Владимир Высоцкий - Великие поэты мира: Поэзия

Жил-был один чудак —
Он как-то раз, весной,
Сказал чуть-чуть не так —
И стал невыездной.

А может, что-то спел не то
По молодости лет,
А может, выпил два по сто
С кем выпивать не след.

Он письма отправлял —
Простым и заказным,
И не подозревал,
Что стал невыездным.

Да и не собирался он
На выезд никуда —
К друзьям лишь ездил на поклон
В другие города.

На сплетни он махнул
Свободною рукой, —
Сидел и в ус не дул
Чудак невыездной.

С ним вежливы, на вы везде,
Без спущенных забрал,
Подписку о невыезде
Никто с него не брал.

Он в карточной игре
Не гнался за игрой —
Всегда без козырей
И вечно без одной.

И жил он по пословице:
Хоть эта мысль не та —
Всё скоро обеззлобится
И встанет на места.

И он пером скрипел —
То злее, то добрей, —
Писал себе и пел.
Про всяческих зверей:

Что, мол, сбежал гиппопотам
С Египта в Сомали —
Хотел обосноваться там,
Да высох на мели.

Но строки те прочлись
Кому-то поутру —
И, видимо, пришлись
С утра не по нутру.

Должно быть, между строк прочли,
Что бегемот – не тот,
Что Сомали – не Сомали,
Что всё наоборот.

Прочли, от сих до всех
Разрыв и перерыв,
Закрыли это в сейф,
И все – на перерыв.

Чудак пил кофе натощак —
Такой же заводной, —
Но для кого-то был чудак
Уже невыездной.

...Пришла пора – а то
Он век бы не узнал,
Что он совсем не то,
За что себя считал.

И, после нескольких атак,
В июльский летний зной
Ему сказали: «Ты, чудак,
Давно невыездной!»

Другой бы, может, и запил —
А он махнул рукой:
«Что я, – когда и Пушкин был
Всю жизнь невыездной!»

Люблю тебя сейчас,
не тайно – напоказ, —
Не после и не до в лучах твоих сгораю;
Навзрыд или смеясь,
но я люблю сейчас,
А в прошлом – не хочу, а в будущем – не знаю.

В прошедшем – «я любил» —
печальнее могил,
Все нежное во мне бескрылит и стреножит, —
Хотя поэт поэтов говорил:
«Я вас любил: любовь еще, быть может...»

Так говорят о брошенном, отцветшем,
И в этом жалость есть и снисходительность,
Как к свергнутому с трона королю,
Есть в этом сожаленье об ушедшем,
Стремленье, где утеряна стремительность,
И как бы недоверье к «я люблю».

Люблю тебя теперь —
без пятен, без потерь.
Мой век стоит сейчас – я вен не перережу!
Во время, в продолжение, теперь —
Я прошлым не дышу и будущим не брежу.

Приду и вброд, и вплавь
к тебе – хоть обезглавь,
С цепями на ногах и с гирями по пуду, —
Ты только по ошибке не заставь,
Чтоб после «я люблю» добавил я «и буду».

Есть горечь в этом «буду», как ни странно,
Подделанная подпись, червоточина
И лаз для отступленья про запас,
Бесцветный яд на самом дне стакана
И, словно настоящему пощечина, —
Сомненье в том, что «я люблю» сейчас.

Смотрю французский сон
с обилием времен.
Где в будущем – не так и в прошлом – по-другому.
К позорному столбу я пригвожден,
К барьеру вызван я – языковому.

Ах, разность в языках, —
не положенье – крах!
Но выход мы вдвоем поищем – и обрящем.
Люблю тебя и в сложных временах —
И в будущем, и в прошлом настоящем!

Ожидание длилось,

а проводы были недолги —
Пожелали друзья:
«В добрый путь! Чтобы – всё без помех!»
И четыре страны

предо мной расстелили дороги,
И четыре границы

шлагбаумы подняли вверх.

Тени голых берез

добровольно легли под колеса,
Залоснилось шоссе

и штыком заострилось вдали.
Вечный смертник – комар
разбивался у самого носа,
Превращая стекло

лобовое

в картину Дали.

Сколько смелых мазков
на причудливом мертвом покрове,
Сколько серых мозгов
и комарьих раздавленных плевр!

Вот взорвался один,

до отвала напившийся крови,
Ярко-красным пятном

завершая дорожный шедевр.

И сумбурные мысли,

лениво стучавшие в темя,
Устремились в пробой —

ну попробуй-ка останови!
И в машину ко мне

постучало просительно время, —
Я впустил это время,

замешенное на крови.

