и суму продают в городе,
и тюрьму продают в городе…
Всем ли хватит, Мария?
Эти руки такие праздные –
потому и благие…
Это руки твои странствуют,
Панагия…
Это руки твои смуглые
и ни разу не упрекнувшие…
И летает судьба кукушкою
над кликушею, над кликушею,
под ногами по-детски спящею…
Но Мария,
разве мы для того рождаемся,
чтоб спросили так мало?
Лишь одну лягушачью лапку –
чтоб носить под рубахой.
Это рабство,
Мария,
и зовется любовью?!
Ну, а руки такие теплые…
И кликуши идут городом,
и кликуши идут городом…
Пусть возьмут лягушачью лапку,
Панагия,
в своем болоте,
пусть зашьют ее ночью в ладанку,
пусть влюбляют и отрекаются –
все равно из реки напиться
им придется, где отражаются
те вершины, что им неведомы…
Эти руки такие теплые…
Эти руки, в судьбе отраженные,
даже эту вершину баюкают.
В той вершине дитя запеленуто…
В тех снегах, что во мне отражаются,
не твое ли дитя запеленуто,
о, Мария?!..
Эти руки такие горькие…
А кликуши идут городом…
А кликуши идут городом…
* * *
Вином поили сфинксов мы с ладоней…
И потому, цыганка, бесполезно
Гадать поэтам нынче по руке.
Зато друг друга мы узнаем сразу –
Лишь на руке
одной улыбкой сфинкса
вдруг изогнется линия судьбы.
* * *
И счастливо-насмешливым взглядом
Расщепляешь ты невзначай
И Музыку, и цвет, и атом,
И мгновение…
И прощай
Неземное почти коварство
И очей твоих и речей.
И помазанная на царство
Всех страстей наших злая чернь.
Что глумится, склоняясь мерзко,
Кровь у царского льет крыльца.
Ну, а кожа кентавра Несса
Нарастает все на певца.
Нам в нее завернуться сладко,
Как в последнюю страсть и честь.
Мы таким здесь дышали ядом,
Что смешна нам любая месть.
Нам, как ласка, любая кара,
И спасенье – любой прицел.
Потому-то и свет пожара
На твоем молодом лице.
Потому так насмешлив мудро
Губ изгиб и бровей излом.
Что вздыхаешь, мой брат, как будто
Небо держишь ты под ребром?
Нестерпимая жалость! Больше
Ни о чем не жалею! Ведь
Быть избранником надо Божьим,
Чтобы в этом огне гореть.
* * *
А ты выходишь из воды,
Смуглее глиняных осколков,
Острее взорванной звезды…
Волну стремительную скомкав
И свет ладонью отведя,
Из своего же отраженья
Растешь, движеньями ветвясь,
И усмехаясь…
Но ведь я
Смотрю каким-то странным зреньем,
Как ты выходишь из воды…
Как будто бы с античной вазы
Рисунок сходит на листы
И переходит в сгусток плазмы.
И развивается, спеша,
Как поцелуй, темно и влажно…
И вот уже его душа…
И вот уже твоя душа…
И ей томительно и страшно
Смотреть с надмирной высоты
На груду глиняных осколков…
А ты выходишь из воды
Летейской словно…
* * *
Ну, что с того, что вспять трава растет,
Что птица возвращается в яйцо…
И сердцевину света – тайный плод –
Мне мудрый змий неслышно подает…
И вот изгнанье… И глоток вина…
И вкус металла яблочный во рту.
И горы, где полночная весна
Течет и серебрится, словно ртуть.
И тишина… И шепот до зари:
О. только не смотри так, не смотри!
Как будто бы целуешь изнутри
Меня ты взглядом…
взглядом…
…ядом…
…адом…
* * *
По этой траве, освещенной закатом,
Растущей без корня, забывшей о нем,
Текущей воронкой в расщепленный атом
И там обретающей детский объем.
По этой траве запредельного ритма,
Которой дороги к звезде заросли,
Траве поколенья последнего Рима,
Траве незабвенья забытой земли…
…по этой траве мы пришли…
и ушли…
* * *
Мы загнали это дерево,
мы загнали его…
Мы загнали это дерево
в линии наших ладоней,
в синие ветви вен…
Мы загнали его!
Но оно все бежит…
И горбуны
собирают плоды
у себя за спиной.
Поэтому трудно
смотреть на дорогу,
где бежит это дерево,
где оно проломило нам ребра
и…
исчезло…
И никак не унять
сквозняк в груди
и бег на коленях
вслед за деревом жизни.
Мы загнали его,
мы загнали его,
загнали…
ВРАТА ЗАКАТА
Врата заката,
растворенные,
как рана.
Кровь остановлена,
и видно далеко –
до сердца самого…
И так темнеет рано.
И путник во врата закатные влеком.
Он больше не клянет свою судьбину злую.
Заглатывает змей себя всего с хвоста.
Выходят огненные твари и целуют
в глаза бродягу, в сердце и уста.
По сердцу, по глазам бедняк рукой проводит,
и сам не узнает родимые места,
и вглубь идет,
пока на небосводе
заглатывает змей себя всего с хвоста.
Витая в облаках
и огненной короной
спускаясь на чело избранника тайком,
змей втягивает путника воронкой…
А путника во врата закатные влеком…
Он так легко несет свою судьбу и ношу.
Он видит пред собой нездешние поля.
И трижды змей-венец на нем меняет кожу,
Изнанку и лицо,
сужаясь до нуля.
И давит на виски –
и все стремится в точку,
в которой загорится первая звезда.
А путник все идет.
Он плачет в одиночку…
Что может он понять,
что может наверстать
за этот шаг один в закат завороженный.
За здравье тут поют,
а там - за упокой…
Змей заглотил себя –
и мир новорожденный
слепит глаза огнем…
И видно глубоко -
до сердца самого…
ЗАКАТ В СТЕПИ
Я видела свой рай – не оттого ли
мне голову склонить на свете негде…
Я грезила всю жизнь об этой воле –
о воле плача и о воле смерти.
Я знала, что не луч и не свеча я…
Но, Господи, могла ли я помыслить,
что тот закат, из сердца кровь качая,
поднимет и меня до этой выси.
Что вся я потянусь в едином жесте
народами и тварями земными…
Что вся я,
состоящая из шествий
в иное –
на земле стою и ныне.
И так же в детстве я средь ясных зарев
стояла на краю земли -
и часто
в глаза мои шли огненные твари,
как в растворенные врата иного царства.
И шествия в душе встречались, если
я плакала от счастья в чистом поле…
Я грезила всю жизнь об этой воле –
о воле плача и о воле песни.
Но только в детстве мне всего хватало,
и ни на что не налагалось вето.
Я только в детстве что-то понимала,
что берегло меня от воли этой.
* * *
Проснуться бы нам влюбленными
Под дедовскими иконами,
Где ласточек гнезда скромные,
Как ангелов веки темные,
Нависли у нас над окнами.
И пусть бы ресницы вздрогнули –
То крылья мои стрижиные!..
То косы мои острижены!..
И в хижине этой жили мы,
И счастливы были трижды мы!
И мы просыпались мудрыми,
Явление света празднуя
Одним поцелуем утренним.
А поле в зарю ненастную
И ангельскими, и лисьими
Дышало следами райскими.
И эту весну приблизили
Рассветами мы февральскими.
А может, и кару судную –
Грехи-то уж были ясно чьи!..
И нас на суде, я думаю,
Простили бы эти ласточки.
Укрыли бы взмахом ласковым
