ДЕНЬ И НОЧЬ /Перевод Р. Баумволь/
Плоть внимает Дню,
кровью же властвует Ночь.
Этот разлад, словно бездну,
— не превозмочь.
Не избавиться крови от цели своей,
не помогут ни боги, ни гномы.
День — квадрат с парой глаз. Ночь — иная совсем,
и взирает на мир по-иному.
Перевод Р. Баумволь
ДЕНЬ И НОЧЬ /Перевод В. Горт/
Плоть внимает дню,
а кровь внимает ночи.
Вот и все.
И понимай, как хочешь.
У крови — рок, судьба, стезя.
И тут башки бессильны меднолобые.
У дня квадратного свои глаза.
У ночи — глаза особые.
Перевод В. Горт
НА УХО РЕБЕНКУ /Перевод Р. Баумволь/
Не вымысел это, не сказка из книжки
для малых детей, а глава бытия.
Живали-бывали однажды парнишки.
Одним из парнишек, представьте, был я.
Что годы промчались, не я в том повинен.
Ведь стать пожилым — это участь, не цель.
Я детство провел в степной Украине —
земле среди многих галутских земель.
Яркон и Киннерет — душа наших песен,
которые мы вдохновенно поем.
Но Днепр Украины, он тоже чудесен,
и сложено множество песен о нем.
Он ластился каждой волной своей зыбкой,
он хлебом насущным впитался в меня,
и мне золотою мерещилось рыбкой
днепровское солнце высокого дня, —
Когда не понять — где конец, где начало,
кто в ком отражается — не разберешь.
Ты неводом руки раскинешь, бывало,
и ловишь лучей золотистую дрожь.
Но сладкую грусть передать мне едва ли,
что сумеркам на Украине дана.
О, как они детское сердце пленяли,
когда я в те дали смотрел из окна!
А сумерки были как тайна, как чудо.
Писал я для взрослых об этом не раз.
Но взрослый лишь ясное ищет повсюду.
Не любит он тайн. Вся надежда на вас...
От взрослых услышишь: чудак ты, однако!
Мнишь времени вспять повернуть колесо...
А вам-то понятно, что можно заплакать
без всякой причины. Взгрустнулось, и все.
Прислушались люди к поэту большому,
когда он сказал, непомерно грустя:
«О, Господи! Мир Твой подобен Содому,
покуда одно хоть рыдает дитя».
Немало ночей пережил я ребенком,
когда колотили прикладами в дверь.
И вечером, как постучат ко мне громко,
запрыгает сердце даже теперь.
Любил у Днепра я ходить вечерами:
один, завороженный, словно во сне.
Ведь это случалось, наверно, и с вами:
вас что-то пугает и тянет вдвойне.
Мне было до трепета страшно и странно:
вот день вдруг в небесном просторе иссяк,
вот солнце скатилось кровавым бараном —
и ангелом Божьим спасен был Исаак...
Сплетались деревья в узоры тугие.
Тут жертвенником разгорались одни,
а там богомольно качались другие
деревья, которые были в тени.
Но хлопчик Михаиле, хоть рядом стоял он,
а чуда великого не замечал, —
что небо час вечера благословляло,
что шепот Днепра как молитва звучал.
Всплывала луна, как субботняя хала,
а небо мерцало пучками огней, —
как свечи, которыми мама встречала
субботу — особенный день среди дней.
А в ночь посветлее нужна была малость —
и вот уже Днепр семисвечья зажег...
луна тогда яблоком мне казалась,
насаженным в Симхат Тора на флажок.
Но я не забуду той ночи ужасной —
о, Днепр! Твое вдруг потемнело чело.
Теченье схватило луну, что погасла,
как мертвую птицу, ее понесло...
Рыдающий город представить вам трудно —
когда не спасает, что дверь — на засов.
На улицах гулких темно и безлюдно.
Погромщиков топот и вопль беглецов...
О прошлом вы знаете только по книгам,
со страшных пророческих слов «ма милейл»[14],
на мне же те ночи — подобно веригам,
и память воздвигла в душе мавзолей.
Я страхами в детстве обязан погрому,
и я повторяю полвека спустя:
о, Господи! Мир Твой подобен Содому,
покуда одно хоть рыдает дитя.
