Колыхнулась штора у окна. Хоров мутными и страшными глазами впился в колеблющиеся складки. Кошка. Никого не было в комнате. Кошка. Зловеще шагала тишина. Кошка.
— Пш-ш… слушай, уйди, уйди… — застонал следователь.
Кошка сидела неподвижно. Черная. От глаз — зеленые острые дорожки. Что она хотела и откуда она? На столе конверты с кровью. Простая серая кровь.
Осторожно крадучись, как-то странно поджимая правую ногу, схватил следователь стакан и бросил в окно. Тонкое лопнуло стекло, промокла штора. А кошка мохнатой птицей перелетела на шкаф. Черной плетью свесился хвост. И опять — зеленые иглы глаз. И некуда уйти.
Зеленый, немигающий, тяжелый огонь капал из глаз. Зеленый.
— Ты? Я забуду… что?., это девушки все… ти-ти-ти…
Он подбежал к шкафу и сильным ударом плеча опрокинул его. Заохало эхо глухо: рассыпались книги и, прыгая, покатился по полу большой золоченый орех — елочный. А она — вот на подушке белой. Черная. Зеленым колесом кружились глаза. Простит?
Нет. Спотыкаясь о книги и стулья, бросая на кровать все, что прыгало в затуманенных глазах, — кресло, пустую бутылку, саквояж, салфетку, спички — все равно, все равно! — Хоров загнал кошку в угол. Паутина. Чьи-то туфли ночные. Пусть. Туфли. Вырвал из кобуры наган и, стреляя в царапающий руку черный комок с зелеными глазами, закричал, по-детски забрасывая назад голову: «А-аааа».
Былой, милой, наивной нежностью дышали на пыльном полу простые серые конверты.
(Либавское русское слово. 1923. 19, 20 июля. № 157, 158)
На большом листе бумаги с вылинявшей печатью в левом углу — «Железная торговля Перцова С-вей» — уже целый час Макуха рисовал комитетскую кобылу — рыхлую, с обрезанным хвостом. Толстый нос в веснушках усиленно пыхтел, изгрызенный карандаш крутился в вспотевших пальцах, а дело все не клеилось — вместо кобылы почему-то вышел пупырчатый огурец на четырех палках с копытами.
В полураскрытое окно плыла июньская духота; разбросанные по подоконнику и столам бумаги, хлеб и бурые кружки колбасы покрылись пылью. Надо было встать и захлопнуть окно, но огурец внезапно превратился в селедку, совсем уже на кобылу не похожую, и это злило.
— Паша, закрыйте викно! Увесь доклад губкому засыпало.
Паша перевернула страничку засаленного «Огонька» и зевнула.
— Лень…
Рука ее свесилась на ручку глубокого кресла, оголив полное, розовое плечо. Паша знала, что у нее красивые плечи, — у самой шеи еще такая аппетитная родинка, — и часто повторяла этот жест, незаметно дергая книзу рукава блузки.
Макуха с сердцем перечеркнул селедку и направился к окну, стуча желтыми сапогами.
— И ныколе вы не сробите того, що нужно. Як есть бабское безделие. На кой бис вы тут торчыте, спрашивается? За для ударного пайку?
Сказано это было совсем не злобно. Секретарь укомпарта Макуха всегда так говорил с персонами бабьего полу — с грубой сердечностью: их сестра все одно сурьезных замечаний не понимает, потому и держим.
Женщина закурила папироску, зажав ее всеми пятью пальцами.
— Не, не для пайка. А так… Кокотистая я. Вот и околачиваюсь тут.
Товарищ Иосиф, чистивший ботинки под огромным, засиженным мухами портретом Карла Маркса, поднял свою птичью голову с оттопыренными ушами и бросил в угол щетку.
— Вот кого бы я выдрал, — сказал он, доставая из-под пишущей машинки замасленную суконку, — так это дуру эту Наташку. Юбчонку поднял бы и — бац, бац! И солью присыпал бы!
— Дрянь дивка! — согласился Макуха. — Не то що шлюха — шлюх я сам очень обожаю, занятные они, шлюхи, — а на кой бис вона словечки-то ци иностранни пущае? Мамзель яка, подумаешь!
— Во-во, — сказал товарищ Иосиф и сел к столу, — нужно, не нужно — все равно. И других учит. Вот вы… Знаете, например, что это значит — кокотка эта самая?
Паша обиженно повела бровью.
— Я четыре класса гимназии кончила и за дьякона замуж чуть не вышла, а вы такие вопросы. Слава те Господи, и не таких еще слов нахваталась! Почта пришла уже?
Блузка сползла до самого локтя, открыв все правое плечо и часть полной розовой груди. Макуха подошел сзади и защекотал спину.
— Бро-о-ось, Федька! — лениво протянула Паша, наклоняя голову к коленям. — Ну, скажите ему, товарищ Иосиф! Фе-едька!
