Взволнованный Николай II требовал «объяснений».
– Какие же объяснения? – удивился Александр Михайлович. – С каких это пор великая держава должна приносить извинения за то, что контрабанда, адресованная её противнику, не дошла по назначению? Зачем мы послали наши корабли в Красное море, как не с целью ловить контрабанду? Что это, вой – на или обмен любезностями между дипломатическими канцеляриями?
Однако по решению императора все задержанные пароходы пришлось отпустить с миром, а генерал-адмирал Алексей Александрович приказал впредь освободить от каких-либо досмотров и обысков суда Германии (и, заодно, Франции) как заведомо «дружественные». После этого говорить о каких-либо крейсерских операциях уже не приходилось, и Япония могла благополучно получать из Европы все необходимые ей для ведения боевых действий грузы. Александр Михайлович сгоряча хотел было просить об отставке, но воздержался, ибо в петербургском Адмиралтействе вершились такие дела, по сравнению с которыми история с неудавшимся крейсерством казалась безобидным недоразумением. По злой иронии судьбы источником несчастья на этот раз оказались те самые великокняжеские «Соображения об усилении Тихоокеанского флота» (1896 года!), которые в недобрый час попали в руки и. о. начальника Главного морского штаба контр-адмирала Зиновия Рожественского, человека со странностями.
Ещё в Морском училище отличник Рожественский умудрился так настроить против себя и товарищей и всё начальство, что по общему молчаливому соглашению остался без Нахимовской премии. Дальнейшие его назначения поражают своей пестротой, которая объясняется просто: все и всюду при первой возможности стремились перевести образцового офицера куда-нибудь подальше (с повышением, разумеется)[184]. В окружающем мире Рожественский искал несовершенств и, найдя, неистово наслаждался. Русский флот виделся ему собранием тупых уродов на ветхих посудинах, а своё пребывание в его рядах Рожественский мыслил трогательным подвигом патриота, вынужденного, рискуя жизнью, служить на «плавучей груде металлолома». Грядущее возложение собственного живота на алтарь бездарного Отечества было излюбленной темой его разговоров с сослуживцами. Тем, кто пытался уклониться от смердяковских бесед, Рожественский мстил. Помимо того, он искренно любил преодолевать всевозможные трудности, а в отсутствие таковых – создавал трудности сам, чтобы потом, натурально, преодолеть.
Появление такого человека в Адмиралтействе за десять месяцев до начала русско-японской войны было трагической случайностью, одной из тех фатальных человеческих ошибок Николая II, которыми Господь начинал казнить Россию. На рубеже столетий под руководством Рожественского, командовавшего тогда Учебно-артиллерийским отрядом Балтийского флота, проходил морскую стажировку двоюродный брат императора великий князь Кирилл Владимирович – и остался в восторге от «сурового и прямодушного адмирала, страстно преданного своему долгу и одержимого непреклонным стремлением преодолевать любые препятствия». Николай II прислушался к мнению двоюродного брата (ведь тот изменил только в 1917-м!) и обратил на Рожественского внимание. А в 1902 году во время показательных учебных манёвров в честь визита Вильгельма II, германский кайзер вдруг изрёк:
– Я был бы счастлив, если бы у меня во флоте служили такие талантливые адмиралы, как ваш Рожественский.
Николай II прислушался к мнению «кузена Вилли» (ведь тот напал только в 1914-м!) и Рожественский стал контрадмиралом свиты и младшим флагманом Балтийского флота. Попав затем в кресло начальника Главного морского штаба, Рожественский прыгнул явно выше головы (по штату тут должен был находиться вице-адмирал или адмирал). Его, конечно, убрали бы, но грянула война, – тут-то незадачливый временщик и вцепился в давний проект императорского конфидента. Сам автор «Соображений об усилении Тихоокеанского флота», вызванный в Главный морской штаб, слушал Рожественского с изумлением: контр-адмирал предлагал немедленно собрать все балтийские силы (включая недостроенные корабли и транспорты) в один плавучий отряд и идти так через три океана на помощь Тихоокеанской эскадре.
Александр Михайлович возразил, что морские силы на Дальнем Востоке следовало, по его мнению, накапливать постепенно, перебрасывая корабли с Балтики в Желтое море ещё до войны, небольшими группами и по разным маршрутам. Идти же полгода гуськом на виду всего мира к заранее объявленной цели – значит заведомо передать противнику инициативу в определении места, времени и тактики грядущего решающего боя.
Рожественский сказал, что понимает самоубийственность плана, но готов лично возглавить это торжественное жертвоприношение – единственно из любви к Отечеству:
– Общественное мнение должно быть удовлетворено. Я знаю это. Я вполне отдаю себе отчёт в том, что мы не имеем ни малейшего шанса победить в борьбе с японцами. Я готов на самую большую жертву. Это тот максимум, который можно ожидать от человека!
