Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

Мы молимся в битве,
В болезни, под гнетом бессилья,
А детской молитве
Дарованы легкие крылья;
Мы просим и плачем,
А там говорят как о должном, —
И как же иначе
Твердить о таком невозможном,
Как в осень о лете,
О лете еще небывалом,
А то о предмете
Таком умилительно малом,
Как встреча с лошадкой
На утренней ранней прогулке,
И даже о сладкой,
Посыпанной сахаром булке.
Нужны ли поклоны?
И так, для других незаметно,
С высокой иконы
Господь улыбнулся ответно.

И, сном онемелый,
Увидит счастливый ребенок,
Как ангельски-белый
К нему подойдет жеребенок
И станет ласкаться,
Доверчив, игрив и послушен…

Легко догадаться,
Что будет по-дружески скушан
Тот с кремовым слоем
Пирог золотистый, воздушный,
Который обоим
Предложит Хозяин радушный
Высокого рая,
Цветов и лужаек зеленых.

И, мать умиляя,
Во сне улыбнется ребенок.
Вы скажете: «Снится!
Мелькнуло на миг и погасло!»
Вам лучше бы — ситца,
Картошки, бобового масла;
Ведь вам для утробы,
Для вашей вещуньи угрюмой:
Еще и еще бы —
И бочкой, и возом, и суммой!

И бьете поклоны,
И даже обедня пропета.
Но с темной иконы,
Увы, не дождаться ответа!

Да, снится, конечно,
Но только Господь, а не ситцы,
И разве не вечно
Поэты и дети — сновидцы!

Живущие в грохоте зычном
Еще небывалой эпохи,
Дробящей бетонные глыбы,
Разящей и плавящей медь —

О комнатном, маленьком, личном,
О горе, о взоре, о вздохе,
О вздоре на всяческий выбор
Мы право имеем ли петь?

Изъяты из общего строя,
Под некой стеклянною банкой,
Живем в ограниченном круге,
Ничтожной судьбы соловьи,

Не видя вспылавшего боя,
Не слыша гремящего танка,
На дудочке, глупой подруге,
Выводим мы песни свои.

Но всё же не хмурься, потомок,
Когда посторонней заботой,
Направленной к пыли газетной,
Отыщешь и эту тетрадь, —

Пусть робкий мой голос негромок,
Но всё-таки верною нотой
Мне в этой глуши безответной
Порой удавалось звучать.

Поэтам часто говорят с укором:
«Вот Пушкин — да, вот это был поэт!»
И этим как бы называют вздором
Их честный труд уже немалых лет.

Он так надменен, критик толстопузый!
Привычные слова ему легки,
Хотя из всех князей российской музы
Он помнит только полторы строки.

И вечен он. Бессмертье уготовил
Ему властитель подземельных сил:
Он Лермонтова Пушкиным злословил,
А Пушкина Державиным корил!

Приват-доцентик, адвокатик тусклый,
Он, шамкающий в критике мертво,
И против Блока напрягает мускул,
Чтоб в сатаниста превратить его!

Убрать курилку? Нет, зачем — не надо!
Пускай живет, пускай чадит, злодей:
Он за собою гонит только стадо,
Процеживая сквозь него людей.

Уйдемте прочь, уйдемте, не переча!
Но знайте все, послушные ему,
Что он, в лице Булгарина и Греча,
Жизнь Пушкина окутал в смерть и тьму,

Что хвалит он его — не понимая:
Он имя, драгоценное векам,
Кощунственно, как палку, поднимает,
Чтоб тупо колотить по черепам!

I

Жизнь новый город строила, и с ним
Возникло рядом кладбище. Законно
За жизнью смерть шагает неуклонно,
Чтобы жилось просторнее живым.

Но явно жизнь с обилием своим
Опережает факел похоронный, —
И, сетью улиц тесно окруженный,
Погост стал как бы садом городским.

И это кладбище теперь недаром
Возросший город называет старым —
Там братские могилы, там, с угла,

Глядит на запад из-под веток вяза
Печальный бюст, два бронзовые глаза
Задумчивая тень обволокла.

II

А ночью там мерцают огоньки,
Горят неугасимые лампады,
Их алые и голубые взгляды
Доброжелательны, ясны, легки.

Отделены от городской реки
Чертой тяжелой каменной ограды,
Они на жизнь взирают без досады,
Без зависти, томленья и тоски.

И, не смущаясь их соседством скучным,
Жизнь рядом следует… то равнодушным
Солдатом в грубых толстых башмаках,

То стайкой кули с говором болтливым,
То мною, пешеходом молчаливым,
С тревогой и заботою в глазах.

III

Я прохожу и думаю о тех,
Сложивших здесь и гордость, и печали,
Что знаками первоначальных вех
На улицы пустыню размечали.

Они кирку и молот поднимали,
Прекрасен был их плодотворный век —
Он доказал, что русский человек
Везде силен, куда б его ни слали!

И это кладбище волнует нас
Воспоминаньями: в заветный час
Его мы видим — монумент былого.

И, может быть, для этого горят
Глаза могил. Об этом лишь молчат
Огни и алого, и голубого.

Вот послушай: осенью неранней
(Стали к утру стекла замерзать)
Мне вазон поставили герани
И сказали: надо поливать.

Что ж, извольте. Как-то справясь с ленью,
Ни один не пропуская срок,
Я трудился — и привык к растенью,
Захудалый полюбил цветок.

Ах, зима! Вставало, заходило
Где-то солнце, но в мое окно,
В серый сумрак комнаты унылой
Не кидало ни луча оно.

И, к цветку приставлен, точно нянька,
Видел я в холодной тишине,
Что хиреет бедная геранька,
На зиму порученная мне.

Все-таки жалел я свой заморыш,
Всё, что мог, я делал для него,
И моя заботливость, как сторож,
Только крепче берегла его.

И чудесно дело обернулось
По весне, когда февральским днем
Солнышко впервые дотянулось
До цветка внимательным лучом.

Раз и два — всё чаще это было,
Всё теплее медлил взор луча,
И, пожалуй, это походило
На визит веселого врача, —

Он входил и уходил: немало,
Видно, хворых было от зимы,
Но уже больному легче стало,
Оба вдруг повеселели мы.

На цветке, недавно полуголом,
Засияла новая листва, —
Скоро стал он пышным и веселым,
Полным молодого торжества.

Все листочки (не чудесно ль это?)
Повернулись лапками к окну —
К роднику спасающего света,
Голубую льющему волну.

И с веселым удовлетвореньем
Я глядел на это торжество,
Царственно вознагражден растеньем,
Молодою красотой его.

И горжусь я, что зимою черствой,
Оставляя книгу и тетрадь,
Не щадил ни лени, ни упорства,
Чтобы жизнь растенья отстоять.

Послужил и делом я и словом,
Милой жизни воздавая дань,
И, быть может, на суде Христовом
Мне зачтется эта вот герань.