И сейчас же в кабину

глаза из бинтов заглянули
И спросили: «Куда ты?

На запад?

Вертайся назад!..»
Я ответить не смог —
по обшивке царапнули пули, —
Я услышал: «Ложись!

Берегись!

Проскочили!
Бомбят!»

Этот первый налет

оказался не так чтобы очень:
Схоронили кого-то,

прикрыв его кипой газет,
Вышли чьи-то фигуры —
назад, на шоссе – из обочин,

Как лет тридцать спустя,

на машину мою поглазеть.

И исчезло шоссе —
мой единственно верный фарватер,
Только – елей стволы
без обрубленных минами крон.
Бестелесный поток

обтекал не спеша радиатор.
Я за сутки пути

не продвинулся ни на микрон.

Я уснул за рулем —

я давно разомлел до зевоты, —
Ущипнуть себя за ухо

или глаза протереть?!
В кресле рядом с собой

я увидел сержанта пехоты:
«Ишь, трофейная пакость, – сказал он, —
удобно сидеть!..»

Мы поели с сержантом

домашних котлет и редиски,
Он опять удивился:

откуда такое в войну?!
«Я, браток, – говорит, —
восемь дней как позавтракал в Минске.
Ну, спасибо! Езжай!
Будет время – опять загляну...»

Он ушел на восток

со своим поредевшим отрядом,
Снова мирное время

в кабину вошло сквозь броню.

Это время глядело

единственной женщиной рядом,
И она мне сказала:

«Устал! Отдохни – я сменю!»

Всё в порядке, на месте, —
мы едем к границе, нас двое.
Тридцать лет отделяет
от только что виденных встреч.
Вот забегали щетки,

отмыли стекло лобовое, —
Мы увидели знаки,

что призваны предостеречь.

Кроме редких ухабов,

ничто на войну не похоже, —
Только лес – молодой,
да сквозь снова налипшую грязь
Два огромных штыка

полоснули морозом по коже,
Остриями – по-мирному —

кверху,

а не накренясь.

Здесь, на трассе прямой,

мне, не знавшему пуль,
показалось,
Что и я где-то здесь

довоевывал невдалеке, —
Потому для меня

и шоссе словно штык заострялось,
И лохмотия свастик

болтались на этом штыке.

Шар огненный всё просквозил,
Всё перепек, перепалил,
И, как груженый лимузин,
За полдень он перевалил, —
Но где-то там – в зените был
(Он для того и плыл туда), —
Другие головы кружил,
Сжигал другие города.

Еще асфальт не растопило
И не позолотило крыш,
Еще светило солнце лишь
В одну худую светосилу,
Еще стыдились нищеты
Поля без всходов, лес без тени,
Еще тумана лоскуты
Ложились сыростью в колени, —

Но диск на тонкую черту
От горизонта отделило, —
Меня же фраза посетила:
«Не ясен свет, когда светило
Лишь набирает высоту».

Пока гигант еще на взлете,
Пока лишь начат марафон,
Пока он только устремлен
К зениту, к пику, к верхней ноте,
И вряд ли астроном-старик
Определит: на Солнце – буря, —
Мы можем всласть глазеть на лик,
Разинув рты и глаз не щуря.

И нам, разиням, на потребу
Уверенно восходит он, —
Зачем спешить к зениту Фебу?
Ведь он один бежит по небу —
Без конкурентов – марафон!

Но вот – зенит. Глядеть противно
И больно, и нельзя без слез,
Но мы – очки себе на нос
И смотрим, смотрим неотрывно,
Задравши головы, как псы,
Всё больше жмурясь, скаля зубы, —
И нам мерещатся усы —
И мы пугаемся, – грозу бы!

Должно быть, древний гунн Аттила
Был тоже солнышком палим, —
И вот при взгляде на светило
Его внезапно осенило —
И он избрал похожий грим.

Всем нам известные уроды
(Уродам имя легион)
С доисторических времен
Уроки брали у природы, —
Им апогеи не претили
И, глядя вверх до слепоты,
Они искали на светиле
Себе подобные черты.

И если б ведало светило,
Кому в пример встает оно, —
Оно б затмилось и застыло,
Оно бы бег остановило
Внезапно, как стоп-кадр в кино.

Вон, наблюдая втихомолку
Сквозь закопченное стекло —
Когда особо припекло, —
Один узрел на лике челку.
А там – другой пустился в пляс,
На солнечном кровоподтеке
Увидев щели узких глаз
И никотиновые щеки...

Взошла Луна, – вы крепко спите.
Для вас – светило тоже спит, —
Но где-нибудь оно в зените
(Круговорот, как ни пляшите) —
И там палит, и там слепит!..