Я с ними была раньше знакома, – вспоминала Валерия Сергеевна, – у нас была общая учительница музыки – Елизавета Михайловна Баженова. Она-то и привела к нам в дом своего любимца Митю и уже немного позже познакомила меня с Колей. Встретив их на улице, мы дальше пошли уже вместе, я с Митей, Аня с Колей, за покупками, и они проводили нас до дому. Аня ничуть не была заинтересована этой встречей, а я тем менее, потому что с Митей мне всегда было скучно; я считала (а было мне тогда уже пятнадцать!) что у него нет никаких достоинств, чтобы быть мною отмеченным.
Справедливости ради нужно сказать, что и у младшего из братьев Гумилёвых, Николая, никакого интереса эта встреча не пробудила. Был он печален и рассеян, постоянно хмурясь каким-то своим, должно быть, невесёлым мыслям. Зато Дмитрий Гумилёв, увлечённый Тюльпановой не на шутку, был в восторге от подобного «рождественского подарка» и всю обратную дорогу от Вокзальной площади до угла Оранжерейной и Средней, где в доме Полубояринова квартировали Гумилёвы, донимал брата бурными выражениями своей радости.
А вечером, когда первая рождественская звезда 1903 года просияла над Царским Селом, Ахматова, напрочь позабыв о мимолётном знакомстве, встречала в доме Шухардиной за изобильным семейным столом волшебную праздничную ночь. Горели свечи на ёлке, огни переливались в стеклянных бусах и золочёных шарах, довольный бас Андрея Антоновича перекрывал хохот сестёр и братьев, а детства почему-то не было. Детство уже незаметно кончилось днём, а вместе с детством Ахматовой уходила в небытие целая эпоха патриархального российского благополучия, которая навсегда осталось связанной в её стихах с ранними царскосельскими днями, проведёнными под кровом дома Шухардиной, около старого вокзала, на перекрестке улицы Широкой и Безымянного переулка:
Настоящую оду
Нашептало… Постой,
Царскосельскую одурь
Прячу в ящик пустой,
В роковую шкатулку,
В кипарисный ларец,
А тому переулку
Наступает конец.
Здесь не Темник, не Шуя, —
Город парков и зал,
Но тебя опишу я,
Как свой Витебск – Шагал.
Тут ходили по струнке,
Мчался рыжий рысак,
Тут ещё до чугунки
Был знатнейший кабак.
Фонари на предметы
Лили матовый свет,
И придворной кареты
Промелькнул силуэт.
Так мне хочется, чтобы
Появиться могли
Голубые сугробы
С Петербургом вдали.
Здесь не древние клады,
А дощатый забор,
Интендантские склады
И извозчичьий двор.
Шепелявя неловко
И с грехом пополам,
Молодая чертовка
Там гадает гостям.
Там солдатская шутка
Льется, желчь не тая…
Полосатая будка
И махорки струя.
Драли песнями глотку
И клялись попадьей,
Пили допоздна водку,
Заедали кутьей.
Ворон криком прославил
Этот царственный мир…
А на розвальнях правил
Великан-кирасир.[180]
Первая фотография Ахматовой в 11 месяцев. Май 1890 г.
Преображенский кафедральный собор в Одессе. 1900-е гг.
Император Александр III
Тертий Иванович Филиппов, государственный контролёр
Фасад здания Государственного контроля на набережной Мойки, 76. Фотография 1911 г.
Семья Горенко. Андрей Антонович, Инна Эразмовна с Ириной на руках, Инна, Анна, Андрей. 1894 г.
Инна Эразмовна с сыном Виктором. Севастополь. 1899 г.
Виктор и Анна Горенко. Севастополь. 1890-е гг.
Виктор и Ия Горенко. Севастополь. 1890-е гг.
Гугенбург. Кофейня в лесу. Открытка начала ХХ в.
Царское Село. Фотография 1900-х гг.
Царское Село. Улица Широкая. Дом Шухардиной (?). Открытка начала ХХ в.
Здание вокзала в Царском Селе, арх. К. Тон. Фотография конца XIX в.