— А мне таки все равно, пусть упражняется, — засмеялся товарищ Иосиф. — Любитель я смотреть, как сестру вашу щупают.
— Ма-а-ма… — дурашливо заплакала Паша. — Ступай за почтой лучше. Лифчик порвешь, дурак! Может, журнал какой с картинками есть или письмо от Степана.
— Добре, иду.
Когда за Макухой закрылась исписанная до потолка дверь, Паша поправила волосы и вздохнула.
— Товарищ Иосиф…
— Ну!
— Это…
— Что?
— Откройте тут заведение…
— Заведение? Какое?
— А такое, чтобы мадам была и девочки. Ну, и музыка, понятно.
— Публичный дом, значит?
— Мг…
— Это… здорово! Зачем он вам, Паша?
— Скучно так. А то будут номера, а на каждом номере — фотография. И гостей сколько. Ужас! Каждую ночь новый! Ей-богу, устройте! Я для вас всегда бесплатно…
Председатель укомпарта улыбнулся, показывая гнилые зубы.
— Опять Наташкины штуки. Вот потаскуха еще.
— Нет, не Наташкины штуки. Я сама выдумала. От скуки чего только не лезет в голову. Прямо хоть вешайся.
— А как губерния на это посмотрит, а? Захлопнут эту лавочку быстро.
Паша топнула ногой в белой туфле.
— Плевала я на губернию! Тоже, подумаешь! Пускай и губерния ко мне приезжает. Мне-то что — выдержу!
У товарища Иосифа запрыгали губы.
— Нет, ты прямо молодец, Пашка! Прямо — цимес! Послушай, Федя…
Макуха шел к столу с пачкой газет под мышкой и вскрывал острием кортика большой синий конверт.
— Ну?
— Послушай, что она тут предлагает…
— А ну ее! Пысулька от Степана. Агромадная.
Степан — помощник председателя — месяца полтора тому назад повез голодающим Поволжья подарок…ского уезда — три вагона пшеницы, реквизированной у кулаков. Был он веселый, разбитной парень, страшный бабник, писал ловкие корреспонденции в столичные газеты, и в его партийном билете под фамилией значилось: «пролетарский писатель». Письма свои, как и газетные заметки, уснащал балагурством, подчас непечатным, и потому в укомпарте их всегда читали вслух.
Товарищ Иосиф вытащил из конверта три аккуратно сложенных листа писчей бумаги, пахнувшей какой-то мазью, и надел очки, отчего лицо его, узкое внизу и широкое у желтых, впавших висков, стало еще больше похожим на птичью голову с крючковатым носом и круглыми глазами.
Паша закинула ногу на ногу и приготовилась слушать. Губы, яркие от природы да еще натертые утром красной обложкой папки с надписью «Переписка с центром», так деловито сжались, что Макуха не выдержал, захохотал и, изогнувшись, щелкнул ее по ноге в том месте, где белый чулок стягивала потрепанная красная подвязка.
— Дывись, яка серьезна!
— Не мешай, Федька! — капризно пропела Паша, отодвигаясь. — Что за неприличность!
Товарищ Иосиф ударил по столу кулаком.
— Я читаю.
Макуха откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
— Жарь.
«Дорогие товарищи! — писал Степан размашистым, писарским почерком. — В прошлом разе я описал вам поездку свою и все мои мытарства по станциям распроклятым, чтоб им на том свете ни дна, ни покрышки. А теперь я, следовательно, уже в Казани. Я все думал, что балбесина эта Сошко сбежит с поезду и деньгу за собой потащит, но он пока еще со мной, только каждый день — вдрызг нализавшись, стерва. Потому везде хлеб на самогон обменивает, прямо пудами. Казань город большой, и электрофикации много, а народности здорово поубавилось, будто разбежались куда. Перво-наперво я связался с Центральным комитетом помощи голодающим. Хотели было они пшеницу у меня отобрать; сами, говорят, раздадим — а меня, следовательно, турнуть к чертовой матери, так я тоже не лыком шит и послал их, грабителев, куда следовает. Так и сказал: пошли вы…» — Товарищ Иосиф медленно и с чувством прочел, куда послал их Степан.
— Правильно! — сказал Макуха и свистнул. — К едреной бабушке!
— «Теперь я, следовательно, в Казани живу на вокзале, в вагоне, и жду маршрута, коменданту куль отсыпал, живодеру. Обещался меня днев через пять отправить в ближайший уезд. А там уже половина народонаселения вымерши. Сошко чичас совсем в своем виде — лежит на мешках и вырывает. Севодни я ему категорически заявил, что ежели он еще раз нахрюкается, так я его дома на черную доску запишу. Потому как тут надо скоро голодающих кормить, а он, следовательно, на ногах не держится. А Сошко загнул меня в небесную канцелярию и выразил такое мнение, что, мол… я на твою черную доску и бросить пить не могу по причине своего расстроенного здоровья. И еще поджечь пщеницу обещался…»
