О юге
Тебя все манит Калабрия,
Меня — Норвегии фиорд.
О, дай мне взять, моя Мария,
Последний северный аккорд!
Дай утонуть в Балтийском море
Иль на эстляндском берегу,
Уснуть, лаская взором зори,
Что вечно в сердце берегу…
Тебя влечет Александрия,
Тебе все грезится Каир,
Как мне Миррэлия, Мария,
Как Сологубу — сон-Маир!
Ты мной всегда боготворима,
И за тобою я пойду
За них — меридианы Рима —
Прославить южную звезду.
Тебе угрозна малярия,
Но если хочешь, — верный друг,
Я для тебя, моя Мария,
Уеду с севера на юг!
Март — точно май: весь снег растаял;
Дороги высохли; поля
Весенний луч теплом измаял, —
И зеленеет вновь земля.
И море в день обезольдилось,
Опять на нем синеет штиль;
Все к созиданью возродилось,
И вновь зашевелилась пыль.
На солнце дров ольховых стопик
Блестит, как позлащенный мел,
И соловей, — эстонский: «ööpik», —
Запеть желанье возымел…
Опять звенит и королеет
Мой стих, хоть он — почти старик!..
В закатный час опять алеет
Улыбка грустной Эмарик.
И ночь — Ночь Белая — неслышной
К нам приближается стопой
В сиреневой накидке пышной
И в шляпе бледно-голубой…
Ежевечерно из «Quo vadis»
Играл чахоточный цитрист.
Ему внимал грустящий Madis,
Рыбак и местный колонист.
«Как в сеть весной пойдет салака,
И как-то будет дорога?»
Блестит луна на глянце лака
Шикарящего сапога…
«И крапчатая лососина
Поймается ли весом в пуд?»
Белеет шляпы парусина,
Дрожит клочок паучьих пут…
«А вдруг среди костлявых сирко
Пошлет мне небо осетра?!»
И поощряет грезы кирка,
В луне сафирно-серебра…
Я — северянин, и фиорды
Норвежские — моя мечта,
Где мудро, просто, но и гордо
Живет Царица Красота.
Лилово-стальные заливы
В подковах озерносных гор;
В них зорь полярных переливы,
Меж сосен белой розы взор.
И синеглазые газели,
Чьи игры созерцает лось,
Устраивают карусели,
Где с серым синее слилось…
Там тишина невозмутима,
И только гордый орлий клич
Ласкает ухо пилигрима,
Способного его постичь…
Когда, воюя, мир лукавил
Позерством социальных проб,
Несчастный император Павел
Свой покидал столетний гроб…
В крестах, отбрасывавших тени,
На склоне золотого дня,
Приял великий неврастеник
Поэта облик, трон кляня…
Приял для самооправданья,
Для выявленья существа
Своей души, в часы страданья
Струившей чары волшебства…
Что ж, вверьтесь странному капризу,
Поэт и царь, и, сев верхом,
Направьте шаг коня на мызу
Ивановку, в свой бредный дом.
Въезжайте в ветхие ворота,
Где перед урной, над рекой,
Вас ждет скончавшаяся рота
И я, поклонник Ваш живой…
В дни пред паденьем Петербурга, —
В дни пред всемирною войной, —
Случайно книжка Эренбурга
Купилась где-то как-то мной.
И культом ли католицизма,
Жеманным ли слегка стихом
С налетом хрупкого лиризма,
Изящным ли своим грехом, —
Но только книга та пленила
Меня на несколько недель:
Не шрифт, казалось, не чернила,
А — тонко-тонная пастэль.
Прошли лета. Кумиры ниже
Склонились, я — достиг вершин:
Мне автор книгу из Парижа
Прислал в обложке crépe de chine.
Она была, должно быть, третьим
Его трудом, но в ней, увы,
Не удалось того мне встретить,
Что важно в небе — синевы.
И нет в ней сладостного ига,
Померкла росная краса…
Мне скажут: «Небеса не книга», —
Пусть так: но книга — небеса!..
Сегодня ветер, беспокоясь,
Взрывается, как динамит,
И море, как товарный поезд,
Идущий тяжело, шумит.
Такое синее, как небо
На юге юга, как сафир.
Синее цвета и не требуй:
Синей его не знает мир.
Такое синее, густое,
Как ночь при звездах в декабре.
Такое синее, такое,
Как глаз газели на заре.
«Синее нет», — так на осине
Щебечут чуткие листы:
«Как василек, ты, море, сине!
Как небеса, бездонно ты!»
Когда твердят, что солнце — красно,
Что море — сине, что весна
Всегда зеленая, — мне ясно,
Что пошлая звучит струна…
Мне ясно, что назвавший солнце
Не иначе, как красным, туп;
Что рифму истолчет: «оконце»,
Взяв пестик трафаретных ступ…
Мне ясно, что такие краски
Банальны, как стереотип,
И ясно мне, какой окраски
Употребляющий их «тип»…
И тем ясней, что солнце — сине,
Что море — красно, что весна —
Почти коричнева!.. — так ныне
Я убеждаюсь у окна…
Но тут же слышу голос бесий:
«Я вам скажу, как некий страж,
Что это ложный миг импрессий
И дальтонический мираж»…
Вновь ловля рыбная в разгаре:
Вновь над рекою поплавки,
И в рыбном, у кустов, угаре
Азартящие рыбаки.
Форель всегда клюет с разбегу
На каменистой быстрине.
Лещ апатичный любит негу:
Клюет лениво в полусне.
И любящий ракитный локон,
Глубокий теневой затон,
Отчаянно рвет леску окунь,
И всех сильнее бьется он.
Рыб всех глупей и слабовольней,
Пассивно держится плотва,
А стерлядь, наподобье молний
Скользнув, песком ползет едва.
У каждой рыбы свой характер,
Свои привычки и устав…
…Не оттого ли я о яхте
Мечтаю, от земли устав?…
А ночи с каждым днем белее
И с каждым днем все ярче дни!
Идем мы парком по аллее.
Налево море. Мы — одни.
Зеленый полдень. В вешней неге,
Среди отвесных берегов,
Река святая, — Pühajõgi —
Стремится, слыша моря зов.
На круче гор белеет вилла
В кольце из кедров и елей,
Где по ночам поет Сивилла,
Мечтая в бархате аллей.
Круглеет колющий кротекус,
И земляничны тополя,
Смотрящиеся прямо в реку,
Собою сосны веселя.
О принц Июнь, приди скорее,
В сирень коттеджи разодень!
Ночь ежедневно серебрее,
И еженочно звонче день!
То было в Гатчине, лет десять
Тому назад, но до сих пор
Отрадно мне тем летом грезить
И вспоминать наш разговор.
И вот, я помню: мы, княгиня,
Сидим в столовой. Ночь близка.
Вы говорите мне о сыне,
И в Вашем голосе — тоска:
О, если юность возвратить бы!
И быть счастливою, как он!..
Его любовь… его женитьба…
И жизнь на озере — как сон…
Он в честь своей Прекрасной Дамы, —
Полу-поэт, полу-toqué, —
Под Витебском построил замок
На озеровом островке…
«Он создал царство в сердце леса!»
Восторженно твердите Вы.
Поддакивает Вам профессор
Наклоном легким головы.
Я пью вино и вижу: в тине
Озерной — косы, много кос…
Устала старая княгиня
От юных, — невозможных, — грез…