Павловский музыкальный вокзал. Фотография 1900-х гг.
Царскосельский ипподром. Фотография 1911 г.
Памятник А. С. Пушкину в Лицейском саду. Ск. Р. Р. Бах. Фотография 1900 г.
Царское Село. Мариинская гимназия. Открытка начала ХХ в.
Киев. Крещатик. Гостиница «Национальная». Открытка начала XX в.
Севастополь. Дом Горенко на Екатерининской улице (ул. Ленина, 12). Современная фотография
Херсонес. Открытка начала XX в.
Музей древностей в Херсонесе. Открытка начала XX в.
Иннокентий Фёдорович Анненский. 1900-е гг.
Расе. Статуя Богини мира в Царском Селе. Современная фотография
Анна Горенко. Евпатория. 1905 г.
Часть третья
Над чёрною бездной
Война с Японией – Бой у Чемульпо – Стратегия А. Н. Куропаткина – Боевые действия на суше – Ведомство великого князя Александра Михайловича и крейсерская война – З. П. Рожественский – Формирование 2-й Тихоокеанской эскадры. – «Мы все умрём, но не сдадимся».
– Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война! – так своеобразно в первые недели нового 1904 года подытожил российско-японский дипломатический конфликт вокруг Манчжурии и Кореи Вячеслав Константинович Плеве, матёрый царедворец, утвердившийся на самом излёте своей блистательной карьеры в кресле главы Министерства внутренних дел. В вопросах российского проникновения в Приморье Плеве слыл «ястребом», полностью придерживаясь – по своим собственным полицейско-охранительным соображениям – стороны непримиримого к воинственным дальневосточным азиатам статс-секретаря Александра Безобразова. Вместе с ними «партию войны» при Николае II составлял и дальневосточный наместник Е. И. Алексеев; в три голоса они уже полгода заклинали царя ни на йоту не уступать японцам ни в манчжурских делах, ни во влиянии на Сеул, – не говоря уж о разрешении контролировать корейские земли с помощью вооруженной силы.
Противоположную сторону представлял военный министр Алексей Николаевич Куропаткин, к которому император весьма благоволил за строгую военную исполнительность, неизменное прямодушие и личную бесчувственность к интригам. Куропаткин, напротив, советовал хранить хрупкий мир, сложившийся в Приморье, тем более что японские верхи, по словам министра, понимая несоизмеримость потенциала своего острова с возможностями огромной материковой России, не могут стремиться к войне иначе, как только до крайности раздражённые дерзкой непредсказуемостью российской дальневосточной политики:
– А в России война с Японией будет сейчас крайне непопулярна, и противоправительственная партия, конечно, воспользуется этой войной, чтобы увеличить смуту…
Что же касается самого Николая II, то, казалось, он всё-таки надеялся, что кризис в Приморье не потребует военных усилий больших, нежели простая демонстрация морской и сухопутной мощи – вслед за политическими демаршами и интенсивной работой дипломатии. Всю вторую половину 1903 года русские и японские златоусты мучительно пытались утрясти проект Соглашения, определявшего интересы обеих стран в Корее и Манчжурии. К зиме взаимные дипломатические усилия миролюбцев стали ослабевать, а воинственные призывы, напротив, звучали всё громче и громче. 24 декабря наместник Алексеев телеграфировал в Петербург об определённом намерении японцев установить протекторат над Кореей силой оружия и об явных признаках подготовки десанта для захвата Сеула. Однако Петербург категорически запрещал инициировать военную развязку. «Желательно, чтобы японцы, а не мы открыли военные действия. Поэтому если они не начнут действия против нас, то Вы не должны препятствовать их высадке в Южную Корею», – писал Николай II Алексееву. Это пожелание было доведено до чрезвычайного посланника в корейской столице Александра Павлова, который такую позицию полностью разделял и одобрял. Начав дипломатическую карьеру при российской дипломатической миссии в Китае ещё в незапамятном 1891 году, Павлов вполне освоил тонкости восточной дипломатии, имел большое влияние на сеульского владыку Конджона и также полагал вполне возможным разрешить конфликт в Приморье длительной «войною нервов»[181].
