвой на лице слезинка

Неподвижно светлой капелькой стояла,

Он шептал: «Бабошка! — Ты отпировала!

Так и мы у смерти дни свои воруем;

Попадемся с кражей — да и отпируем!»

Впрочем, мой гуляка был такого сорту,

Что свое унынье вмиг отправил к черту

И, толкнув артиста, молвил: «Ну, конечно,

Жаль, да ведь нельзя же горевать нам вечно!

Сделаем носилки, и ее прилично

Отнесем под Липки. Все пойдет отлично.

Только ты напрасно, брат, не надрывайся,

Сил не трать и плакать после постарайся».

Сделали носилки, положили тело,

Подняли и долго поступью несмелой

Шли они по травкам, шли они по кочкам.

Впереди, мелькая ярким огонечком,

Шел светляк — и сотни разных насекомых,

Нашему артисту вовсе незнакомых,

Шумно просыпались в перелеске темном.

«А! ба! кто там? что там?» — слышалося в сонном

Царстве. Вдруг во мраке жалкий писк раздался:

Муравей какой-то под ноги попался

Нашему гуляке — он его и тиснул.

Вслед за этим визгом — в роще кто-то свистнул.

Комары, проснувшись и поднявшись роем,

Затрубили в трубы, точно перед боем.

Но слетевшись кучей и увидев тело,

Взяли тоном ниже (поняли, в чем дело…)

И, трубя плачевно, в расстояньи дальном

Огласили воздух маршем погребальным,

К светляку другие светляки пристали:

Свечи их то гасли, то опять мелькали.

С жалобным жужжаньем поднимались мухи

И, жужжа, друг другу поверяли слухи.

Бабочка — Сильфиды прежняя подруга —

Высунула носик, бледная с испуга,

И потом, спустившись по листочкам, села

На холодный камень и — оцепенела.

Предрассветный ветер, невидимкой вея,

Думал, что воскреснет молодая фея:

Шевелил у мертвой легкими крылами,

И дышал в лицо ей влажными устами,

И потом далеким проносился стоном,

И по всем тропинкам отдавался звоном,

Чашечки лиловых цветиков качая.

И роса, как слезы, холодно сверкая,

Медленно стекала с усиков цветущей

Повилики, робко по стволам ползущей;

И благоухали тысячи растений;

И сквозь дым деревья в виде привидений

Головой кивали. — Тихо раздвигая

Облака, вставала зорька золотая, —

И когда все стало ясно от улыбки

Пламенной богини, принесли под Липки

Мертвую Сильфиду — там ее сложили,

Вырыли могилу и похоронили.

И когда над этой новою могилой

Думал злую думу мой артист унылый,

В жарких искрах солнца за лесной куртиной

Звучно раздавался рокот соловьиный.

(Юноша 30-х годов XIX столетия)

(Отрывки из поэмы)

Вера есть величайший акт человеческой свободы.

В. Жуковский

Мертвые суть невидимые, но не отсутствующие.

Отдадим справедливость смерти.

Виктор Гюго

I

Те образы, черты которых были

Так живы, так знакомы не одним

Моим глазам, и навсегда могилой

Заслонены и даже как бы смыты

Потоком лет — не призраки ли?..

Но они как бы вернулись и — зовут…

Или, безмолвствуя, мне указуют

На прошлое. И в этом прошлом я

Кажусь им тенью, мертвой для живых

Живой для них, — по существу такой же,

Как и они. И вижу я себя

С другим лицом, в кругу других, когда-то

Мне близких лиц…

И вот одно из них,

Которых тень иль дух неуловимый,

Никем не ведомый, никем не зримый,

В моей душе иль в памяти моей

Приемлет вновь и цвет и очертанья

И голос — это милое лицо

Ровесника и друга школьных лет,

Поэта-мистика, который мне вверял

Наивные мечты свои. Увы!

В тридцатые года романтик юный

Сгорел от них, и на моих глазах

Угас навеки…

Звали мы его

Вадимом, а фамилия его

Была Кирилин. Будь он жив, — быть может,

Он так же бы боролся и с нуждой,

И с неотвязной музой.

Но его чело

Не знает терний, и он спит глубоко

В сырой могиле, и могилы этой,

Когда-то дорогой и орошенной

Слезами и увенчанной цветами

Из городских садов, теперь никто бы

И не нашел… Не долговечно наше

Посмертное жилище, как и все

На свете.

Но каким воскрес он

В моих воспоминаньях, как любимый

Товарищ, пусть таким и выплывает

На этот лист бумаги, для того,

Чтоб перейти в печать или в камин

Что иногда почти одно и то же…

………..

IV

В летний день, бывало,

По воскресеньям, уходил он в рощу,

Что примыкала к городскому валу,

И где паслись коровы. Звук свирели

Пастушеской и ржанье кобылицы

Стреноженной, и перекатный шум

Колеблемых дыханьем ветра листьев,

Как музыка, ласкали слух его;

И вдоль ручья он уходил далеко

От города; и как рыбак, который,

Закинув удочку, ждет целые часы

Улова, чтоб не даром голодая,

Прийти в свою семью с лещом иль щукой,

Так, походя, весь день, он ждал чего-то

Необычайного: прислушивался к ветру,

Приглядывался к искрам солнца в струйках

Чешуйчатых, ласкающих камыш;

Или под тень развесистой ракиты

Ложился на песок, и напряженно,

Как бы подглядывая чей-то вечно

Теряющийся шаг, глядел он

На все далекое и близкое, как будто

Боялся проглядеть или проспать

Неведомое им в природе чудо

Или виденье… Сам не понимал он,

Что иногда таилось у него

В душе болезненной, готовой верить

И в красоту, и в бога, и в природу,

И в демона.

V

В двенадцати верстах

От города был монастырь. На берегу