Перевод Р. Баумволь
МОИ БЕЗРАССУДСТВА /Перевод Р. Баумволь/
Я помню, зеленели дерева —
все — по своим законам, для себя,
в любви к самим себе.
И шелест их был полон сам собой.
А я воображал —
все это для меня.
Я помню, высились дома, дома...
И улица была —
мозаика из лоскутков.
Был свой незыблемый закон чередований,
и гнет квартплаты и привязанности к месту.
А я воображал:
ко мне,
ко мне,
ко мне
красоты города наперебой взывают.
И также радости —
они отмерены. И что там ни стрясись —
лишь вспышка случая, что гаснет на лету.
Из глаз, что вовсе не желают плакать, —
соленая слеза.
А я воображал,
что барабаны бьют ради меня,
что не воскликни я: «Да будет радость!»,
не прозвучал бы ни один напев.
И муки помню я:
в одной руке Творца небесная палитра,
таблица умножения — в другой...
И сочетались как-то вкус и цвет,
что в кусе хлеба,
и в куске холста,
и в безыскусственности слов ребенка.
Союз извечен между «да» и «нет».
И нет такого пиршества души,
что не стремится к своему концу.
А я воображал — всё для меня.
Мне думалось: моя ведь это песня
и добровольно я ее пою —
так мне казалось
в простоте душевной, —
что мне и только мне
овации, хвала и все на свете,
где каждый предоставлен сам себе.
О,горе,
о, блаженство
безрассудства!
Я вспоминаю с нежностью о вас.
Перевод Р. Баумволь
СУББОТНИЕ ЗВЕЗДЫ /Перевод Р. Баумволь/
Высок, спокоен свет субботних звезд.
А ты грустишь...
Печаль твоя — сегодня святотатство.
Как если бы ты свечи погасил,
зажженные рукою матери.
Молчания ты дал обет.
Но ведь молчание — настой из всех речей,
как мед — душа бесчисленных цветов.
И как пейзаж, где речка, лес и взгорье,
в отдельности и вместе между тем,
живут не споря.
Так будь и ты в ладу со временем своим.
Иди спокойно, как течет поток,
вмещаясь в берега и изливаясь в море.
На берегу — там дети лепят, строят
из влажного песка.
Там раковина — ей не нужно слов —
тебе нашепчет на ухо все тайны
прибоя и отлива.
Высок, спокоен свет субботних звезд.
Перевод Р. Баумволь
СУББОТНИЕ ЗВЕЗДЫ /Перевод М. Борисовой/
Спокоен свет больших субботних звезд.
А ты печален...
Печаль твоя сегодня — святотатство,
как если бы ты погасил все свечи.
Ведь ты молчанием наполнил рот,
молчанье же — есть сущность всех речей,
как мед — есть сущность тысячи цветов
и как пейзаж — есть средоточье речки,
и чащи, и холма, раздельно сущих
и в то же время —
вместе и без ссор.
Так будь един с эпохой, с поколением своим,
иди спокойно, как течет ручей,
не зная, есть ли море, но зная неизбежность берегов.
На берегу — там дети месят булки
из влажного песка.
Там раковина без помехи слов
раскроет тебе на ухо все тайны
приливов и отливов.
Спокоен свет больших субботних звезд.
Перевод М. Борисовой
КАЖДЫЙ О СВОЕМ /Перевод Р. Левинзон/
Франциск Ассизский читал свои проповеди перед зверьми и птицами, перед деревьями и камнями.
И прибрежная рыба,
И кит на просторе —
Перед притчей святого,
Перед правдой одной.
Но внимают ему,
Как меряют море:
Каждый мерой своей,
Своей глубиной.
И стервятник над падалью,
И домашняя птаха —
Перед притчей святого,
Разгоняющей тьму.
Все внимают ему,
Но от силы и страха,
От природы своей
Не уйти никому.
Всяк от страсти своей.
От души и природы,
Всяк из глуби своей
И вослед за судьбой.
И Франциск,
Освящающий земли и воды,
Говорит о своем
И ведет за собой.
Перевод Р. Левинзон
ПЕЙЗАЖ БЕЗ ЧЕЛОВЕКА /Перевод Р. Левинзон/
Все голоса без эха —
пейзаж без человека,
Все лица без улыбки —
пейзаж без человека,
И зеркало, в котором
никто не отразился,
