– Ну как, – голосом экспериментатора горделиво спросила Люся, – теперь все ясно?
– Спасибо за урок, – восхищенно поблагодарил я. – Вы просто артист и великий мим.
– Да нет, – спокойно ответила, поднимаясь, Люся, – это просто кусочек обычной жизни. Но теперь, я думаю, ваша очередь пригласить меня на моцион вдоль моря и назад. – И засмеявшись, добавила: – Я пройдусь с удовольствием.
Вот так, ничего сложного и все вроде просто, но как благодарен я Люсе за этот чистосердечный и искренний разговор.
Полагаю, что, не ведая на сей счет ни о каких теоретических выкладках, да тем паче еще на войне, двадцатилетняя Шура чисто интуитивно обретала это искусство соблюдения необходимой дистанции. Уважение к человеку зависит прежде всего от него самого, ибо оно целиком и полностью определяется кодексом его морали и поведением среди окружающих людей. Думаю, что эта истина действительна в любой обстановке и во все времена.
Увидев нас с Гедейко, Шура отложила недочитанный журнал, поднялась из-за стола и в ответ на наше приветствие, улыбнувшись, сказала:
– Спасибо, что навестили. Чай будете пить? У меня есть еще московская заварка.
От чая мы отказались, и после обычного в таких случаях разговора обо всем и ни о чем я попросил у Шуры что-нибудь почитать. Она на минуту задумалась, а затем, улыбнувшись одними глазами, положила на стол две книги.
– Вот все, что у меня осталось, выбирайте. Правда, есть еще «Овод» и «Вешние воды», но они ходят по рукам.
Одна – толстенная, в синем коленкоре с броским названием через всю обложку: «Акушерство», вторая – тонкая, в коричневой обложке, вытертая по углам: Пушкин, «Евгений Онегин». Я протянул руку за Пушкиным, а Гедейко, кивнув на синий учебник, с деланным ужасом спросил:
– Шурочка, да неужто ты у наших гвардейцев собираешься принимать роды?
– Ладно, не остри, – засмеялась Шура, – а то, если будешь много говорить, тебя первого и отправлю в какой-нибудь тыловой роддом. А учебник этот завалялся у меня в чемодане еще с мирных времен. Вот так и вожу по всем фронтам, а выбрасывать жалко. Думаю, после войны пригодится. Вон сколько жизней война унесла. А дети – цветы жизни, – а затем, взглянув на меня и меняя разговор, добавила: – А мы, между прочим, с вами земляки. Вы из Москвы, а я из подмосковной Лопасни. Километров шестьдесят друг от друга. Можно сказать, соседи.
– Вот по-соседски и приходи к нам в гости, – вмешался в разговор Юра. – Мы с Эдуардом приглашаем тебя от всей души. А то он у меня все время о тебе спрашивает.
Я двинул его дружески кулаком в бок, отчего он преувеличенно взвыл, и мы вывалились на улицу. По дороге домой Гедейко вдруг посерьезнел и задумчиво сказал:
– А ты знаешь, очень славная она, эта Шура. Мне кажется, она из тех, кто в любой, даже самой горькой и тяжкой обстановке неколебимо верит в какие-то святые вещи, абсолюты и принципы. И хотя у нас в бригаде она сравнительно недавно, я знаю ее еще со времен формирования в Москве. До перевода к нам она служила в санчасти дивизии. Ну и там не пожелала сложить своих женских принципов перед каким-то начальством, и в результате, как не трудно понять, возникли различные сложности, конфликты, придирки – ну и в конечном итоге перевод сюда… А все-таки это хорошо, что у нее такой характер. И стихи она любит. Между прочим, ты извини, но как-то в разговоре с ней я показал ей твое стихотворение о маме «Письмо с фронта». По-моему, оно ее впечатлило.
Получив нового тумака, он обиженно рявкнул:
– Слушай, иди-ка ты по всем адресам! Вместо того, чтобы сказать мне спасибо…
– Ну ладно, – примирительно обнял я Юру, – не сердись, это я так, от авторской скромности, что ли.
Тучи рассеялись, ярко-звездное небо поднялось высоко-высоко, и в каждой лужице на дороге посверкивало по серпику месяца. В крупных лужах он казался большим, а в мелких – совсем крохотным.
А через несколько дней в гости к нам на батарею пришла Шура. Никогда не забуду многозначительно лукавой физиономии Гедейко, который явился сообщить мне об этом. Я проводил занятия в одном из орудийных расчетов и на жестикуляцию Юры сначала не обратил внимания. Тогда он подошел ближе и заговорщицки зашептал мне на ухо:
– Слушай, там Шура к нам пришла и, насколько я понимаю, не ради нас с Турченко. Ты тут еще надолго?
Я мог закруглиться в любой момент, но, чувствуя, что начинаю по-идиотски смущаться, с суровой деловитостью ответил:
– Хорошо, спасибо. Я, наверное, скоро закончу и приду.
Не помню, что уж я там дальше говорил, но занятия продолжались. Минут через десять Гедейко вернулся снова и опять тихо, но уже возмущенно зашептал:
– Послушай, мы там занимаем ее как можем. Я уже израсходовал весь свой репертуар, и она, по-моему, явно собирается уходить. Давай я тут тебя подменю.
