Городу
Время меняет лица,
Но оставляет лики,
А ветер уносит листья,
Как убийца улики.
Где-то остался город…
Даже не город – град:
Элегантный и гордый,
Город-аристократ.
Шведским камнем
подкованный,
Город пел – после шёпота.
Мостильщики спят
под кронами;
Сколько их было?
– Сколько-то…
…Камень недавно выворочен,
Стали немыми стогна
Града, и город выпучил
И распахнул все окна.
Кто? Почему? За что же?!
Блики от окон – ввысь.
Запомни это, прохожий!
Прохожий, остановись!
Помнишь, было иначе? —
Пепел Клааса стучит…
Аристократ не плачет —
Аристократ молчит.
Молчит и сильней сутулится,
А я вспоминаю с трудом
Мой адрес: пропавшая улица
И с нею исчезнувший дом.
Тот город был аристократ,
А этот взяли напрокат,
Как ночь в отеле,
И, несмотря на листопад,
Он мне пришёлся невпопад…
На самом деле
Отель ни в чём не виноват,
Что постоялец сам не рад:
Сидит в постели
И, ничего не говоря,
Кому-то пишет, только зря…
Летят недели,
Как лепестки календаря,
И в середине мартобря,
Под вой метели
Приснится город дорогой —
Неузнаваемый, другой,
Родные лица,
Чтоб на казённой белизне —
Отельной жёсткой простыне —
Слезой пролиться.
Шведский камень, тягучая речь,
Запах моря, берег реки.
А по имени страшно наречь:
Все равно, что заклятье тоски
Оживить, лишь озвучишь гортань.
Голос чаек брезгливо-гортан.
Черепица старинных домов —
Как чепцы у почтеннейших вдов.
От костёла к реке – фонари
Зажжены, но один не горит,
И блестят следы от колёс…
То мой город, знакомый до слёз.
…Агония Лаокоона
Тянулась долго, словно звуком «о»
Растянутое имя, словно локон
Несчастного жреца, но никого
Поблизости с наточенным мечом.
Победою пьяна, ликует Троя,
И не заботит Трою нипочём,
Что пьют последний воздух эти трое —
Пророк и сыновья Лаокоона,
Не знавшие ни брани, ни жены.
Как море, глубина небес бездонна,
Но вниз не глянет братец Посейдона,
Где в ужасе на брата смотрит брат:
Им смертной матерью даровано дыханье,
Что Феб бессмертный жаждет отобрать.
Над городом летит последний стон:
«Даров данайских бойся, Илион,
Мой город!..»
Но по воле злого рока
Никто не внял вещанию пророка,
Как водится в отечестве своём.
«Война окончена! Споём, друзья, споём!»
Как небо, моря глубина бездонна,
И волны лижут след Лаокоона.
Перекрасили, перестроили,
Дали улицам псевдонимы.
Город мой, погибшую Трою,
Память хрупкая сохранила.
Стены снова растут и строятся
Из забвенья, пепла и тлена.
Возродится Троя, утроится…
Но – другая придёт Елена.
Вот дом, который построил Джек,
Билл или Том, но давно уже.
И я давно живу в этом доме,
Совсем не помня о Джеке и Томе.
Стоит мой дом у самого озера.
Хоть и ноябрь, но не приморозило,
Ветки кустов и деревьев голы.
Дом стоит здесь долгие годы.
Может, сам по себе он вырос?
Двор завёл просторный, на вырост;
Справа – только решётка мостика,
Берег, камни – всё очень простенько.
Нет ни коровы, ни пастуха.
Воздух замер, вода тиха.
Нет пшеницы и нет синицы…
Может, домик мне только снится?
Может, Джек совсем ни при чём?
Я открою своим ключом —
Вот он, звякает на колечке;
Посидим с тобой на крылечке.
Под подошвами шорох листьев,
На стекле паутина виснет.
Переступим через порог,
Согревайся: ты весь продрог.
…У камина – детишки Тома
Или Джека, хозяина дома;
А быть может, семейство Билла —
Перепутала или забыла,
А ведь думала – ни при чём…
Я открою своим ключом
Тот, застывший на глади озера
(Хорошо, что не приморозило)
Настоящий мой белый дом
Под стеклом, как под тонким льдом.
Вот камин затоплю, буду пить…
И. А. Бунин
Нет ни печки, ни даже камина,
Чтоб дровами кормить и топить.
Если veritas всё же in vino,
Мне достанет глоток пригубить.
Душу в плед не укрыть от озноба,
И в уюте заморской избы
Остаётся без спешки и злобы
Только времени бремя избыть.