Александр Михайлович заметил, что Отечество вправе ожидать от своих морских начальников чего-нибудь более существенного, чем готовности пойти ко дну – и откланялся. Между тем самоубийственная фантазия Рожественского оказалась неожиданно востребованной в печати: газеты публиковали многочисленные статьи, в которых некие «специалисты» уверенно подсчитывали «морской тоннаж» и «боевой коэффициент» балтийских и тихоокеанских кораблей, доказывая затем, что их соединённая мощь является единственной силой, способной мгновенно сокрушить Японию. В придворных кругах, напуганных дальневосточными неудачами, Рожественского стали сравнивать с адмиралом Нельсоном, полным решимости погибнуть, но устроить «жёлтым макакам» новый Трафальгар. Маниакальная решимость Рожественского подействовала и на Николая II. В апреле 1904 года на базе Балтийского флота была создана 2-я Тихоокеанская эскадра и началась подготовка самого грандиозного морского похода в истории человечества, в которую оказались так или иначе вовлечены властные структуры столицы. Ужас был в том, что большинству профессиональных моряков была очевидна безнадёжная пагубность затеи. Многие отчаянно протестовали. Но все были связаны военной дисциплиной и, донимая начальство и отводя душу в дружеских беседах, в служебные часы день за днём трудолюбиво предуготовляли себе и флоту верную погибель. Рожественский (уже вице-адмирал!) мог торжествовать: любимый им мрачный пафос самоубийства распространился в эти месяцы на всё морское ведомство. В августе во время прощальных торжеств командир броненосца «Александр III» капитан 1-го ранга Н. М. Бухвостов сказал подобающую случаю речь:
– Все вы желаете нам победы. Нужно ли говорить, как мы сами её желаем. Но победы не будет! За одно я ручаюсь: мы все умрём, но не сдадимся!
И три десятка кораблей отправились в бесконечно долгий путь, покорные судьбе…
Военная зима в жизни Ахматовой – Кнут Гамсун – Встречи на катке – Семья Гумилёвых – Пасхальный бал у Гумилёвых – Бурная весна – Бал выпускников в Городовой Ратуше – Пятнадцатилетие в Царском Селе – «Императорский букет».
Подвиг «Варяга» и «Корейца» поразил воображение юной Ахматовой, пережившей в военном январе 1904 года общий патриотический порыв. Много лет спустя в поэме «Путём всея земли» она упомянет бой под Чемульпо среди исторических событий, отделивших её царскосельское отрочество от юношеских странствий (совпавших с российскими потрясениями начала XX века). Однако о самой войне в Приморье четырнадцатилетняя мариинская гимназистка имела, разумеется, представление смутное, мало чем отличаясь в этом от большинства взрослых современников. Газеты и журналы в эти первые месяцы склонны были представлять происходящее как агрессию восточного варварства и «дикости» против «цивилизованного мира». В ход бойко шли курьёзы – ведь у японцев всё было «как не у людей»: траурный цвет белый, а не чёрный, лодки вытаскиваются на берег не носом, а кормой, закладка в книгу кладётся не вверху, а внизу. Солидный «Вестник Европы» описывал японцев крохотными безобразными человечками с атрофированными ногами, в общем, – вчерашними лесными дикарями-пигмеями, ещё нетвердыми в искусстве ношения штанов. Более свободный «Русский вестник» прямо намекал на то, что новоявленных соперников Российской империи из-за «малорослости» и «сморщенных физиономий» трудно отличить от обезьян. А издания рангом ниже на все лады смаковали животную безнравственность этих детей джунглей, чьи женщины вместо замужества «ведут весёлую и свободную жизнь» в специальных «чайных домах» (!), а мужчины молятся языческим богам, считают доблестью коварство и органически не способны понять, что значат слова «любовь», «страдание» и «кровь»[185].
Что же касалось русского воинства, то оно, как и полагается, было доблестно. Писали о подвиге полкового священника Стефана Щербаковского, поднявшего бойцов в атаку под Тюренчином, о славном отряде подполковника 4-го Заамурского железнодорожного батальона Фёдора Спиридонова, доставлявшего стратегические грузы в осаждённый Порт-Артур. Страницы периодики пестрели бодрыми портретами военачальников, фотографиями и зарисовками боёв и будней. Правда, мгновенное окружение приморской крепости несколько обескуражило российских читателей, однако корреспонденты, сообщая об этом казусе, приводили мнение порт-артуровского коменданта: к успешному отражению и скорой победе было готово решительно всё – лишь коварство врага, открывшего боевые действия без объявления войны, спутало карты… Вплоть до осени общий настрой определяла простая формула: «Перестаньте нервничать, сидите себе спокойно, вы за надёжной спиной»[186].