Всепонимающий Володя Миронов, тот самый Володя, который станет гвоздем программы 23 февраля, а в первомайские дни уже не будет числиться в списках батареи, вдруг, как-то светло улыбнувшись, проговорил:
– Товарищ гвардии лейтенант, мы все уже отлично поняли, ведь мы бойцы-мудрецы. Зачем вам задерживаться, если вас там ждут.
И сказал он это так хорошо, что было уже не важно, понял он меня или нет. И рассмеявшись, я скомандовал:
– Встать! А теперь вольно! И можете быть свободны.
И пошел в соседнюю хату, вслед за Гедейко. Не знаю, что больше всего взволновало Шурину душу, то ли Юрины добрые слова обо мне, то ли какая-то глубокая внутренняя симпатия, то ли мои стихи, которые, кажется, ей серьезно понравились. Но она и вправду пришла, в основном, видимо, ради меня. Да Шура и не очень это скрывала. Надо признаться, что, будучи на редкость искренним человеком, она в каждом своем поступке и слове была очень естественна и пряма.
Мы было заговорили с ней на «вы», но Гедейко сразу же положил этому конец.
– Нет, товарищи, никакой официальности. Ты знаешь, Шура, если будешь разговаривать с ним на «вы», то он покроется инеем и вообще никаких стихов не будет читать.
– А я, кстати, вовсе и не собираюсь этого делать, – рассердился я. – Тоже, нашел стихотворца!
– Нельзя! – вдохновенно возразил Юра. – Важничать не моги. Может, Шура на девяносто процентов ради этого и пришла. Ведь ты понимаешь, она, она…
Но Шура, порозовев, перебила Гедейко:
– Не надо так сразу смущать человека. Может быть, не теперь, а потом… – И повернувшись ко мне, добавила: – А я и вправду очень хотела бы послушать стихи. Ну, хорошо, пусть, когда вам, то есть тебе, это самому захочется.
– Стоп! – зашумел Гедейко. – Раз духовная пища отменяется, угощаю пищей натуральной. Колбаса, сыр, ветчина, свежие помидоры, яблоки и груши. Прошу к столу.
– Ну что-то ты уж совсем заврался, – почесал затылок Борис. – Соленый огурец раздобыть, пожалуй, еще можно, а вот насчет сыра и ветчины – я даже забыл, как они пахнут.
– Ну что ж, сейчас вспомнишь, – хмыкнул Юра и, вынув из кармана, развернул иллюстрацию, изображавшую натюрморт со сказочными яствами. Он прилепил литографию к столу и широким жестом вновь пригласил: – Прошу! Пожалуйста, Боря, хочешь – ешь, хочешь – нюхай на здоровье, мне не жаль!
Все дружно расхохотались, и разговор покатился затем по самому непринужденному руслу. А стихи в этот вечер я все-таки читал, но значительно позже, когда пошел провожать Шуру домой. И кажется, произошло это даже без ее просьбы, как-то само собой.
Сколько лет прошло с тех пор, а я как сейчас вижу ее серые, большие, широко распахнутые мне навстречу, внимательные глаза. Мы стоим на окраине села у одинокой, еще без листьев вербы, и я, глядя за Турецкий вал, куда-то в багряно-сизую даль, читаю свои стихи, а она, покусывая высохшую ветку, все глядит и глядит на меня пытливо и словно бы удивленно. В багряно-розовом пламени заката она кажется мне сейчас особенно торжественной и красивой…
Вечерами, после отбоя, когда все подразделения погружались в сон, мы бродили с Шурой по безмолвному селу. Рассказывали друг другу о себе, иногда о чем-то спорили, шутили, а иногда просто молча шли рядом, с удовольствием ощущая локоть друг друга. Время от времени, когда мы проходили мимо расположения какой-нибудь батареи, от чернильной тени дерева или дома неслышно отделялась вдруг фигура часового с автоматом наперевес и звучало короткое:
– Стой! Кто идет? Пропуск!
Я называл пропуск, выслушивал отзыв, часовой исчезал так же неожиданно, как и появлялся, и мы шли дальше и говорили, говорили, говорили…
Теперь, через много лет, вспоминая эти вечера, я спрашиваю иногда себя: а что было самым характерным для этих наших встреч? И неожиданно для себя отвечаю: серьезность! Да, как это ни покажется странным на первый взгляд, но именно серьезность. Никто ни с кем не кокетничал, никто никого не искушал и не соблазнял, не возникало той милой и глубокомысленно-бездумной чепухи, которой заговаривают порой почти до одури друг друга влюбленные. Не было и бесконечных недомолвок, выяснений и обид. А было такое ощущение, что встретились в штормовом море грохочущих военных событий неожиданно две души – и разных, и в то же время очень похожих, – и от этой встречи стало им удивительно хорошо, так хорошо, что уж лучше и не бывает. А так как хорошее и радостное на войне случайность и почти анахронизм, то в каждой из них словно бы дрожит тревожное ощущение, что долго так не может быть, что все это кончится, кончится непременно. И от этого удлинялись прогулки по вечерам, и каждую встречу хотелось сделать все дольше и дольше…
