Повсюду — в настоящем и прошлом, в былях и небылицах — находил он богатый материал для своих наблюдений и поучений. Мир как бы лежал перед ним обширным собранием поучительных лубочных картинок, где можно увидеть и обезглавленного Олоферна, и добродетельную Лукрецию, и челядинцев Венеры, и всадников, гарцующих на турнире, и трудолюбивых ремесленников, и еще многое другое. Как на подмостках средневекового театра, здесь чинно выступают аллегорические персонажи: госпожа Теология, веселая Масленица, Зима и Лето, Жизнь и Смерть, Старость и Младость; земная сфера тесно переплетена с небесной — по суетному миру бродит кроткий Христос в сопровождении апостолов, Бог-отец из рая спокойно взирает на проделки вороватых горожан, ватага горластых ландскнехтов приводит в ужас простоватого беса, посланного на землю Князем Тьмы для улавления грешников. То Сакс увлекает читателя в сказочную страну лентяев, увековеченную в живописи нидерландским художником Питером Брейгелем, где текут молочные реки, по воздуху летят жареные гуси, куры и голуби, попадающие прямо в рот ленивцу, где бегают жареные свиньи с ножом в боку, где за безделье платят деньги, а ленивейшего и ни на что не способного выбирают в короли («Шлаураффия», 1530).
Сакс осуждает не только лень, но и тунеядство, главным образом тунеядство больших господ. Ведь не только в сказочной Шлаураффии, но и в современной Саксу Германии свободная мысль подвергалась гонениям, а феодальная знать являла пример глубокого нравственного упадка, дикости нравов и невежества.
Как и автора «Корабля дураков», Ганса Сакса глубоко тревожит разрушительная сила эгоизма, корыстолюбия, несовместимых с требованиями общего блага. В обширном аллегорическом стихотворении «Корыстолюбие — ужасный зверь» (1527) он рассматривает эгоизм, стремление к наживе как основные причины мирской неурядицы. Там, где властвует корыстолюбие, — там увядают сады и редеют леса, хиреет честное ремесло, опустошаются города и государства. Поэт видит, как ради корысти большие господа угнетают бедняков, «дерут с них кожу, ощипывают и пожирают их живьем». Там, где корысть правит людьми, — там нет места для верности и правды. Лишь забота об общем благе могла бы спасти Германию от неминуемой гибели («Разговор богов о смутах в Священной Римской империи», 1544).
При всем том мировоззрению Сакса в значительной мере чужд собственно трагический элемент. На это указывают хотя бы его «трагедии» («Лукреция», 1527 и др.), слишком наивные для того, чтобы быть подлинными трагедиями. Поэту гораздо ближе мир улыбки, точнее, добродушной насмешки, не становящейся слишком резкой. Хорошо зная слабости и грешки своих соотечественников, он с мягким юмором повествует об их проступках, проказах и проделках, обнаруживая особое мастерство в изображении жанровых сценок, исполненных живости и неподдельного веселья.
Перед читателем проходят представители разных сословий и профессий, порой раздается оглушительный звон дурацких бубенцов, подчас сливающихся с многоголосым гомоном карнавала. Здесь клирики и миряне, крестьяне, ландскнехты, рыцари, купцы, школяры, ищущие приключений, лекари и слуги, ремесленники и воры. Поэт ведет читателя в трактир, на рынок, в королевский замок и на кухню, в амбар, мастерскую, сени, винный погреб и на луг. Вершину поэзии Ганса Сакса бесспорно образуют стихотворные шванки, в них он особенно оживлен и естественен. Впрочем, шванковые мотивы проникают и в басни и даже в торжественные христианские легенды, наполняя их жизнью и движением. Строгие фигуры небожителей и святых сходят со своего высокого пьедестала, превращаются в обыкновенных людей, добродушных, мягких, иногда простоватых и немного смешных. Прост и недогадлив апостол Петр в шванке «Святой Петр и коза» (1557), в котором поэт посмеивается над людьми, полагающими, что они всегда все могут устроить лучше, чем другие. Крайнее простодушие выказывает Петр также в шванках, где ему отведена роль привратника рая. То он по доброте душевной впускает обогреться в райскую обитель плутоватого портного, который вместо того чтобы скромно сидеть «за печкой», взбирается на трон Господа и начинает по своему усмотрению расправляться со смертными («Портной со знаменем», 1563), то он, вопреки предостережениям Творца, открывает двери рая шумной ватаге ландскнехтов, наивно принимая их богохульные ругательства за благочестивую речь, а затем по наущению Господа прибегает к небольшой хитрости, чтобы избавить небо от непрошеных головорезов («Петр и ландскнехты», 1557).