Пожала безразличными плечами,
Пальто коснулась – и стоять осталась.
Покой, остывший кофе и молчанье.
«Садись, хозяйкой будь», – шепнула старость.
От зноя изнывает двор.
Не ад, но всё же репетиция.
И первый светский разговор
Не о погоде, а – «…напиться бы
Воды со льдом». Затем – погода:
Как славно было в январе,
А лето тянется полгода…
Кивок, прощанье.
Во дворе
Рододендрон – и тот поник,
Уже на полпути в покойники,
И кот, как зимний воротник,
Лежит на тёплом подоконнике.
Хорошо сидеть у камелька,
Чтоб огонь искрился и мелькал,
А когда погаснет камелёк
И мигнёт закатный уголёк,
Брось ему свои черновики —
Рыжие проснутся червяки,
Изглодают строчки дочерна,
Даже ту, что вовсе не дурна…
Ночь, как бабушкин халат,
Греет плечи и колени.
На стене столпились тени
И испуганно дрожат.
В зеркалах сидят девчонки:
Сжаты плечи, сжаты губы.
Чёрным глазом друг на друга
Две девчонки смотрят волком.
Проходя, заржал трамвай
За окном обледенелым.
Вдруг рукой окоченелой
Ночь толкает в бок: «Вставай!»
Одурманен мозг больной,
Кофе вылился на скатерть,
И соседские объятья
Раздаются за стеной.
Целый век прожила не свой
И чужого мужа вдовой,
Всеми проклятой. Потому
Оказалась в чужом дому —
По злобе или ворожбе —
В незнакомой чёрной избе,
Где чужая видна страна
Через мутные два окна,
Где в источнике нет воды,
Налитые горчат плоды,
Колыбель грустит о ребёнке
В позаброшенной той избёнке,
Печь дымит, и сбежал домовой,
Перепуганный, сам не свой.
Хорошо, что полутемно,
Полупусто и полутяжко,
И осеннее полуокно,
И кофейная получашка.
Полудрёма-полупечаль,
Откровенность сумаполусшествия.
Это – полупогасла свеча:
Полувздор, полупроисшествие.
Читатель скажет, что мой стих
Не очень внятен,
И на полях оставит штрих
Да пару пятен
От пальцев, жирных после пиццы
Или поп-корна…
Так что ж, прикажете напиться? —
Слуга покорный.
За тёмной шторой вьётся снег
И воет ветер.
Метель безумствует в окне.
В туманном свете
Хоронят бесы домового
И слёзы льют…
Найдётся ли вернее слово
Про мой уют?
Не жильё, а жилплощадь —
От родин до седин.
Ливень стёкла полощет.
Под карнизом один
Воробей,
Насторожен
И насуплен, как ёж;
На кого-то похож он,
А кого – не поймёшь.
Хоть убей,
Не поймёшь,
На кого он похож.
Неторопливым ямбом пятистопным
Блокнот мой вдоль и поперёк истоптан,
И рифмы хвост за узкие поля
Пролез, как перебежчик за границу.
Стих начинается практически с нуля:
Не глядя на постылую синицу,
Манишь к себе повесу-журавля,
А он и не даётся, и дразнится.
Тогда в досаде всё перечеркнёшь:
Мысль изреченная, как сказано, есть ложь.
Снег иссяк, как моё вдохновенье,
Как прилив в час отлива забыт.
Понедельник сменил воскресенье,
Из забот составляется быт,
Чтобы быть, не избыть, не забыть,
Как снежинки покорно-послушно
Под метлою метели мело,
Как была неудобна подушка,
И как лампа смотрела в стекло,
Истекавшее пьяной метелью,
Чтобы утром, в похмельном бреду,
Притвориться капелью-апрелью,
Маем-таем, я-больше-не-бу…
Стойкий оловянный солдатик
Куколка-балетница,
Воображуля, сплетница
Закружила голову
Солдатику из олова.
А игрушки шепчутся:
«Уж она потешится!»
Приговор выносят:
«Поматросит – бросит».
«Честь мундира дорога,
Да всего одна нога…»
И вздыхают тётеньки:
«Ах, какой молоденький!»
«А танцорка – пустельга,
Вечно задрана нога!
От горшка два вершка…»
«Оловянная башка!»
Солдата звали стойким:
Попав в камин, не ойкнул.
Балетница вздохнула
И… в огонь порхнула.
Кто как с любовью справился:
Умело, неумело;
Солдатик – переплавился,
Куколка – сгорела.