Впрочем, не только небожители, но и нечистая сила устрашена буйством ландскнехтов. Сам Люцифер опасается их сошествия в ад, от которого не ждет ничего хорошего («Сатана не пускает ландскнехтов в ад», 1556). Только черти Ганса Сакса вообще не отличаются большой отвагой и сообразительностью. Они обычно попадают впросак, одураченные лукавыми смертными. Это чаще всего забавные, смешные существа, очень мало напоминающие сумрачных и злобных чертей ряда лютеранских писателей и художников XVI века.
К повествовательной поэзии Сакса примыкают его драматические произведения, из которых наибольший интерес представляют веселые фастнахтшпили, не лишенные дидактической тенденции. Ганс Сакс осмеивает различные слабости и проступки людей, неполадки семейной жизни, подшучивает над сварливыми женами, над мужьями, покорно несущими ярмо домашнего рабства, над скупцами и ревнивцами, над обжорством и неотесанностью крестьян, над доверчивостью и глупостью простофиль, которых водят за нос ловкие плуты! («Школяр в раю», 1550; «Фюнзингенский конокрад», 1553 и др.). Он обличает ханжество и распутство попов («Старая сводня и поп», 1551), изображает веселые проделки бродяг, хитроумных жен («О том, как ревнивец исповедовал свою жену», 1553) или крайнее простодушие дурней («Высиживание теленка», 1551).
Пересыпая речь персонажей поучительными сентенциями, обращенными к зрителю, что было вполне в духе времени, он, продолжая традицию нюрнбергских фастнахтшпилей XV века, использует приемы буффонного комизма, щедро раздает оплеухи и тумаки, бойко изображает потасовки и перебранки. Он вносит на сцену веселый дух карнавала, облекая лицедеев в фастнахтшпилях в гротескные личины «дурацкой литературы», в то время как сумрачная лютеранская ортодоксия беспощадно обрушивалась на театральную буффонаду. В превосходном фастнахтшпиле «Извлечение дураков» (1557) Ганс Сакс изображает забавное врачевание занемогшего «глупца», наполненного множеством пороков. Из его раздувшегося живота лекарь торжественно извлекает тщеславие, жадность, зависть, распутство, чревоугодие, гнев и лень и, наконец, большое «дурацкое гнездо», где пребывают в зародыше разномастные «глупцы»: лживые юристы, чернокнижники, алхимики, ростовщики, льстецы, насмешники, лжецы, грабители, игроки и др., короче, все те, кого доктор Себастиан Брант поместил на своем «корабле дураков».
Смешные карнавальные маски мелькают в шутовском фастнахтшпиле «Пляска носов» (1550), в котором изображается невиданный парад носачей, оспаривающих друг у друга дурацкое звание Короля носатых. Ряд фастнахтшпилей представляет собой драматическую обработку веселых новелл Боккаччо («Хитроумная любодейка», 1552, «Крестьянин в чистилище», 1552 и др.), различных шванков и народных книг.
В период жестокой реакции, последовавшей за крушением народной Реформации, Ганс Сакс поддерживал у простых людей бодрость духа, укреплял в них веру в нравственные силы человека, наделенного смекалкой и неистребимым жизнелюбием. Именно поэтому творчество Ганса Сакса, глубоко человечное в своей основе, имело такой большой успех в широких демократических кругах, как об этом свидетельствуют многочисленные издания его сочинений, расходящихся в виде отдельных летучих листков и книжечек. Позднее, в XVII и XVIII веках, Ганс Сакс был забыт. Зато с конца XVIII века лучшие люди Германии вновь стали обращаться к творческому наследию талантливого немецкого поэта. Молодой Гете почтил его память дружелюбным стихотворением «Поэтическое призвание Ганса Сакса».
Б. Пуришев
СЕБАСТИАН БРАНТ
КОРАБЛЬ ДУРАКОВ
ИЗБРАННЫЕ САТИРЫ
ПРОТЕСТ
6
Когда с таким трудом, упорно
Корабль я этот стихотворный
Своими создавал руками,
Его наполнив дураками,
То не имел, конечно, цели
Их всех купать в морской купели:
Скреб каждый собственное тело.
А впрочем, тут другое дело:
Мне в книгу некие болваны
(Они изрядно были пьяны)
Подсыпали своих стишков.
Но среди прочих дураков
Они, того не сознавая,
Под жарким солнцем изнывая,
На корабле уже и сами
Валялись все под парусами:
Я им заранее, на суше,
Ослиные наставил уши!
Стихи могли быть лучше тут,
